– Пулемётчик в дом напротив, ты и ты его прикрываете. Вы шестеро, рассредоточьтесь вокруг дома и контролируйте все выходы. Главное – не стреляйте, пока не убедитесь, что это враги, а не свои. Остальные – огонь по всем окнам и ближе к дому, чтобы китайцы не могли прицелиться. Вы двое, оттащите раненых. Убитого не трогайте, ему уже не помочь, заберём его потом, – громогласно отдавал приказы капрал Кумагаи.

Отдышавшись, командир Абэ протянул револьвер из-за угла дома и пару раз выстрелил не целясь в направлении кусающегося свинцом противника, безнадёжно храброго в ожидании неминуемой смерти.

Посмотрев на спины бойцов, Абэ Нори зажмурился и напряг всё тело, чтобы преодолеть колотящую его дрожь. Затем, выдохнув и зажмурившись, бросился следом за пехотинцами.

Штурмом здания руководил капрал Кумагаи, распределяющий подошедших к зданию и оказавшихся в безопасности для выстрелов противника бойцов. Как в очередной раз показала война, истинный командир определяется не погонами, а владением ситуацией.

Кумагаи с презрением посмотрел на подбежавшего, тяжело дышащего молодого офицера.

– Я осматривался, – прижавшись спиной к стене, произнёс второй лейтенант Абэ, – вы, капрал Кумагаи, уже распределили позиции штурма, это хорошо.

Капрал хмыкнул, не считая нужным отвечать.

Часть пехотинцев осталась в укрытиях вокруг здания контролировать появление противника. Остальные, разделившись на два отряда, под управлением сержанта Тибо и капрала Кумагаи устремились к двум разным входам с противоположных сторон трёхэтажного здания. Похоже, эти двое понимали друг друга без слов. Абэ устремился за бойцами, возглавляемыми сержантом.

Один из пехотинцев выдернул чеку из гранаты и бросил её в проём двери, раздался взрыв и жуткий, нечеловеческий вой боли, предсмертная песнь души, вырванной из тела. Аналогичный взрыв прозвучал на другом конце здания, и пехотинцы забежали в дом.

Примерное расположение лестниц и планировку этажей бойцы знали со слов военных разведчиков, допросивших пленного. Солдаты держали наготове гранаты, по ходу продвижения забрасывая их в каждый следующий этаж. Один пролёт – одна граната, всё чётко и слаженно. Подобный динамичный штурм шёл в другой части здания, загоняя противника ближе к небу и к неминуемой смерти.

– Сдавайтесь! – на ломаном китайском языке закричал сержант со второго этажа в пролёт лестницы, ведущей на третий. Бойцы в это время прочёсывали этаж на наличие затаившегося противника.

Выстрелы и невнятные крики раздавались и с другой стороны здания.

Второй лейтенант Абэ, оглядевшись по сторонам, отошёл подальше от разбитого окна, опасаясь получить пулю от собственных снайперов.

– Я сдаюсь! – раздался крик с третьего этажа.

Сержант посмотрел на офицера, а затем на бойцов, ища глазами того, кто может ответить. Пехотинцев императорской армии учили фразам на местном диалекте, но понимать и вести диалог они, конечно, не могли.

– Брось оружие и спускайся с поднятыми руками! – по-китайски выкрикнул Абэ, помедлив, добавил: – Мы не будем стрелять, ты предстанешь перед военным судом.

– Я спускаюсь, не стреляйте, – раздался крик с верхнего этажа, и в пролёте лестницы показался солдат в форме китайского офицера с поднятыми руками.

Абэ сморщил нос, презрительно топорща редкие усики, метясь из револьвера в спускающегося по лестнице китайца.

«Японский офицер никогда бы не сдался живым», – подумал он.

Пехотинцы заняли позиции, рассредоточившись по этажу. Одни встали на колено, другие скрылись в проёме двери. Сержант Тибо подошёл ближе к окну, подавая знак не стрелять. Он наверняка думал о том же, что и Абэ: офицер способен дать полезную информацию.

