Страсти по А. Н. Островскому

– А-а-а-а-а! – Я подпрыгнул так, что телефонный шнур взмыл под потолок, а сам телефон, совершив тройной кульбит, шлепнулся на пол. Сколько я не пытался привести его в чувство, ничего не получалось. Честно говоря, я не очень-то и пытался. Было некогда.

Бросив бездыханный аппарат, я что есть духу помчался в театр.

Пока я бегу, вкратце расскажу, что случилось.

…В трубке телефона раздался голос моего приятеля Валерки Зименкова:

– Привет! – сказал он. – Ты где?

Правда, идиотский вопрос, когда тебе звонят домой?

– А-а-а-а-а! – ответил я.

Дальше вы знаете.

Дело в том, что Валерка год назад окончил Институт культуры, и его за особые заслуги приняли в театр. И вот почти полгода назад сначала Виксаныч, а потом и наш театр уехал в Ивано-Франковск. Вернее, так полгода назад уехал Виксаныч. Он там ставил спектакль. А театр сначала ушел в отпуск, а затем уже уехал на гастроли. И все эти месяцы я не видел и не слышал Учителя.

А Валеркины дурацкие слова «Привет, ты где?» означали, что театр вернулся, что сегодня я встречусь с Виксанычем! Да я просто не могу передать, что они для меня означали, потому что не успею.

Я уже прибежал к театру. Вам кажется быстро? Километра три…

Мы обнялись с Валеркой у служебного входа, и он тут же поволок меня в театральный буфет. Там уже сидели знакомые актеры. Господи! До чего же родные лица! Но я крутил головой на 180 градусов в поисках Виксаныча.

– Нету его, – догадался Валерка. – Его и главного^[13] вызвали в обком^[14]. Но Миш-а-а-а!^[15] Если б ты видел, какой фурор Виксаныч произвел в Ивано-Франковске! Его спектакль буквально взорвал весь город! Аншлаги – это не то слово! Понятно, когда перед театром спрашивают лишний билетик, но когда это делают по всему городу!.. Я такого… – Валерка сделал мхатовскую паузу, но от захлестнувших его чувств не сумел закончить. Нет, ему все-таки надо еще учиться, учиться и учиться.

– После премьеры, – продолжал Валерка, – нам выступать было одно удовольствие. Море цветов! Какие поздравления! Нас узнавали в городе и расхватывали по домам. И везде расспрашивали о Виксаныче. Кто он? Откуда? Сколько ему лет? Женат ли он? Слушай, просто до глупостей доходило. Я такого восторга еще не видел. – Сидевшие за столом актеры, дружно подхватили последнюю фразу и так же дружно выпили за нее. – Даже накладка, которая у другого смазала бы все впечатление от спектакля, Виксанычу только добавила популярности (хотя там добавлять, казалось, уже некуда).

– Какая накладка? – ужаснулся я.

– В канун премьеры ему срочно пришлось заменять актрису. А ты знаешь, как скрупулезно он работает. Каждое движение, каждый шаг… Даже на поклонах. А тут – срочная замена. Роль-то он с ней отработал, а вот поклон – там же все нужны – не успел. И вот – конец спектакля. Весь состав выходит на сцену – на поклон. А актриса своего места не знает и хватается за руку первого попавшегося актера. Выходит Виксаныч. Гром оваций. Он приветствует зал, кланяется. Делает широкий жест в сторону артистов, стоящих за спиной, ступает два шага назад и, продолжая «работать на публику», пожимает руку главному герою. Затем целует руку главной героине, пожимает руку второму герою, целует руку второй героине и т. д., как он делал это на репетиции. В публике к грому аплодисментов добавляется хохот. Виксаныч не сразу сообразил, что произошло. Он продолжает свой поклон, а хохот все больше и больше. Оказалось, что из-за этой актрисы, из-за того, что она встала не на своем месте, все актеры сбились. И Виксаныч пожимал руки женщинам и целовал руки мужчинам! Публика поняла, что на их глазах произошла накладка, и ревела от восторга.

Я, слушая Валеркины слова, задохнулся от возмущения. Как можно, чтобы такое могло случиться с Учителем, да еще чтобы «публика ревела от восторга»?

