– Теперь, когда нападение на Советский Союз уже совершилось, – продолжал радиоприемник, – советским правительством дан нашим войскам приказ отбить разбойничье нападение, изгнать германские войска с территории нашей Родины. Эта война навязана нам не германским народом…

А. В. Щусев и М. В. Нестеров

[ГТГ]

– Все-таки война! – горестно всплеснула руками Мария Викентьевна.

А радиоприемник перечислял порабощенных Гитлером:

– …французов, чехов, поляков, сербов, Норвегию, Бельгию, Данию, Голландию, Грецию и другие народы. Правительство Советского Союза выражает непоколебимую уверенность в том, что наши доблестные армия и флот и смелые соколы советской авиации…

Солнечное летнее утро уже несло не радость жизни, а черную тревогу. Цветастое халатное настроение растворялось в скрипучем голосе Молотова, и то, что именно он, а не кто-то другой сообщал о начавшейся войне, еще больше омрачало душу Щусева.

– В свое время на поход Наполеона в Россию, – продолжал радиоприемник, – наш народ ответил Отечественной войной, и Наполеон потерпел поражение.

– Гляди-ка, вспомнили про Отечественную войну, – усмехнулся Нестеров. – Давненько ее так не называли.

– Красная армия и весь наш народ вновь поведут победоносную отечественную войну за Родину, за честь, за свободу! – уверял Молотов.

– Смотри-ка, не за мировую революцию, – вновь усмехнулся Михаил Васильевич. – Видать, дело плохо!

Молотов продолжал выступать и лишь дважды слегка споткнулся, не то что, когда они со Щусевым ругались и он за-за-икался чуть ли не на каждом сэ-сэ-слове. И смешно он слово «гражданки» произносит, с ударением на первом слоге.

– Наше дело правое! Враг будет разбит! Победа будет за нами! – прозвучало из радиоприемника, и на том выступление завершилось.

От такого непредвиденного и страшного известия двое пожилых мужчин, преисполненных бодрости, внезапно сникли и превратились в уставших стариков. Будто сама смерть вошла и выдохнула им это разрушительное слово «война». Перед глазами архитектора стали падать бомбы на здания, расщепляя их на фрагменты, отделяя частное от целого.

Но лишь на мгновение. Щусев провел рукой перед лицом, убирая жуткое видение. Его взгляд снова стал острым, а ум ясным.

– Неужто не выгонят немца? – бросил он небрежно, чтобы снять с лица жены испуг и бледность. – Выгонят. Айда, Михаил Васильевич, продолжим.

– И то верно, – согласился художник.

Но когда они вернулись в кабинет Алексея Викторовича, ощущение утренней радости исчезло напрочь.

– Я уверен, это ненадолго. – Живописец подошел к архитектору и чуть наклонил в сторону его голову.

Щусев не ответил.

– Да, ненадолго, – с вызовом повторил Нестеров.

Алексей Викторович кивнул.

– Гитлер. Да кто такой этот Гитлер? Возомнил себя Наполеоном! – художник резкими взмахами наносил линии. – Полетит вверх тормашками отсюда. Да еще живому бы ноги унести. Я думаю, что скоро все закончится.

Щусев горько усмехнулся.

– Вы так не считаете? – Нестеров отложил работу.

