Глава первая
Хан

Ранним воскресным утром Михаил Васильевич не спеша вышел из дома. Он увлекся игрой рассветных зайчиков на белых дорических колоннах парадного входа, а затем некоторое время стоял в задумчивости, рассматривая на фасаде лепной декор в греческом стиле. Наконец, поправил неизменную черную шапочку и двинулся в путь.

От Сивцева Вражка до Гагаринского переулка рукой подать, но Нестеров нарочито шел медленно, смакуя каждый шаг. Запахи стояли умопомрачительные, в булочных разгружали свежевыпеченный пахучий хлеб, проезжая часть и тротуары источали влагу – видать, только что прошли поливальные машины, а обещанная жара еще не наступила, и было так легко, отчего художнику казалось, что ему не под восемьдесят, а самое большее под пятьдесят.

Нестеров не спешил, как всегда перед началом значительного дела, план и образ которого уже сложились в сердце и уме. Сколько портретов создал он на своем веку! И Льва Толстого, и Максима Горького, и братьев Кориных, и Флоренского с Булгаковым, и скульпторов Мухиной и Шадра, и хирурга Юдина, и кого только не изобразил. Себя, родного, раз двадцать, всех близких. Академика Павлова, наконец, за которого два месяца назад Михаил Васильевич удостоился высшей награды – впервые вручалась Сталинская премия, и ему дали первую степень!

В разгар ежовщины Нестерова арестовали и чудом не поставили к стенке, отпустили через две недели. Судьбы дочери и зятя оказались плачевнее – Виктора расстреляли, а Ольгу лишь недавно выпустили из джамбульских лагерей, сломанную куклу, больную, в пятьдесят пять ставшую инвалидом. И вдруг того же самого Нестерова, чуть ли не врага народа, наградили Сталинской! Извилисты повороты судьбы при большевиках, словно арбатские переулки.

Как хорошо! Нестеров остановился. Да, так хорошо, что невольно забываешь о горестях жизни. Очарование московского рассвета. Ему, художнику, виделось, как менялся цвет по мере взросления дня, становился более насыщенным. Скорее всего, как и сообщалось, сегодня будет жарко. А пока что упругость свежего утра, придававшая старику бодрости, и отдаленный шум поливальных машин вернули Нестерова в Плотников переулок, куда он свернул, даже не заметив.

В прежнее время этот арбатский переулок именовали Никольским, по церкви Николая Чудотворца. Отрок Пушкин был ее прихожанином, впрочем, как и сам Михаил Васильевич. Он бы и оставался таковым, да церковь снесли около десяти лет назад. Когда-то Нестеров подарил храму распятие своей работы, специально написанное для Николы в Плотниках. Колокольчик грусти в душе тихонько издал жалобный звон. Старик тяжело вздохнул. Все в прошлом, все в прошлом…

Чудесное утро! Но отчего же он улавливал скорбную мелодию в происходящем? Откуда тревожное чувство? Сегодня праздник – День всех святых, в земле Российской просиявших.

Свернув в Гагаринский переулок, Нестеров дошел до ампирного особнячка, от дверей которого раньше вдалеке загорался золотой огонек на куполе храма Христа Спасителя, и перекрестился. Нет, не загорается огонек, разрушен тоновский исполин десять лет назад.

Набрав полные легкие воздуха, Михаил Васильевич позвонил в дверь старинного особнячка, построенного еще после пожара Москвы 1812 года. С 1939 года Щусев проживал в Доме академиков на Калужской улице, который сам же и построил, но дом в Гагаринском оставался за ним как мастерская, и в нем он проводил чуть ли не большую часть года, особенно летом.

Да уж, многих он написал портреты, а своего давнего-предав-него друга лишь сегодня начнет изображать.

– А я и не обижаюсь, – говаривал Щусев, скрывая обиду. – Я же не могу сделать вас в виде здания. Хотя как посмотреть… Эдакая высокая и тонкая горделивая башня вполне бы сошла. – И он смеялся своим особенным смехом – властным и заразительным.

Нестеров давно хотел этого портрета, но понимал, что не готов к нему. Как совместить то, что он любил в Щусеве, с тем, что его коробило, а порой и отвращало? Он обожал в Алексее Викторовиче творца, его масштаб замыслов, бешеное трудолюбие, жадность к жизни. Но презирал всеядность, готовность выполнять любые заказы. И не любил барство… Даже не барство, а нечто такое властолюбивое, что довлело в нем и наконец нашло свое определение внезапно, когда, в очередной раз придя в гости, Нестеров увидел халаты, привезенные Щусевым из Самарканда.

– Алексей Викторович, это что за чудо? – Художник восхищенно смотрел на яркие узбекские костюмы.

– Бухарский эмир подарил, – пошутил хозяин. – Еще при царе Горохе, в восемьсот девяносто шестом году.

– И такая колористика лежала под спудом? – Нестеров с деланной сердитостью посмотрел на приятеля. – Нужно немедленно задействовать халаты!