Валерка заметил мое состояние. Мановением руки он остановил ржание друзей-актеров и серьезно сказал:

– Послушай, у великих людей даже ошибки становятся победой. Слушай что было дальше. Очень вовремя на сцену выходит какая-то там начальница от культуры. Она несет Виксанычу цветы, и он, естественно, целует ей руку. Именно «естественно». После этого она обращается к зрителям и от их имени приветствует режиссера из России. И говорит это по-русски. Затем с ответной речью выступает Виксаныч. Я не понял, что он сказал, потому что это не просто украинский язык. Он даже не западноукраинский. Это ивано-франковский. Этот язык отличается от украинского так же сильно, как и от русского. Представляешь, он обращается к ним на их языке! Они одобрительно похлопали его первым словам. Так принято. Дипломатия. Он их уважил, и они его уважили. Но он не останавливается. Он благодарит их за цветы и каждый цветок (это я уже понимал) называет местным именем! Они взвыли от восторга! А Виксаныч поднял руку, мол, успокойтесь, и давай дальше шпарить! Миша-а! Стояла гробовая тишина. Все понимали, что он говорит не заученный текст, и слушали его затаив дыхание. А потом! Что там творилось потом! Актеры подняли его на руки и вынесли в зал. Зрители ревели! Его осыпали цветами, и уже ему целовали руки, как священнику, Миша-а-а! Наш-то театр только-только приехал. Но уже достаточно было сказать, что ты артист пензенского театра, и тебя тут же хватали и тащили в дом! Поили, кормили на убой! Нам в первый день выдали какие-то талоны на завтрак-обед в ресторане, но про них все забыли! Каждое утро, возвращаясь с репетиции, буквально все находили в своих номерах корзины со всякой всячиной, да обязательно с бутылочкой вина. Честно говоря, по-моему, наши гастроли прошли «на ура» не потому, что мы хорошо играли. Какое там! Мы все были постоянно пьяны. Даже те, кто раньше вовсе не пил. Просто стоило в каком-либо доме произнести тост «За здоровье Давыдова!» – и все. Песни и пляски в его честь гремели до утра. Вообще-то Виксаныч должен был отправляться в отпуск. Но главный не выдержал такого приема и договорился, что Давыдов останется вместо него. Все были этому только рады. Виксаныча после репетиции увозили в неведомые дали. Мы быстренько-быстренько играли спектакль. Зрители с нетерпением ожидали финала и чуть ли не со сцены растаскивали нас по банкетам, на которых первым тостом была какая-нибудь цитата из речи Виксаныча. Все знали эту речь наизусть и с удовольствием переводили ее нам. К концу гастролей по этой речи мы тоже выучили их язык.

В подтверждение Валеркиных слов его друзья-актеры подняли бокалы и, что-то выкрикнув, залпом осушили их.

– Да-а, – сказал один из них, переходя на русский, – это были гастроли!

– После таких гастролей, – добавил второй, – надо неделю похмеляться…

– Кстати, Ми-иш, – сказал Валерка, – у тебя есть деньги? А то мы тут…

Я отдал им все, что нашел в карманах, и отправился к Виксанычу.

Напротив его двери, на подоконнике, было мое излюбленное место, на котором я коротал время, поджидая Учителя.

Когда раздались его шаги, я не утерпел и слетел на два пролета вниз.

– Миша! – Он обнял меня, и в его объятиях я вдруг почувствовал какую-то усталость.

Мы стали подниматься, и я обратил внимание на то, что ему это дается с трудом. Я растерялся. Я никак не мог соотнести это с тем восторженным рассказом, который недавно слышал от Валерки.

Когда мы вошли в его квартиру, Учитель впервые на моих глазах лег. Вы понимаете, столько лет мы просиживали с ним до шести-семи утра, а тут не было еще десяти часов вечера, а он вдруг лег.

– Может, вызвать «скорую», Виксаныч? – спросил я.

– Да нет, Миша, не волнуйтесь. Все в порядке. Это у меня нечто вроде ритуала. После посещения обкомов я должен пять минут полежать, чтобы сбросить с себя все обкомовское. Я, если хотите, медитирую, разговариваю с космосом, для которого обком то же самое, что для нас октябрятская звездочка. Вы были октябренком?

– Был.

– Тогда заварите кофе. Хотя нет. Вы не сможете. Займитесь лучше бутербродами.

Я «сочинял» очередной бутерброд, когда на кухню вошел Виксаныч. Он действительно выглядел намного лучше и, к моему великому удивлению, даже коротко хмыкнул над чем-то. Я никогда не видел, как он смеется. Он всегда ограничивался ухмылкой. Если что-то его сильно рассмешило, то «Ха-ахм!» длится несколько дольше и заразительней. Сейчас ухмылка была короче, чем обычно, но для меня она пролилась бальзамом на раны.

– Понимаете, Миша, – сказал Учитель, вертя ручку кофемолки, – нам запретили Островского. Ха-ахм!

– Как запретили?

– Окончательно.

– Кто запретил?