Холодок пробежал по затылку, шевельнув волосы молодого офицера. Он даже понял от чего. Спускающийся по лестнице враг улыбался. Японское воспитание отучает смотреть в глаза, считая это неприличным. В этот раз Нори пренебрёг наставлениями учителей. Глядя в глаза врагу, он видел в них готовность умереть. Сердце затрепетало от тревожного предчувствия. У сдавшегося противника не может быть в глазах «улыбки смерти» – холодного торжества самурая, готового совершить харакири.

Взгляд скользнул по тонкой капроновой верёвке, тянущейся с руки противника за его голову и из-за этого сразу не заметную.

– Ложись! – оглушительно крикнул Абэ Нори и, выстрелив из револьвера в грудь врага, сам бросился навзничь.

– Свободный Китай, – успел выхаркнуть офицер вместе с кровью из пробитой пулей груди и дёрнул верёвку, приводя в действие закреплённый на спине заряд.

Ещё несколько пуль из винтовки разворотили ему грудь до того, как грянул взрыв.

Нечто тяжёлое ударило по каске второго лейтенанта Абэ, переведя гул от взрыва в звон, разрывающий мозг.

«Китаец, а умер как самурай», – с уважением успел подумать потомок великого клана воинов о павшем противнике до того, как сознание убежало подальше от звона.

Глава 2. Полёты во сне и наяву

Память –

первое из 666 проклятий ада.

Ветер усиливался. Закручиваясь, танцевали струи дождя. Прилетевший откуда-то камень ударился о его голову, рассыпавшись в крошки. Удар вызвал звон и пульсации боли, как тогда, при первой контузии в Нанкине…

Желание спрятаться в нору возникло уже давно. Необычное природное явление уже не доставляло ни малейшей радости. К сожалению, отступать оказалось некуда. Нору залило потоками изливающейся с неба жидкости, которую он не мог назвать водой, поскольку она по виду больше напоминала масло.

Порывы ветра сбили его с ног и кубарем покатили по камням, на излёте размазав об валун. Он обхватил каменную глыбу, пытаясь сообразить, что делать. Как ни странно, но жить хочется и в аду. Хотя, пожалуй, только в аду и можно понять ценность жизни.

Инстинкты подсказали бежать к оплавленной скале, по форме напоминающей вскинутый в боевом выпаде меч.

У подножия скалы располагалась его нора – единственное место, которое он мог назвать домом. Если прижаться спиной к знакомому камню, распластав обрубки крыльев, есть надежда сохранить ориентацию в пространстве. Порывы ветра сбивали с ног, зловредно не пуская к намеченному убежищу. Несмотря на агрессию природы, воля оставалась крепка.

Выступы скалы больно царапали крылья, порвав одну из перепонок. Пришлось сложить обрубки и охватиться за выступ скалы одной лапой. Одной, поскольку во второй он по-прежнему держал алмаз, служащий ему оружием, пока единственный предмет на этой планете прочнее его воли и жажды жизни.

Стена бури закручивалась в ураган. Перспективы тоже не радовали. Если за большую ночь и следующий за ней малый день нора не высохнет, он останется без убежища.

Можно, конечно, спрятаться во вновь образовавшийся бассейн, оставив на поверхности только нос, но перспектива свариться заживо в незатейливой кастрюле радовала мало. Ещё Зол точно знал, что ночной холод способен превратить жидкость в лёд.

Демон представил себя в глыбе льда. Однажды он видел вмёрзшего в утренний лёд грызуна – из тех, с огромными зубами, поедающих гранит. Так он только хвостом мог шевелить и смотреть превратившимися в льдинки глазами на того, кто думал освободить его и избавить от участи поджариться при восходе нового дня. Тогда Зол проявил гуманизм и не стал избавлять существо от мучительной смерти, служащей единственным способом сбежать из ада. Да и зачем его спасать? Самому его съесть не удастся, да и небезопасно прикасаться к существу, половину веса которого составляют зубы.

Мелкие осколки льда, словно злобные насекомые, кололи кожу между чешуйками. Ох уж эта эволюция! Зачем она сделала его чешуйчатый покров таким редким? Ну что же, если он примёрзнет к скале, легче будет выдержать порывы бури. Хватит ли внутреннего тепла его хладнокровному организму, чтобы оттаять до восхода большого солнца, это уже другой вопрос.

