Барсуки

У барсуков, все знают, нет ни авосек, ни мешочков и, конечно же, носилок. Нет. А зима – подбируха, спросит, где лето было. Зерно заготавливать на зиму надо. Хорошо медведю. Он спит. Лапу посасывает. И ничего. Не нужны ему запасы.

Вот и ходят барсуки на промысел. Трое. Так сподручней и веселее. Зашли на поле колхозное.

Кукурузка.

Это хлеб насущный для них. Хорошо, сказал старшой и, и, пошла работа. Валят стебли, ломают качаны – початки, очищают от одёжки, в которой нет и одной застёжки. Они были спрятаны до поры созревания эти вкусные зёрнышки…

Складывают аккуратно как египтяне свои пирамидки для батюшки фараона. Только чуть пониже. Размер по своему росту, правда, немного уступающему Египетским.

Потом один, не слишком отожравшийся на колхозных харчах, ложится на спину…а, ему на его не очень большой и не очень переполненный животик, не такой, как, как у японских сумоистов,– из такого помощника, носилки не устроить… складывают початки. Он лежит спокойно, придерживает лапками пирамиду. Потом, потом, ну умельцы, ну рационализаторы…берут его за лапки и, и, как на носилках, кирпичи таскали раньше, на стройках коммунизма, на пятый этаж, а эти тащат до дому до хаты, колхозное добро. Но и руками-лапками…и, зубами помогают. А тот, который носилки, ещё и придерживает своей одной, чтобы не потерять такое богатство их продовольственной программы. Не такое, как у стариков – пенсионеров станицы Славянской…

А вечером, сидя за праздничным, круглым столом, своей кают компании, у них это большая комната, норка, поют песню на мотив ой, яблочко, – любимую, семейную, как их соседка, попрыгунья стрекоза, лето красное пропела…

Есть такая картина, охотники на привале. Кажется она в Третьяковке, все знают этого художника, Василий Григорьевич Перов, давненько, в 1871году он её написал. А кубанские охотники, рассказали, чуть позже – в 1955году. Но всё было в натуре…

И, поведал нам эту почти оперетту, мой родной, дядя Петя. Куча.

И, добавил,

У Перова, нужно еще домысливать, догадываться, что и как заливают охотники, байки молодому охотнику, но, у него она, эта картина, дома, в зале, правда на бумаге, под стеклом, он её очень любит …так, там, поливают, как одним выстрелом снизал сразу трёх зайцев, а тот молодой спрашивает, когда же ты успевал перезарядить, а трепло…да когда? Не до заряжания было, убегут.

А тут. Натура. Живые охотники и события…

Так они в этот день – вечер не смогли больше сидеть в засаде, где пасутся иногда на Кубани, в плавнях и кукурузных колхозных полях дикие вепри, которые совсем не блещут юмором…

И, тогда, при встрече с ними, иногда, приключается медвежья болезнь, но никто об этом не хвастает. Говорят, что она, эта хворь только от медведей переходит на медвежатников.

А сегодняяа!

Смех стёр все охотничьи потуги.

И вот Колдунья

Отходила она тяжело. Невыносимо тяжело. Родственники разбежались. Разъехались. Приходила лишь соседка, которая могла это сносить. Переносить такие тяготы бытия и хоть чем – то помочь. Приносила ей воды, и быстро уходила, закрыв двери на крепкий засов.

Из дома её потом кое – как вытащили и закрыли в пустовавшем погребе, где одна стена была, известняк, скала, а вторая на бетоне кладка – каменные, бутовые, бетонные стены, и совсем невысокая железом обитая дверь. Дома она всё перекрошила – мебель, окна. И…и, даже, потолок.

В последний путь увезли быстрым ходом, без процессии и людей. Опустили. Бросили. Гроб сорвался, стукнулся гулко на дне могилы. Пошли потом какие – то страшные звуки. Тогда быстро закопали. Слышали их и потом.

На поминки никто не пришёл. Не было даже, ни соседей, ни родственников.

Стол остался накрытым.

Даже признанная народом пьянь несусветная, деревенская, побоялись, Никого.

… Вечер.

Зима.

Снег тёмно фиолетовый.