– Михаил Васильевич, мы с вами два академика, вы – живописи, я – архитектуры. – Щусев снял тюбетейку. – И головы у нас умные. – Он постучал по большому лбу. – И знакомы мы с вами давно. Да и вообще давно живем. Многое повидали. Но я никак не могу ответить на вопрос. Нет, не тот, какой вы задали. Конечно, я уверен, что прогонят наши к чертовой бабушке этого Гитлера. Еще наподдают, и поделом. Но! Сколько будет всего разрушено, пока не прогонят? Если уже сейчас бомбят советские города? Сколько будет всего уничтожено? Я не говорю о населении. Это даже не обсуждаемо. Я честно трудился всю жизнь на благо Родины. Сначала в царской стране, затем в советской. Времена менялись, но Родина оставалась Родиной, и я, повторяю, честно и добросовестно работал, не покладая рук, не жалея сил. Построил большое количество зданий, отремонтировал, отреставрировал и что я только еще не сделал. А вы? Тоже ведь, как я. Один в один. Ваши полотна – не просто дар небес, а огромный труд. Труд длиною в жизнь. Сложную, яркую, порой невыносимую. Я для себя строил? Вы для себя писали отрока Варфоломея? Нет. Для родины, для страны, для людей, для потомков. Так почему появляются на свет такие сволочи, типа Гитлера, которые норовят уничтожить мой труд, длиною в жизнь? Он хочет растоптать все, что я сделал. И то, что вы сделали. И то, что другие сделали. Казалось бы, живи да радуйся, какие смелые решения в сегодняшней советской архитектуре. Мы не боимся сочетать ренессанс и барокко, классицизм и конструктивизм, ар-деко и даже готику. И все вместе образует нечто масштабное. Дух захватывает от того, куда еще устремится архитектурная мысль! И тут приходит на нашу землю очередная сволочь и заявляет: «Вы строить собрались? А вот накося, выкуси, мы вам все разрушим. Нам, европешкам, отвратительно видеть процветающую Россию!»

М. В. Нестеров. Утро Воскресения. Триптих: Мироносица, Ангел на гробе и Мария и Христос

1911–1918

[ГТГ]

– Не дадут этому Гитлеру ничего уничтожить, ни ваше, ни мое, ни других. – Нестеров подошел к креслу, сел, старчески положил руки на колени. Немного помолчав, он хлопнул ладонями по коленям и резко встал: – Руки чешутся писать вас дальше. Неутолимая жажда влечет меня к работе. Я дал себе слово написать ваш портрет. – Но произнес он это так, будто самого себя пытался снова принудить к неотложной работе.

М. В. Нестеров. Христос у Марфы и Марии

1918

[ГТГ]

М. В. Нестеров. Путь к Христу

1911

[ГТГ]

– Лишь бы Гитлеру он в пасть не попал, – печально заметил Щусев.

– Подавится. – Нестеров вернулся к холсту.

Видя, как теперь портрет не летит, а еле ползет, Щусев предложил:

– Может, отложим до лучших времен?

– Зная о моем возрасте и болезнях, не следует мне этого предлагать.

– Подождем пару деньков. Война закончится, и продолжим.

– Нет, Алексей Викторович, это надолго. У меня с утра чувство радости сочеталось с необъяснимой тревожной тоской. А сейчас я убежден, что ваш портрет станет моей самой последней работой.

Нестеров внимательно посмотрел на своего давнего приятеля. Попытался улыбнуться. И тут Щусев заметил, что из правого глаза художника потекла слеза. Он быстро подошел к Нестерову и крепко обнял за плечи. «В чем только душа держится?» – подумал Алексей Викторович, высвобождая из объятий астеническое тело дорогого ему человека.

– Но, милый мой зодчий, я справлюсь, еще как справлюсь. Сложность не в войне, будь она неладна, не в моих болезнях, будь они тоже неладны, а в том, что мне приходится раскрывать сложный образ. Были бы вы попроще, мне бы легче работалось! – рассмеялся Нестеров.

– Ну, уж тут я вам ничем не могу помочь. – Щусев тоже рассмеялся.

– А может, мне все-таки изобразить вас смеющимся? – произнес Нестеров.

– Еще чего! – возмутился архитектор. – Сиди и скалься, как идиот. Да еще спросят: «А когда написан портрет? В тот день, когда война началась? А что ж он так веселится?!» Нет и еще раз нет. На такое я не подписываюсь.

– Тогда садитесь, и хватит обниматься, – посуровел живописец.

– Вот кого вы мне всегда напоминали, так это отца Андрея Болконского. Такой же сухарь. Но зато крепкий, не укусишь. Это я давно понял.

– Еще бы, – фыркнул Нестеров. – Вы одно время, батенька, были весь такой псковский, весь такой новгородский, хоть святых выноси. «Я намерен возводить собор в обители, исходя из данной традиции. А ваша задача стилизовать стены под древнюю фреску…»

– А вы мне тогда что ответили? «Это вам, юноша, следует стилизовать свою архитектуру под мою живопись».

– И правильно ответил. Сбил с вас всяческую спесь.