Однажды он уже умирал в снегах. Беглый каторжник, убивший своего напарника за долю в добыче и пытающийся скрыться в снегах Юкона. Умирать от холода спокойней и приятней, чем когда тебя разрывают на куски псы или сжигают на костре религиозные фанатики за попытки приручить в своих интересах тьму.

Чем тяжелей смерть, тем сильнее чистка души. История знала примеры, когда правильные персоны после мучительной смерти становились святыми. Ну а неправильных людишек не принято хотя бы вспоминать после этого дурным словом. Лишь самоубийство делает карму тяжелее, несмотря на огонь боли и предсмертные страдания, не выжигает душу очищением. Он знал, что самоубийство – это бегство от судьбы, но теперь ему приходилось убивать себя каждую ночь, только чтобы проснуться. Такова была цена расплаты.

Конечности потеряли чувствительность. Когти, пытавшиеся проткнуть камень, ослабли. Следующий порыв ветра оторвал тело от камня и понёс в неизвестность. Любая ориентация в пространстве отсутствовала, но то, что его кости пока ещё не ломало о скалы, подсказывало, что ураган поднял его вверх.

Инстинктивно расправив крылья, Зол вспомнил свой полёт в одной из прошлых жизней. Тогда он воплотился главным архитектором у одного из племён майя. Строил стену между двумя скалами, заграждая проход в тайную долину золотых идолов. Как достроил, его скинули с его же творения, достающего до облаков, и пришлось лететь целую вечность, пока мясо не оторвалось с костей от удара о такие же булыжники, как те, что застилают эту долину.

Очень даже приличная жизнь, насколько помнилось. Если не считать ворованного золота богов и добавленного в их истуканы свинца. Ну и ещё мелких грешков типа ритуальных убийств соплеменников и беспорядочной половой жизни.

Кстати, худшее наказание в аду – это именно память.

Люди не верят в прошлые жизни, поскольку не помнят о них. Они даже не представляют, какое это благословение – не помнить прошлого. Ведь только тогда можно всё начать с чистого листа. Интересно, в райских мирах есть память? Должна быть! Ведь есть чем гордиться. Там это награда. В аду же лучше быть безумным монстром, не подверженным мукам совести.

Всё это время глаза он закрывал: так оставался шанс, что, так выше шанс не выбить их от удара о камни. Ведь глазное яблоко закрывали два века и покрывающая его бровь. Зол почувствовал, что завис в неподвижности, и поспешил открыть глаза. Картина увиденного, словно вспышка, впилась в мозг, а уже в следующий момент глаза засыпало маслянистой пылью.

Его закинуло на самую вершину бури. Скалы с кружащимися между ними тёмно-фиолетовыми змеями урагана, тащащего в своём маслянистом теле горы песка и камней, остались далеко внизу. На горизонте виднелись вулканы, показывающие всем невзгодам адской планеты длинные огненные языки оранжево-красной лавы. Над другим горизонтом виднелась большая, а чуть в стороне малая луна. Необычным серебристым цветом сверкнул вдали купол явно не природного образования.

Ураган извивался под ним. Силы подбросившей его инерции закончились, и тело, подчинившись притяжению, понеслось вниз.

Порывы ветра кувыркали его, а крылья лишь мешали. Очередной вихрь, налетевший со спины, вывернув лопатки наружу, превратил обрубки в ненужный и нелепый, причиняющий боль атрибут.

Ледяная корка, покрывшая тело второй чешуёй, смягчала боль местной анестезией.

Невзирая на удары, все его мысли устремились к увиденному куполу чуждого для этой планеты серебристого цвета и правильной формы, напоминающей шатёр. Его мозг позволял вернуть увиденное изображение, увеличить его и тщательно рассмотреть.

Несомненно, это сооружение создали разумные существа, но ведь он считал, что одинок на этой планете. И отец никогда не рассказывал, что этот мир обитаем. Может, он не знал? Единственное, что ясно, – в его жизни появилась цель. Выжить, чтобы найти купол и разгадать тайну.