Редкие огоньки в горах.

Огромная лохматая морда лезет в забор. Трещат ломаемые кем – то доски. Тявкает отчаянным, громким, громовым лаем…

Потом закричала.

Закричала, каким – то диким потусторонним человеческим голосом. Противно. Противоестественно.

Жутко.

Замолчало. Снова крик. Гавкнуло громом.

Эхо в горах, в огромных скалах, трижды отозвалось, простонало…

И.

Из глубины преисподней…

Снова закричало, как человек.

Как загнанный волк, как шакал в капкане отчаянно и бесконечно…

Вчера похоронили колдунью.

Весёлая тризна

Загадочная русская душа. Сколько сказано, но ещё больше будет спето песен, об этой самой загадочной душе…

… Гости собрались как – то быстро – шустро и никто не заметил, как рабочий день перешёл в праздник. Правда, была суббота и не в России – матушке, у северных соседей, теперь уже братьев.

Финны, в этой компании хорошо владели нашей русской словесностью, матерились редко, но тоже по – нашему. И без акцента, будто своих слов мало для более точного и резкого резюме. Оказалось, что все они были теперь финны, но русские.

Те, которые занимались – работали, керамисты, даже не стали переодеваться в праздничные, парадные костюмы, да и сам хозяин. Он, как всегда, одет – русская расшитая рубаха, на ногах обрезанные битые валенки как старые калоши тридцатых годов, нашего столетия. А всё остальное как у всех.

Во время отечественной войны с родителями, ему тогда было два года, они приехали сюда и остались.

Уже дымил мангал, на столе стояли бутылки с крепкими напитками, шумели все дружно, русские вместе с хозяевами.

Вот подкатили на средней машине с русскими номерами, столичные гости с министерства культуры, два представителя и, и пошлооо.

Вечер, как вечер, пьянка, как пьянка. Песни, танцы, анекдоты. Кто – то даже пытался кого – то увлечь, невинными ухаживаниями. Потом под русскую гармошку, острые частушки. Ну, Россия и всё. Потом, как всегда, бывает, оказалось мало. Звонок, и вот ещё литр горящей и прозрачной, стоит. Стоит торжественно, как памятник, но на столе. Россия и точка.

Потом пошли песни, о бродяге с самого Байкала, степь да степь, Катюша, цыганочка, вальс.

Снова подняли стопки. Сказали тост, и, оказалось мало.

Ещё привезли, но машина была шикарная, тридцатых годов, но красавица, и наши приезжие окружили и, и пошли, поехали, что, да как?

Оказывается она, раритет, и теперь стоит дороже самой лучшей новой. Это приехал американ, как говорит наш хозяин и друг. Единственное, что было не так как нужно – не было драки выяснений, совсем не по нашему.

Разъехались, разошлись далеко за полночь, хотя какая там ночь, когда в лесу, где они жили и работали в просторных мастерских, раньше помещалась целая школа, а теперь и жилище и прекрасная мастерская для работы керамистов, своих и приезжавших из Выборга и Орла.

Было тепло и светло, а солнышко только ушло за тёмный лес, дремучий сосновый, с поваленными огромными соснами, зарослями, ну тайга забайкальская, точно такую, я там видел, но, солнышко ушло, что – бы через пару часов появиться снова. Всё – таки сказочные белые ночи.

Когда опустел двор, остались за столом только двое – один тот, который играл на гармошке, и должен был через пару дней, нехотя уехать домой, в Россию, и хозяин.

Простой вопрос задал хозяину.

– По какому поводу было такое торжество, и такие гости?

– А, это, Николаша, день кончины нашего зятя. Да. Так. По нашему, правильно. Вон той дочери, Яна, она тоже была с нами, уехала уже к себе, ты её знаешь. Уже три года, как его нет. Мы праздновали этот день.

Гармонист сказал, что это не праздник, а поминки. Но хозяин резко оборвал его толкование, извращённое, коммунистами.

– Вы теперь испорченные. Всё они вам забраковали, испортили. Коммунисты.

Грусть. Тоска. Хотя бы сожаления – не было. Только веселье. Да мало ли? У нас тоже такое, ну не совсем, но бывает, было… Может он, зять плохой был.