– Я всегда о вас думал: «О, на этого где сядешь, там и слезешь!»

– А вам бы только на кого-нибудь сесть и поехать, да еще погонять: «Но, милая!» Хан ордынский!

– Так вот почему вы меня заставили в халаты нарядиться?

– Ну разумеется. Поняли, наконец, мой замысел. Э, э, куда снимаете? Я еще пару часиков хочу сегодня поработать. Вернуть верхний халат на место!

Щусев хмуро подумал и снова напялил на себя бухарский халат.

– Я, стало быть, хан ордынский… – пробормотал он. – А если, кроме вашего, не останется моих портретов, прикажете так и войти в историю в виде этакого восточного деспота?

– Вас же писали.

– Кто? Эти бездари? Человек в костюме и галстуке с лицом, похожим на архитектора Щусева? Увольте, любезнейший Михаил Васильевич, этот официоз в истории живописи не останется.

– Позвольте, а Кустодиев! У него-то ваш портрет очень хорош.

– Ваша правда. Как-то я про него забыл. Кустодиевский портрет очень хорош. Но и на нем я официален.

– Да откуда нам знать, что останется, что не останется? Делать надо свою работу исправно, а уж история рассудит, что оставить, а что нет. – Нестеров продолжал работать, хотя и не с таким жаром, как до речи Молотова. – А рисовать, и вообще творить, надо, лишь открыв очи сердечные.

Б. М. Кустодиев

Портрет А. В. Щусева

1917

[ГТГ]

– Очи сердечные… Это вы хорошо сказали. Только у иных нет ни очей сердечных, ни самого сердца.

– Многие сегодня, узнав о войне, слезами умылись. Особенно у кого парни в армии или призывного возраста. Вашим призыв не грозит.

– Сколько раз мы цапались, а сыновей в честь друг друга назвали, – улыбнулся Щусев, но тотчас нахмурился. – Как там Алексей?

– Все хуже и хуже, – вздохнул Нестеров. – Десятилетие за десятилетием человечество борется с чахоткой, а никак побороть не может! Алексей Викторович, давайте вы будете говорить, а я по своей стародавней привычке молча работать.

Щусев умолк, понимая, что не надо было спрашивать о здоровье сына Михаила Васильевича, названного в его честь Алексеем. Следует поскорее сменить тему.

– М-да… Простите меня, что я тогда в Марфо-Мариинской напортачил. Доверился этому дураку, а в итоге у вас такая работа псу под хвост!

– Вы даже представить не можете, как я был зол! – Нестеров отошел от портрета на пару шагов назад. – Да что там зол! Хуже! Обескуражен! Храм – да, получился гениальный, в том ваша главная заслуга. Но в тот момент…

Алексей Викторович Щусев

[РГАКФД]

– Путь ко Христу обычно тернист. – Нельзя было понять, сказал это Щусев с иронией или на полном серьезе.

– Еще как тернист…. Прихожу я в один из дней, взбираюсь на леса и вижу черные нарывы. Осторожно провожу пальцем по ним. Они протыкаются, и выползает черная слизь. – Лицо художника накрыло отвращение.

Щусев сокрушенно покачал головой. Жгучий стыд за тот свой давний грех пронзил все его существо.

– Вы понимаете, каково было мое состояние, Алексей Викторович? – Нестеров снял черную шапочку, достал из кармана платок и промокнул лысину.

– Воображаю. – Щусев кинул взгляд на художника и тотчас стыдливо отвел его.

Нестеров нахлобучил шапочку и сел в кресло, сложив в замок на коленях пальцы, крупные и узловатые.

Видя, что Михаил Васильевич взволнован, хозяин встал с места и в халатах, полы которых покорно легли на пол, прошел к двери:

– Душа моя, можно нам сюда чаю?

– Я смотрю на свою картину «Путь к Христу» и думаю, другого выхода нет, как чистить стену, перегрунтовывать и писать заново, – продолжал вспоминать страшное событие Нестеров.

Щусев, отходя от двери, посмотрел на свой портрет. На него оттуда глянул еще совсем сырой он сам. Да, предстоит старому мастеру не один день потрудиться над этим полотном.