Мысль не оформилась в образы до конца: рука ощутила твёрдую поверхность и попробовала её удержать. К несчастью, опора и не собиралась ускользать и приняла на себя его вес, сломав руку в двух местах. Следующий удар оказался ощутимей и сломал ногу в бедре и колене. Третий удар уже полностью показал, что планета драконов не собиралась отпускать его крылатое тело в небо, и сломал его двойной позвоночник в трёх местах. Тело превратилось в бесформенный кусок мяса, кувыркающийся по ухабистой поверхности неприветливой планеты. Всё? Конец?

Новый порыв урагана бросил кусок подмороженной отбивной к подножию скалы, заграждающей путь ветру и направляющей его в небо. Сознание упрямо не желало оставлять тело, несмотря на всю безнадёжность ситуации. Жизнь в паническом упрямстве проросла корнями проклятий в камни этой планеты и не собиралась гаснуть даже от адского ветра.

Ураган не утихал, занося его мелкой ледяной, ядовито-синей крошкой. Отдалённо эта крупа напоминала мягкий снег из его прошлой жизни. Как прекрасен, казался снег у подножия горы Фудзияма, рассыпая брызги солнечных отблесков холодного зимнего солнца. Тогда он только готовился стать самураем императора и надеть погоны императорской пехоты. Тогда его ещё не прокляли.

Единственная не повреждённая за время полёта левая рука упрямо прижимала к сломанным рёбрам алмаз, вложенный между чешуйками. За этот алмаз на Земле он мог бы приобрести небольшую страну. На адской планете вся его ценность сводилась к необычайной прочности, давая надежду обитателю планеты драконов.

Какая красивая военная форма, идеально сидящая на стройном теле, была у него там, в Нанкине…

Воспоминание второе

Начало пути в Ад

Истинная храбрость заключается в том,

чтобы жить, когда правомерно жить,

и умереть, когда правомерно умереть.

Кодекс чести Бусидо

Сумрак уплотнялся, показывая, что солнце решило на сегодня окончить свой бег по небосводу. Этим оно и дарило надежду жителям столицы, надежду укрыться от смерти, пришедшей с востока.

Пехотинцы продвигались вглубь Нанкина. Ощерившись штыками на винтовках, воины шестой дивизии японской императорской армии шли по дымящимся руинам Нанкина. Шёл третий день зачистки города, и выстрелы раздавались всё реже.

Солдат противника, вооружённых огнестрельным оружием и способных оказывать сопротивление, практически не осталось. Мирных жителей, не подчиняющихся командам остановиться в стремлении спрятаться от грозящей смерти, догоняли выстрелами в спину. Добивали, закалывая штыками, экономя патроны.

Многие бойцы китайской армии переоделись в гражданскую одежду, а возможное сопротивление требовалось подавить тотально. Более крупные группы разоружённых и морально подавленных китайцев под дулами винтовок сгонялись на открытые места.

Статный молодой офицер, довольно высокий и мускулистый для японца, хотя совсем ещё мальчишка, широко раскрытыми от ощущения важности своей миссии раскосыми глазами озирался по сторонам. В новой, но уже получившей отметины войны форме, словно потерявшийся котёнок, он топорщил редкие усики, скрывая под маской высокомерия смятение от кровавого боевого крещения.

Звон в ушах от вчерашней контузии стал уже привычной музыкой войны, проглатываемой спазмами боли при резких движениях.

Сколько он себя помнил, отец готовил его к войне, растя как достойного наследника самураев, безоговорочно преданного империи.

Позавчера началось его личная война, война, в которой он перешёл от теории к практике и в бою за взятие Нанкина убил первых врагов, не покорившихся народу, за спиной которого сияло солнце. Хотя эти убийства ему не запомнились. Враги стреляли в него, он в них. Он даже не всегда мог рассмотреть их лица. Он попадал, а они нет, и, умирая, они кричали, вскрикивали, умирая. Так и будет. Как его учили в офицерской школе: «Предсмертные крики врагов – это гимн величия Империи».

Но он оказался не готов к геноциду. Оказывается, всё это время где-то глубоко в его душе предательски пряталась жалость. Все годы военного воспитания не смогли уничтожить слабость, о которой он не подозревал.

Сегодня, когда старик-китаец безнадёжно пытался спрятаться между камнями разрушенной стены, прижимая к груди свёрток, он поднял пистолет, но медлил перед тем, как выстрелить. Из глаз старика текли слёзы, и он протягивал к нему правую руку, прижимая левой к сердцу свёрток с самыми ценными вещами, что накопил за жизнь.