???

Ох, и бывает…

И на А – бывает и на Б – бывает.

Вот оно, и на ой, случилось.

*

Утонул мужик в Орлике, приток Оки. Тогда жил он там, этот керамист, в самом городе Орле. Где было тонуть? Мелко и люди кругом. Центр областного города.

Но умудрился…

На берегу стоит милиционер и женщина, тихо – мирно ведут душещипательную беседу…

– А хрен его знает, мой это или чужой. Дай, я палкой переверну его. Лысина вроде его, а одежда, одёжка, тоже вроде его. Дай палку, поверну морду кверху…

– Неет, нельзя, сфотографируем, потом… ответил милиционер.

– Ну и пошли вы, вместе с ним. Я пошла, мне некогда.

Ушли они домой вместе с подругой, рванули в сторону пивной, по проулку. Подруга сначала пыталась её настроить на дружелюбный лад.

– Ты бы хоть слезу для народу пустила…

– Да я и не знаю, рыдать мне или радоваться. Пил. Бил. Не работал. Детей домой не пускал.

И, тихонько пошли мимо пивной в сторону ветхих домиков.

Но это было давно и в России. А тут благополучная страна, приличная, очень приличная семья.

И.

И. Такое…

Я стал потихоньку, ненавязчиво говорить, что у нас не так, у нас какой бы он не был всё равно как – то не до веселья, и вообще, говорят, отметили, а не отпраздновали.

В писании сказано, нет, это скорее в народе говорят, о покойниках не толкуют, плохо, или просто ничего, не хвалят и не ругают, если он, ушедший, был с большими явными грехами…

– Э, э, Николаша. Вы не так живёте как нужно. Вам коммунисты всё перепортили, всё извратили и потому вы так плохо живёте. Они виноваты. Вот ты и меня хочешь испортить. Твоей идеологией. Поминки, поминки…

… Всякое было. Много видел. Отыграл на свадьбах от Тобольска до Кавказа, с танцами и гармошкой.

Сороковины были. Поминки тоже.

Но тризна без людей, родственников соседей…

Нет. Такого не было.

Да и такое, как сегодня. Не припомню…

А бывает…

Вреднюшшая и Милай…

Дед был почти в праздничном настроении, да ещё и рядом такие слушатели. И он совсем как военный, отдал честь и отчеканил, приложив руку к виску, ну прямо командир. И выдал такое…

– Умный к умному, а я, к табе.

– Я табе говорил – вреднюшшшая у няго баба…

– Ой вреднюшшаяаа…

– Кооляяа, наливай. Чё ето?

– Херес есть?

– Усё равно наливай!

– Херес, есть, и хрен есть, закусим, загрызём. Знаешь как глотку прочишшаить…

– А ишшо говорять, он сладиить, ну слаще редьки. Наливай. Это хорошее вино. Увесь стакан, наливай.

– Живы будем да не помрём.

Дед вылил туда, куда нада, как он говорит. И поцеловал стакан в донышко.

– Ой, хорошо, когда зять не пьюшший и по морде не врежить. Наливай.

– Штой – то ты такой помятый, как шляпа у жопи побывала…

– Наливай.

– Вот ты когда с нами, хорошо. Но ты не жри, всплывёть…

– Да, муторно, как с похмелки, без похмелки.

– Ды, я тебе чё говорю. У нас, в Железногорске хвалили его. А чаго, чаго, кого, кто, помёр.

Да. В пятницу закололи.

– Кого, батя?

– Мужика?

– Ды пошёл тыы наа…

– Не мужука.

– Кабана!

– Ну, ето, всё, как положено.

– Закололи.

– Сделали.

– Ето, чтоб продать мясо, пятница. Базар.

– Ага, завтра базар.

– Говорил не наливай, интеллигент хренов…не наливай. Усё. Хватить. Не послушал…

– Дык, ето. Закололи. Разделали, печёнку, ну всё как надо, ну, по грамулечке, ну, по чуточке, не так, что бы етоо. Усё уложили, чтоб застыло к утру.

– Баба, ух стерва.

– Вреднюшшаяаа.

– Мужука, угробила.