– И как? Разоденемся в них и куда-нибудь отправимся? Как два Тартарена. Тогда я, чур, в этот. – Щусев указал на пестрый бухарский халат в ярких крупных пятнах. – А вы, Михаил Васильевич, в желтый. – Архитектор кивнул на халат из гиссарского шелка в мелкую черную полоску. – А вот тюбетеечку я себе нахлобучу, у вас своя есть шапочка-академочка. – И Алексей Викторович, подкинув черную тюбетейку в белых тонких разводах, ловко, по-циркачески, поймал ее головой.

Нестеров какое-то время переводил взгляд от одного халата к другому. Затем вдумчиво посмотрел на Щусева.

– Примерьте оба.

Академик архитектуры не заставил себя уговаривать. Накинул сперва пятнистый, недолго пощеголял в нем, снял и надел полосатый. Прошелся по комнате, сел в кресло, встал, снова прошелся и затем повернулся к художнику боком.

Нестеров все это время длинными пальцами поглаживал небольшую бородку.

– А накиньте-ка сверху второй халат, – неожиданно попросил он.

– Прямо на этот? – не понял Щусев.

Художник кивнул. Алексей Викторович надел поверх желтого пятнистый халат. Лицо его выражало легкое недоумение.

– Хорошо, что халаты с размерным запасом, на случай ожирения, – усмехнулся он. – И, может, полно дурачиться, Михаил Васильевич? Ну что я, право, как капуста с огорода?

Но Нестеров, чуть приподняв подбородок и опустив уголки губ, пристально смотрел на архитектора.

– Я буду писать ваш портрет, – наконец произнес художник. – В этих халатах.

– Как? – переспросил архитектор. – В обоих сразу?

Нестеров кивнул.

– Шутите?

Михаил Васильевич покачал головой.

Щусев хотел было возразить, что, мол, он не клоун так обряжаться, да и не горит желанием, чтобы писали его портрет, работы невпроворот, но Нестеров, обычно сдержанный и немногословный, не дал и слова молвить. Он с жаром стал убеждать зодчего, что долгожданный портрет должен состояться.

– Сначала халаты попросил накинуть, а потом и сам накинулся, – пробурчал Щусев.

– Портрету быть, – вынес вердикт Нестеров, ни с кем не советуясь. – Колоссальное упущение, что я раньше не перенес вас на холст. И нет мне прощения. Искупать буду самоотверженной работой.

Этот разговор состоялся почти год назад, после чего Михаил Васильевич несколько раз приходил к Щусеву делать наброски в альбоме. Однажды, глядя на то, как Алексей Викторович громко хохочет, откинув назад свою круглую лысоватую голову, Нестеров произнес:

– Эх, такого бы вас изобразить, да не получится. Не умею рисовать смеющихся.

– Вот уж правда, – усмехнулся Щусев. – У вас на картинах все дюже сурьезные.

А с сегодняшнего дня было решено наконец-то начать работать над портретом. Разумеется, с натуры и никак иначе. Поза – вполоборота. Холст Нестеров выбрал небольшой, размером 80 на 76 сантиметров.

А главное, он понял – не барство, а некое эдакое ханство, шах-падишахство, нечто восточно-деспотическое и одновременно ребяческое сквозило в Щусеве, и именно это надо изобразить. Капуста? Пускай будет капуста. Нестерову всегда нравилось, как она царственно рассядется на грядке: сто одежек и все без застежек.

– Ну, здравствуйте, Алексей Викторович!

От утреннего кофе художник отказался, дома попил, и уже не терпелось погрузиться в работу:

– Решил начать. Боюсь, что силенки мало осталось, потому и размер холста небольшой. Но писать буду в натуру.

– Что, право, неужто оба халата? – похохатывал Щусев.

– Или так, или никак, – инквизиторским тоном ответил Нестеров. – А под халаты ту белую рубашку с высоким воротником, в которой я последний этюд с вас писал.

– Да спарюсь! – бурчал архитектор.

– Без разговоров прошу.

И шах-падишах покорно согласился, под халаты надел белоснежную итальянскую рубашку с высоким воротником, затем желтый гиссарский халат, поверх него – яркий пятнистый бухарский, на лысую голову – черную тюбетейку в тонких белых разводах.

Время от времени Щусев выказывал недовольство, но в глубине души радовался тому, что друг Михаил Васильевич все-таки сподобился писать с него портрет. Как же он любил этого сухого, словно плетка, высокомерного старикана! Хоть и бывали в их жизни периоды, когда они руки друг другу не подавали, и всякое такое, но это почему-то лишь еще больше связывало их на закате жизни.

Алексей Викторович нарядился, как того требовал портретист, и посмотрел на себя в зеркало. Какой уставший взгляд, мешки под глазами… Он похлопал ладонями по щекам. Немного взбодрило. И верхний халат очень радовал. Нарядный, с множеством цветов, такой же пестрый, как вся его долгая и полноценная жизнь.

Какое-то время пришлось потратить на выбор позы. Обычно неспешный, Нестеров несколько суетился и ворчал, что усаживания занимают так много времени. Предыдущие допустимые позы он отверг.

– Рефлексы от розового дома напротив! – сетовал художник на освещение.

