Жлоб

Хороши осенние тёплые крымские вечера старикам. Вот и сидят на пригорке сын и зять толкуют.

– Вот ты говоришь в войну лошадей ели. Это чё, лошадь это чаво, мясо ды мясо. Вот мы, коль война ушла уже совсем, ды и в войну, в дяревне, усё ели…Сосед мой, по огороду был, Лягушкой его звали…

– Что, фамилия такая, или лягушек ел?

– Ды лягушки то чаво, мясо ды мясо. Вон французы, говорять ихнее мясо – деликатеса…

– Неет, его по свойски так звали.

– А я думал фамилия.

– Дурашёк, ты и есть дурашёк.

– А что украинские фамилии? – Галушка, Не туды хата, Вырви хвост. Во, красота. Что ты скажешь?!

– Галушка, лягушка, какая разница?

– Да что твои хохлы, они усе придурки. Вырви хвост… Гыы!

– Нет, батя, украинский язык, танцы, песни, говорят, похож по певучести на итальянский.

– Ды ппошёл тыы, бусурманский…Итальянский?!

– Наливай и не мешай… А то ничего не расскажу.

– Вот в дяревни питаться нечем было, а ентот лягушек ловил, везде, где не попадя, в луже, в речке. Нанижет её на палочку, и на костре мучаить, мучаить. Она ишшо шавелица, а он её туды, туды. А мужуки што? Орут, ты чаво мучишь. Стукни её о земь, тоды и суй в огонь…

– Дуурак.

– И всё тут. Живодёр.

– А что мужики, жрать хочешь и гадюку схряпаешь, и такие были…

– Ну чаво уши развесил, налил?

– Ну вот, тахто оно и виднее…вернее.

– Ну, вот ты, скажи вино лучше самогона?

– Ага, хош не воротить…

– Вот ты говоришь.

– Лягушки.

– А это был жлоб. Самый натуральный. Он, ето, ел даже шерепашек, ну, ето, в речке водились.

– Батя, ё моё…

–Черепашки?

– Да, шерепашки.

– Вот тебе итальянский акцент.

– Скажи. Че ре паш ки.

– Ага, Шерепашки!

– Нет, черепашки…

– Ды пошшол тты…

– Басурманский акцент у вас, а не у хохлов.

– Пошёл ты со своим басурманским, а то не расскажу…

Мы, с его сыном знали, что дед выпил, – будут истории, цветочки…Я всегда ждал, интересно…

– Налил? Ага, Вятюшка. Ага. Ну, это вот, этот жлоб, ловил шерепашку, мякотку травой, с травой, и едять, едеять, усе ели, но больно охоч был этот жлоб до еды. Хуш бы што, ест, жрёть. А другие едять, кто с травой, ну кряпива, жирная такая, после горячей воды, не жгёть,, а иные и так. Панцырки полукруглыи, в сторону, а мякотку отдельно. И ишшо ели, так это, она лебеда звалась, жирная такая, её и поросяткам малым давали, давали у кого они водились. Да. Так ето, и борщ варили с лебедой и кряпивой. Потом говорила врачиха, что витамины там хорошие. Жрать потом не тянить… Воо.

– Да, а ну его…Её сначала разогреють, апосля едять.

– Хорошо, речка была рядом, не выжили бы. И то, многие, того, на погости уже лежать, даа, лежать. Ничаво не надо им теперича.

– С детства красота была. Нии. Ни ниии, чтоб лягушку или чаво сожрать. Нет, не было. Культура была,– кнут длинный…

– В три ремешка сплетённый, как у цыган конокрадов.

– Вот и были ребятишки людьми.

– Но, правда, курить курили, самосад был. Накурисси, дык глазишша пупом пруть. Глаза, вылазиють, краснишшыи, страх. Глидеть тошно… Дааа. Бывалоча.

– Было тогда мне шесть, семь лет не боле.

– Ну, ничаво, дед отстягал уздечкой, кожаной, ну покрасивше простого ремня, прилепляется к заднице, да по голяшкам, аж уссыссиии. Усё. Бросил. Отрезал, а те хто курить – жёлтишшыи, как жалтушныи. Такие были малярейныи, ну болезня была такая, температура большая и жалтушные потом на лицо были. Апосля…

– А ты на мене посмотри, в карьери работал. Врачиха утром, в семь утра, шлангу суёть, суёть, дыши, а мужики какие с похмелки, воротить, а она, молодая правда, суёть, суёть, какого ты хрена суёшь, я бы табе всунул да, у другом месте…

– А ты Извеков, проходи, у тебя морда хочь прикуривай. Проходи, дядя Саша.

– А с них как из бочки, прёть.

– А я укропу пучёк, в огороди сорву, полью подсолнечным маслом, намажу солью, и усё… Как у аптеке.