Он встал, постучал себя кулаком в грудь…

– Не могу, аж тут пячёть, душа горить.

– Жалко.

– Утром встали. Погрузили мясо и повезли на тачке, базаар.

– Ты знаешь, мы на Комсомольской улице жили.

– Ды, ето. Чижало.

– Утром…

– Тянить, а душа похмелки просить. Хрен два. Дура, баба дуурааа. Бог сделал её и заплакал – какую я херню сгородил.

– Это, про бабу…

– Даа…

– Ну, и вязеть он, этого кабана. Ага, вязёть, вязёть…

– А сам издыхаить.

– Жена, я тебя, суку люблю, дай на похмелку. Возьми хоть чакушечку. -Умираю…

– Хер табе, не возьмёть!

– Какая змеюка.

– Прошипела стоголовая.

– Ташшы, гад. Пережрал вчарась.

– Ну и ничаво. Черти тебя не возьмуть такого.

– Поныл мужик.

– Да какой?!

– Усё у доми делал.

– Даже гладил её с получки, ну и в аванс, само собой.

– По голове. Ладошкой…

– Ты, моя жана, на, падла, усё принёс. Даже премиальные – спрятать подале.

– А она растопырится и так ласково – ды положи туды, в загнетку. Его зарплата и щас ляжить. Во, какой мушшына был. Настояшшый. Мушшына. Коля Басов его зовуть. Не, звали, Коля Басов.

Вытер дед кулаком почти сухие глаза.

Ну, ето, пришли они на рынок, он, ето, ну, ето, разложил кабана, и говорить.

– Ну, ето Марфа, а может и не Марфа. Дай хоть на сто грамм.

– Хер табе, а не сто грамм. Бяри тачку и домой. А то коты да кошки расташшуть потроха…

– Ды, потом, свои потроха чуть не потеряла.

– Приходить домой, а ей говорять.

– Бабы, говорять.

– Мужик твой у морги…

– Я яму, бля, дам у морги, иш куды пристроилси.

– Там, мужуки говорять, вчарась один ожил, пульса даже не было никакого пульса, ну ето, серце стукаить. Не тарабанить. Отстукало. А там других принесли они ещё дышали, перегаром, он и ожил, да, другой…

– А тее, загнулись. Усе… Триндык, усее.

– Похмеляицца и там. Нашёл. Иш тыы…

– Ой, бабы, ды и правда, жалился, сердцу хярово, ой, ооой. Бааабыыы. Околел. Правда ваша, околел. Ттвою мать, надо – надо, надооо было … опохмелиться. Ой, дуррааа. Десятку, десятку пожалела. Помёр. Точно помёр. Ттвою мать…

– Ну и чаво. Похоронили. Закопали. А ты говоришь Япония. Япония. А я тебе скажу, не Япония, япона мать её.

– Ды неет,

– Бабу ету.

– Жлоб.

– Воо…

Фальшивый евнух

Южные края. Райская жизнь. Светит солнышко на небе ясное. Цветут и сады и душа. Песенки поют весёлые, райские.

Их, совсем ещё молодых, собрали в одну компанию и всё было хорошо. Потом появились красавицы, и тогда водили хороводы и радости не было границ. Кормили всех вместе дружно весело. Выпускали на прогулки. В саду носились по зелёным коврикам травы, не думая ни о чём. Потом снова собирались вместе и на ночлег устраивались, кому где нравится, не взирая на лица. Не знала молодежь, что их ждёт уготованная не совсем та судьба, которая была там, на свободе их друзьям – собратьям, которые носились по лугам и полям.

А тучи уже висели над их красивыми головками.

Он, главный герой, да и другие не знали, что уже завтра, завтра, будет такоое…

Что и кто они теперь? Он, она? И, кто теперь он, тот главный герой, которому все и всегда были рады?

Правда, сами и ускорили этот процесс, сердечного горя, когда вечером при луне уж очень старались приласкать своих таких же совсем ещё молоденьких подружек…

Вечером их расселили по разным, почти опочеваленкам, но резвились, баловались всё равно. Красавицы вели себя спокойнее, чем юные женихи.