И вдруг солнечный луч озарил комнату. Так широко, радостно, захватив одновременно художника, архитектора и холст.

– Нашел! – тихо сказал Михаил Васильевич. – Вот так, вполоборота ко мне. Смотрите в окно. Внимание, не двигайтесь.

И уголь побежал по холсту.

Усталость, мешки под глазами, на что Щусев обратил внимание, Нестеров, разумеется, углядел, но это совершенно не играло никакой роли. Лицо архитектора всегда светилось одухотворенностью, напряженной работой мысли. И это стало тем основным, ради чего Нестеров хотел написать портрет.

Работал Михаил Васильевич стремительно, порывисто, порой даже нервно. Глядя в окно, портретируемый время от времени посматривал на портретиста. Засмеялся:

– Михаил Васильевич, у вас сейчас холст воспламенится.

Уже после девяти часов стало припекать, после десяти наступила жара, а к одиннадцати капуста вспотела и стала жаловаться. Спасительница Мария Викентьевна как раз вовремя вошла с предложением чая. Вместе с домработницей она только что совершила свой воскресный героический рейд до Елисеевского и обратно, вернулась с полными сумками и принялась угощать мужа и гостя. Нестеров разрешил временно снять оба халата, и Щусев остался в белоснежной рубашке, но и ее Мария Викентьевна потребовала переодеть, дабы не заляпать. Впрочем, всем было известно, что академик отличался чрезвычайной аккуратностью.

К чаю она организовала целый стол, представляя его как некое собрание знаменитостей:

– Осетрина горячего копчения сегодня в Елисеевском – я шла, она на всю Москву благоухала. Буженина аж трех наименований, каждой по полкило взяла. Икру тоже свежую привезли. Вот паюсная, вот дальневосточная. Нынче как будто седьмое ноября, ей-богу! Двадцать второе июня, может, какой новый праздник появился?

– День всех святых, в земле советской просиявших, – хохотнул Алексей Викторович, уплетая все с таким аппетитом, будто это он только что три часа беспрерывно работал углем. – Однако никогда бы не подумал, что позировать великому Нестерову такая каторга.

– Масло вологодское, – продолжала угощать хозяйка дома. – Сегодня в Сокольниках какой-то детский слет пионерии, а на «Динамо» парад физкультурников. Автобусы так и шныряют, в одних – пионеры, в других – физкультурники.

– То школьные выпускники с пятницы на субботу всю ночь шастали, спать не давали, сегодня, значит, пионерия с физкультурой бузить будет, – проворчал Нестеров.

– А в трамвае какой-то пролетарий вдруг и говорит: «Эх вы, радуетесь жизни, а не знаете, что уже война началась». Ему: «С кем?» А он: «С кем, с кем – с Германией! Ну – держись!»

– Своеобычно, – вымолвил любимое словцо Нестеров.

– А я так думаю: с какой вам Германией, если Молотов с ней пакт заключил? – недоуменно пожала плечами Мария Викентьевна.

– Так Гитлер и с Пилсудским пакт заключал, а Польшу потом слопал, как буженину! – возразил Щусев. – Тот еще хорек!

Попив чаю и малость перекусив, в полдень вернулись в кабинет Алексея Викторовича, и Нестеров, оставив уголь, с нетерпением схватился за кисть. Вся энергия вселенского огня сгустилась сейчас на кончике его орудия. Щусев смекнул, что зрелище того, как он с аппетитом завтракает, прибавило движения начавшемуся портрету. Ел Алексей Викторович всегда вкусно.

Сам Михаил Васильевич соизволил скушать лишь ломтик осетрины да чайную ложечку красной икры, ну еще разве что половинку филипповской булочки с изюмом, намазав ее вологодским маслом. Эти булочки с сего года стали называть не филипповскими, а калорийными.

Как ему хватает? Оттого-то и тощ, словно кисть художника. Эх, всю жизнь-то они как чеховские толстый и тонкий.

Только успел Нестеров снова войти в раж, как Мария Викентьевна снова тут как тут.

– Ты бы, душенька… – укорил ее муж. – Видишь, творец весь в кипении.

– Так это… – захлопала глазами жена. – Ничего не понимаю. Война все-таки. Идите, послушайте, что там Молотов вещает.

– Эх!.. – досадливо отложил кисть Нестеров.

Пошли слушать. Застали уже конец выступления Молотова, бывшего до недавнего времени председателем Совнаркома, но в начале мая предсовнаркома стал сам Сталин, а его назначил наркомом иностранных дел. Воронежский настольный радиоприемник вещал голосом Молотова:

– Сделанное сегодня утром заявление румынского радио, что якобы советская авиация обстреляла румынские аэродромы, является сплошной ложью и провокацией. Такой же ложью и провокацией является вся сегодняшняя декларация Гитлера…

– Говорят, он заикается, а гляньте, сейчас забыл заикаться, – с презрением отозвался о Молотове Нестеров, явно желая сделать Щусеву приятное, поскольку у того с Молотовым в последнее время заварилась вражда.

– Когда выпьет, еще как заикается, – усмехнулся Алексей Викторович, слушая по радио голос своего ярого недруга.