Как он смел просить жизни у того, кого учили лишь убивать? Меньше всего он походил на переодевшегося китайского военного, слишком стар, скорее всего, это мирный житель захваченного города.

Раздался выстрел, продырявивший свёрток, из которого брызнула кровь, и послышался последний детский вскрик. Старик перевёл взгляд на самое ценное, что старался сохранить в этом мире, – свою внучку или внука. Откинул край одеяла и посмотрел на тельце, уже издавшее свой последний крик.

Глаза старика вновь встретились с глазами молодого офицера. В них уже не светился страх. В них читалась лишь вселенская печаль уставшей души, готовившейся оставить временное пристанище, которым служило его тело. Пуля, убившая ребёнка, пробила и грудь старика, прошив их единой иглой и сшив вместе общей нитью смерти.

– Ничего, офицерик, в следующий раз сможешь сам, – раздался хрипловатый голос коренастого пехотинца с нашивками капрала, прямоугольным лицом и почти не заметными щёлочками глаз, в которых блестела высокомерная усмешка матёрого волка. Хищника, уже распознавшего вкус крови и насмехающегося над молодым неопытным волчонком.

Ударом штыка капрал проткнул шею старика, практически отрубив голову от туловища. Пинком отбросил в сторону тело, не отпускающее бесценный свёрток, уже не имевший никакой цены.

В ответ на растерянный взгляд молодого офицера императорский пехотинец с нашивками капрала пожал плечами и процедил сквозь кривые зубы гуманную концепцию смерти:

– Зачем его мучить? Пусть лучше сразу умрёт.

После чего продолжил движение, нагоняя линию марша.

Офицер рукавом мундира левой руки, в которой сжимал пистолет, вытер выступившую испарину и ускорил шаг, догоняя шеренгу солдат.

Его тогда звали Абэ Нори, и воротник его формы украшали нашивки трёх жёлтых и двух красных линий и одной звезды, что означало, что он носит звание «шо-и», то есть второго лейтенанта. Низший офицерский чин в императорской армии, незаслуженно высокий для семнадцатилетнего недоучки. До этого он полгода после училища прослужил прапорщиком в воинской части, располагавшейся при одном из северных портов. Связи отца Абэ Амида, некогда влиятельного чиновника, позволили попасть в самое пекло жестокой войны. Войны, дающей надежду на реализацию имперских устремлений его народа по захвату Китая, а в дальнейшем Сибири и Дальнего Востока России. Ну, или смерть, достойную потомка самураев.

Он являлся последним наследником древнего клана Абэ, ветви Удзи, поэтому мечтал возродить славу предков, служивших величию страны восходящего солнца. Тогда он ещё не умирал и не знал, что в смерти, как и в убийствах, нет ничего романтического.

Трупы устилали улицы города Нанкин и мешали победному продвижению армии, зачищающей город от неразумной нации. От тех, кто не знал, какую благодать на своих штыках несли японские пехотинцы в «Страну дракона».

На столбах вместо знамён висели изрезанные штыками трупы посмевших не встать на колени и не молить о пощаде, хотя и это их бы не спасло. Трупы обнажённых женщин, изнасилованных и обесчещенных, показывали, каково это – сопротивляться воле императора, получая за это оборотную сторону любви.

В распахнутом окне второго этажа дома, возле которого они проходили, мелькнула тень.

– Стоять, – резко, как его учили, рявкнул второй лейтенант Абэ, – досмотреть дом.

В ответ на вопросительные взгляды солдат он ткнул на двоих. Первым Нори выбрал капрала, недавно убившего старика.

– Ты и ты. Досмотреть здание на наличие возможного противника. В случае обнаружения вооружённого неприятеля уничтожьте на месте. Если окажутся гражданские, выведите живыми, – приказал он, стараясь говорить как можно более чётко и властно. – Капрал!

– Капрал Кумагаи, – хмуро глядя исподлобья на юнца, имеющего право благодаря званию распоряжаться его жизнью, ответил пехотинец.

– Капрал Кумагаи назначается старшим. Выполнять, – приказал шо-и Абэ, – остальным рассредоточиться и контролировать улицу.