Заходило солнышко. Их, играющих, в саду, весёлых и слишком шустрых перевели в совсем другое место. Пришёл хозяин. Внимательно осмотрел этих слишком шустрых. Ему показалось, а может не совсем показалось, они играли, не разбирая кто он, а кто она.

И, чтобы не было печали, которых черти накачали, разместили в разные помещения.

Ночь. Темно.

И.

Подумал хозяин.

Пойдут неплановые малыши и тогда не прокормить эту братию. Зимой зелени не будет. Не растёт трава зимой, поливай не поливай.

Прошла неделя. Их теперь перевели в просторное большое помещение, а потом совсем открыли все запоры, двери и пошли бегать гулять по саду, зелёным лужайкам все вместе. Хозяин знал, что незапланированных малышей теперь не будет. Но братия, вчера ещё весёлых, игривых выглядели как-то грустно. Он ходил и посматривал. Всё хорошо. Уже не бесятся и не скачут друг на друга. А тот, самый весёлый и шустрый сидел совсем в сторонке и выглядел совсем, совсем грустным. Ну, совсем, почти как у людей.

Это был тот, который и стал теперь…

… Фальшивым евнухом.

Стал…

Его, совсем маленьким зайчиком, принесли домой охотники, тогда он ещё не мог бегать так шустро.

Потом вырос в крупного красавца и был главным, сильным, достойным вожаком, хозяином всей компании-домашних кроликов. Появлялись, много-много, помесь кроликов и зайца как с конвейера хорошего завода – племрассадника… новые, породистые, с красивой серебристой шубкой, крупные зайчата, на радость хозяевам и зависть соседям…

И вот, он, один, совсем не прекрасный день…

Хозяин решил – их, самцов, нужно очистить…

Эх, ма, ой мама, его дикие братья – зайцы, носятся, бегают по крымским полям, лесам и зелёненьким хозяйским огородам. Лакомятся капустой, морковкой. В конце лета травка выгорает, а огороды – санаторное питание… как тем мартышкам, и священным коровкам, которым повезло с постоянной пропиской, в красивой Индии…

А теперь он, страдалец, сидел, грустил и думал.

Это люди могут что-то делать и не всегда думать, а зайцы…

Вот и хозяин, дед.

Пенсионер.

Бывший зоотехник и ветеринар. Решил облегчить свои трудные стариковские годы. Ходить и добывать эту траву и лозу, которую любили они, кролики. Да и вообще уменьшить количество, и сделать качество. Меньше кроликов, меньше забот, но хороший привес. Вот и очистил самцов. Провёл кастрацию, как он говорил, всем подряд. А когда до него дошло, что и главный хранитель и, как бык осеменитель, – зааяц, чистокровный, дикий, когда то, так его величал зоотехник.

Тоже.

Туда же.

Кастрацию…

Нож…

Но в тот роковой день для зайца, доктор, как он и все соседи себя иногда дразнил, рванул на душу перцовки стакашик… и забыл. Утопила, чёртова перцовка его ещё, не заржавевшую голову и, и, под шумок очистил зайца. Такую породу свёл на нет…

А дни шли, летели и, и пролетели, но не зря.

Он, фальшивый евнух, ожил. Ожил…и… как производитель. Почувствовал в себе силу. Необыкновенную силёнку. Решил, что снова народился. Подумал так.

Он и раньше знал, что может, способен соображать, не так как этот зоотехник, человеческой породы. И теперь пошла жизнь по-видимому, не по-прежнему и, и, не по пустому. Конкурентов, желающих побороться за право господина не было. Они просто щипали травку, грызли веточки, а он резвился, прыгал просто так, да и на своих бывших и теперь настоящих живых красавиц. Потихоньку крольчихи, почти девочки закруглились и стали поджидать пополнение.

Но.

… Не долго, музыка играла…

Хозяева, старушка и дед, бывший специалист. Поняли после долгих дебатов, а бабуля своему деду показала фокус – фигу, и повертела пальчиком у виска, закрыла погребок, где хранилось домашнее вино, и показала ещё деду свой кукиш… вместо баночки с вином.

Как же дед, спутал или не нашёл у зайца его драгоценные половые признаки, совсем не призраки, половые отличия, такого матёрого вождя племени.