– А мужуки то шумять, – ты вечером приходи, посмотри сколько я до вечера сделаю, сколько руды накарячил? Горы, а то суёть, суёть. Сунул бы я, твою мать, вреднюшшая. А счас какие, мужики, всякие, чезлые, пошли…

– Была раньше у нас – куукла дявчёнка. Красивишшая. Косыыы. Вскочить на завалинку, а снег, зима, она босиком, ноги красныии, а морда горить. И хуш бы што, нихрена не болели. Но красивая была, хош и малолетка.

– Выросла, выдурилась, а за дурака вышла, чаво? Парней да мужиков не было опосля войны. Потом в город уехала, красивишшая.

– А щас таких красивых нетути.

– Ну ето, Вятюш, наливай по капочке, а ты, Голова, не спяши, чего молотишь?

Так он величал своего зятя, берёг его и не давал закусывать после вливаний горячительного или кислого, домашнего.

– Не нада столько жрать, всплывёть! Ты знаешь, потом мутить, когда нажрёсси, давить на жалудок. Мутиить… Ооой.

– Даа.

– Так ето, бегаить эта кукла по снегу, я выскочу, за руку её заташшу в дом, ручки холоднишшые… Отдам её матери, на, свою Устиночку. Береги её. Пропадёть. А их таам…Много было, одним больше, одним меньше, не заглядывали им под хвост. Не сюсюкали. Ах, ты моя малинькия, ах, ах.

– И были вон какие. А Устиночка звали всех девок. Дед был Устин. Так все у дяревни. Дед Устин, дед Устин.

– Детей много. А никто не помёр с голоду.

– Даа, пухлые ходили, но не помёр ни хто, у деда Устина. В ход шло всё, что можно было жавать. И, проехало. Выжили, не помёрли.

– А дед Устин помёр. Ну помёр, да помёр, и хер с им. Старый. Да ишшо не совсем старый был. С чаво бы ето?

– Потом бабы пошли мыть его. Худ был и не просто худ. Тошшый был как палка. Дык, ето, жирнишшых тогда и не было.

– Ну, ето, бабы его раздевать. А штаны не сымуть. Никак. Галифе было, ну, чаво, чаво, не мешай. Резать жалко, штаны хоть и галифе, вроде военные, а всё равно ребятишкам старшим перешили бы. Ну, уж бабы знают толк, тихонько ножнями, ножнями, по шву распороли. И…иии, мать ттвою, ноги опухшии.

С голоду значит, а на ногах сумочки, как кисеты для махорки, а тааам… тааам – золотооо…

– Ттвою мать, сдохнуть с голодухи, а золото в штанах.

– Дак можно было и зярно, купить и макуху, ай – ай…Ттвою мать.

– Жлоб он и есть жлоб.

– Издох, не сжалился, сука, ни детей ни внуков. Никого не жалел.

– Сдох, падала. Не берёг, сука, семью, так и сам, да хер с им!!!

– А мы, когда ходили к реке, он всегда саблю носил, такая махонькяя, кавалерийская, так он, ей лягушек, и шерепашек, поддевал, и на костёр, боялся, падла, что золото заберуть… Ограбють, а и никто не знал. Он и конопи жрал, посеяны были конопя, он их ел как корова. Так корова хоть молоко давала, а этот! Жлоб. Жадюга!

– Чаво жадюга. А спроси яво. Чаво, чаво. Дурак. В гробе то не оставють, не положуть ему. А в ями, только доски и четыре гвоздика. Без шляпок. Гвозди то дорогие были. Рубили проволоку. Вот яму и без шляпок заколотили. Остался без галифе и без золота…

– Дык, ето. Забивали гроб. Два гвоздя. Пожалели, неет ему, гаду, жадному. Жалко такому и таких, рубленых гвоздей.

– На такого, гвозди тратить. Даже без шляпок.

Не убягить и так.

Некуда ему бегти.

Оттель никто не убегаить.

Никому он не нужон.

И здесь.

И там.

… Т а к о й…

Дурак. Каменотёс

Переселенцы появились тихо, молча. Они ходили по деревне, спрашивали кто продаёт дома. Долго торговались, ходили пешком, гоняли с шумом и рёвом по трудным горным дорогам. Потом появились машины с контейнерами. Вот они уже рубят сорные кусты, деревья фруктовые, редких древних сортов, готовят участки для теплиц. Так прошёл почти год.

Его соседка, носатая бабка Катя, ходила на рыночек каждый день и на детской двухколёсной тачке возила раннюю алычу, груши, яблоки. С горки её груз толкал, и она пятилась, придерживая свой базар. Упиралась ногами в булыжники и камни, омытые горными ручьями за долгие десятилетия. Дорога хоть и не ах какая, но грязи она не знала. Ездили и машины с углём, газом, дровами и песок подвозили для ремонта покосившихся двух домов в их проулке.