– Но главное мучило: что я скажу великой княгине? Я ведь ей на днях должен был показывать картину. А тут эти черви…

Вместе с чаем домработница по указанию Марии Викентьевны доставила и графинчик коньяка.

– Это правильное решение, – сказал Щусев. – Михаил Васильевич, пожалуй, достаточно на сегодня.

– Пожалуй, – согласился живописец.

Гость, в отличие от хозяина, коньяк сначала чуть пригубил, а затем выпил за три раза крохотную рюмку, в которой и было-то напитка на три-четыре глотка. Щусев же со всей присущей ему широтой натуры махнул подряд две рюмки, закусил сырокопченой колбаской, каспийской сельдью с луком. Решил еще покаяться:

– Стены-то под роспись, конечно же, должен был подготовить я. Но так вышло, что поручил это сделать подрядчику, как потом выяснилось, прохиндею. Каюсь, я плохо знал этого временного работника. А он, видимо, взял масло подешевле.

– Да оно испорченное было! – Художник мрачно посмотрел на Щусева и откинулся на спинку кресла.

Алексей Викторович как раз в тот момент намазывал сливочное масло на хлеб и невольно поднес к носу масленку.

– А это хорошее, – усмехнулся он. – Люблю незамысловатую еду, – он с вожделением посмотрел на бутерброд. – Хотя… Знаете, Михаил Васильевич, когда я был в Париже в первый свой приезд, однажды зашел в ресторанчик на Монмартре, там мне подали суп из лягушек, и, верите, понравилось!

– Охотно верю, принимая во внимание вашу беспечность!

– Да, помню, вы когда-то именовали ее очаровательной. Очаровательная беспечность. – Щусев улыбнулся. – Как я тогда желал, чтобы «Путь к Христу» прошел свой путь и во второй раз уж состоялся!

– И знаете, я вам благодарен. Ведь именно тогда я понял, что ищу, что хочу найти свой стиль. Вы, дорогой и любимый мной человек, тогда, уж простите меня, старика, за столь грозные слова о вас, любили не стили, а стилизации. А я искал стиль, свой собственный, в котором воплотилась бы вся моя творческая сила. Стиль есть моя вера, стилизация же – это вера, но чья-то. За ней можно хорошо спрятать отсутствие своей собственной веры.

М. В. Нестеров

Портрет А. В. Щусева

[ГТГ]

Выражение лица архитектора стало каменным. Он отодвинулся от стола и сложил руки на груди. В прекрасных, с золотым шитьем, халатах академик был похож на архаичного эмира, готового дать распоряжение об отсечении головы бунтовщику. Ужалив глазами собеседника, Щусев произнес:

 
Уж лучше грешным быть, чем грешным слыть.
Напраслина страшнее обличенья.
И гибнет радость, коль ее судить
Должно не наше, а чужое мненье.
Как может взгляд чужих порочных глаз
Щадить во мне игру горячей крови?
Пусть грешен я, но не грешнее вас,
Мои шпионы, мастера злословья.
Я – это я, а вы грехи мои
По своему равняете примеру.
Но, может быть, я прям, а у судьи
Неправого в руках кривая мера,
И видит он в любом из ближних ложь,
Поскольку ближний на него похож!
 

Художник рассмеялся, следом за ним и зодчий. Отхохотавшись, Михаил Васильевич, протирая глаза от выступивших слез, погрозил пальцем в воздухе непонятно кому.

– Ай да Шекспир, ай да сукин сын! – Михаил Васильевич был явно доволен. – Двадцать первый сонет.

Вдруг Нестеров резко стал серьезным.

А. В. Щусев. Проект каменного мавзолея В. И. Ленина [Из открытых источников]

– Конечно, у вас появился свой стиль. Особый, щусевский. Такого архитектора-философа в камне ни до вас, ни после вас не было и не будет. Разумеется, будут другие, но не такие, как вы.

– И не дай Бог, чтобы они стилизовались под Щусева. – Хозяин дома не дал договорить мысль художнику, тот в ответ лишь лукаво подмигнул.

Задумчиво помолчав, Щусев произнес:

– А вот по поводу Мавзолея вы тогда зря мне грозились руки не подавать.