Баба Катя часто останавливалась, говорила со всеми встречными, а заодно и отдыхала. После смерти деда совсем сдала, как то сразу пожухла, словно прошлогодняя листва и всё тут.

Она продала дом. И загудел жигулёнок, зашумел проулок. То привозили камень, то доски, были и контейнеры. Разгружали дружно. Малыши таскали маленькое, им доступное, а взрослые всё подряд выносили в домик, во двор или складывали прямо в огород.

Хозяин был ещё молодой, лет сорока, чёрный с чёрными усами, шустрый, говорил с восточным акцентом. Звали его Якуб. Он днями носился на своём жигулёнке, ругал дорогу. А если вдруг шёл дождь, он не мог вот так разу выскочить к самой своей хате.

И вот рычит уже трактор – огромный бульдозер, его мужики называют сотка. Он рыл, утюжил, грыз эту гору несколько часов. Летели и трещали консервные банки, валявшиеся в кустах. Хрустели стёкла, летели в стороны корни шиповника и весь культурный слой – огромным ковшом его гребли вниз. Якуб бегал весёлый, взвинченный, радость сияла в его глазах.

– Смаатри каакой будит прааспэкт! Вот теперь и машина грузовая, и что хочешь пройдёт. Хаарашшо.

И он махал руками, откатывая камни, он бегал. Он радовался. Повалились сетки, столбы. Завалило землёй и щебёнкой огород. Завалились огромные тёсаные древней кладки стены. Якуб обещал собрать своих и всё поправить, да много работы с домом, в огороде и соседу, который внизу, досталось больше всех. Огромные каменюги валялись в огороде, а в дыры бегали кошки, собаки и даже козы.

Сейчас ранняя весна, а посадит огород,– затопчут и, вот камни, камешки он откатил, отнёс на опорную стену вниз. Те, что поменьше ушли тоже в дело, а с большими горе да и только. Брат ему рассказывал как их колоть, но их он лупцевал кувалдой, аж спина стала мокрой. Кусочки – брызги летели во все стороны и гарью пахнет каменной, а толку нет – камень не колется.

Дорожники работали на тех знаменитых серпантинах, которые были чуть подальше от их огородов, строили ещё при Екатерине. Мастера аккуратно разбирали старые, поплывшие вниз опорные стены и так же медленно, аккуратно укладывали их на раствор, не забыв расшивкой сделать швы. Стена – красавица. И как они только могут так ровно делать, из таких бесформенных булыжников!

Они, теперь соседи, поговорили о погоде, о ценах, о водке и, наконец о том, что нужно колоть камни, выложить стену. И, как всегда мастер долго отнекивался, но когда узнал, что есть вино и стаканы, бутылка закарпатской настойки Верховина, обрадовался и обещал прийти.

И вот стоит и смотрит на горбатую покосившуюся стену, крутит свой чёрный ус, трёт когда то разрубленный, плохо сшитый, почти как ботинок неумелой рукой нос, с двумя разными половинками. Лицо его тоже в каких то холмах, начало подёргиваться.

Он, видимо нервничал. Пошёл деловой разговор. Цену назначил. Загнул. Ну и цена! Ладно я сам. Покажи хоть как камни колоть. Я их сам уберу.

Неси карандаш и кормилицу. Он принёс карандаш и бутылку вина, листочек бумаги.

Каменотёс смеялся долго. Раскатисто, охал, гладил живот и дёргал ус. Потом сел на камень, налил стакан – протянул.

– На, ты первый.

– Да вы что, да нет, вы.

– Пей.

Выпили по стакану. Занюхали замусоленным кусочком печенья. Отломил кусочек дал, дал хозяину, мааленький кусочек.

– На, загрызи ветчиной. Не бойся копчёностей.

– Копчёности. Ко пчё но стиии..Это только у нас осталось, мясного, да маслы продают в магазине, а пишут суповой набор.

Каменотёс почесал затылок. Налил ещё по половиночке, протянул хозяину, и выпил сам.

– Дурак! Карандаш это лом! А кормилица – кувалда. Тащи. Твою мать.

– Да ну тебя и карандаш! Этим карандашом, из арматурины, руки сразу сотрёшь до костей. А кормилица великовата. Ты её хоть поднимаешь? С твоей комплекцией нужно поменьше. Нука, попробуй вдарь здесь, Вот здесь,– он показал красным, в хитиновом покрове негнущимся пальцем точку.

Хозяин размахнулся, бахнул кувалдой раз, другой. Нет. Нет толку. Нет. Камень дрожал, летели брызги – осколки, пахло каменной гарью.

– Ээ. Молодец. Я думал ты её и не поднимешь! Жилистый. Давай я.