– Обком. Вернее, второй секретарь обкома. Он руководит в области идеологией вообще и театром в частности. Вот он и запретил.

– За что?

– За мой спектакль в Ивано-Франковске. Конечно, не только за это, но мой спектакль в Ивано-Франковске стал последней каплей в его чаше терпения. Э-э-э… берите чашки и пошли…

– Понимаете, Миша, – начал Виксаныч, когда мы удобно расположились в комнате и я, как учили, сделал осторожно первый глоток. – Э-э-э… Понимаете, Миша… Пензенскому театру всегда не везло на актеров в пьесах Островского. Или актерам не везло на Островского. Как бы там ни было, но накладки происходили почти в каждом спектакле.

Я вспомнил рассказ Валерки Зименкова и ужаснулся: неужели Учителя ожидают серьезные неприятности?!

– Мне говорили об этом, – продолжал Виксаныч. – Более того, последние годы, составляя репертуар, Островского старались обходить стороной, поэтому накладки, слава Богу, происходили не в моих спектаклях. Меня еще здесь не было. Особенно не везло «Грозе». Актеры даже додумались делать ставки. И если шла «Гроза», выигрыши были минимальными. То есть все ставили на то, что произойдет накладка.

Однажды это произошло тогда, когда Екатерина произносила знаменитый монолог, обращенный к Волге, которая одна только и может успокоить ее мятущуюся душу…

Художник, задумывая декорации, взял за основу ярославскую набережную. Там был задник, изображающий Волгу, а на сцене стояла такая балюстрадочка, такие, как бы каменные, перильца.

И вот, облокотившись на них, Екатерина просит Волгу о помощи. И вот, представьте себе, одна секция этой балюстрады, на которую актриса облокотилась, вдруг падает вниз, за сцену. Актриса едва не упала.

Некоторое время пребывала в растерянности, но быстро собралась. Чтобы спасти положение, она решилась на небольшую импровизацию.

– Что ж, – вскричала она, – это рука судьбы! – И быстро прошла на авансцену, чтобы отвлечь зрителей от злополучного места.

И вот, стоя на авансцене, обратившись к зрителям, она продолжает монолог, но в зале начинают хохотать. А монолог совсем не предполагает такой реакции. И как ни старается актриса, зал все больше и больше разражается хохотом. Наконец она оборачивается и видит, как рука механика сцены прямо из Волги поднимает эту злосчастную балюстраду и старается укрепить ее на место. Что он там внизу делает левой рукой, не видно, но правой рукой он вынужден удерживать балюстраду вертикально на виду у зрителей.

Актриса, не ожидавшая такого рвения, про «руку судьбы» сообщила потому, что это было первое, что пришло ей в голову. А тут такая иллюстрация получилась, что она сначала замолчала, а затем, заразившись весельем зала, расхохоталась сама.

Дали занавес.

Актрису пытались успокоить, но она показывала пальцем на руку механика и захлебывалась в смехе:

– Ру-ру… к-ка судь… судь… бы!

А когда сам механик вылез, чтобы удобнее было приколачивать балюстраду, то актриса от смеха стала заикаться.

– Сам, сам… сама судь… судь… ба!

Объявили антракт. Актрису отпаивали водой. Она как будто пришла в себя. Но когда направилась на сцену, обычные лестничные перила вызвали у нее такой приступ хохота, что ее вновь пришлось оттащить в гримуборную. Она пыталась взять себя в руки, и это почти удалось, но стоило только ей представить, что в финале она должна перелезать через балюстраду и бросаться «в объятия Волги», как она падала на пол и визжала от смеха. Ее убеждали, что механика там не будет, но она в ответ только хохотала и с трудом произносила:

– А зрители?! Зрители что подумают! Куда я, «гулящая», прыгаю?! В чьи объятия?! А-а-ах! Не могу…

Пришлось отменить спектакль и вернуть билеты.

Прошло несколько лет, прежде чем осмелились вернуться к «Грозе».

На этот раз художник построил декорации на кругу!^[16]

А над всеми декорациями, как символ мещанства, висел огромный абажур. И на всех прогонах все крутилось, вертелось нормально. Но актеры продолжали делать ставки. И вот настал день премьеры. Что там за что зацепилось, сказать не могу, только когда Катерина с Варварой выезжали на свою сцену, сидя на огромном сундуке, этот абажур обрушился прямо на них. Помреж бросилась вниз, под сцену, и стала кричать на механика. Тот, обозленный и задерганный, стал огрызаться, а круг между тем продолжал вращение. А актрисы из-под абажура не видят, где они. Можно было бы, конечно, по кашлю, шелесту, шепоту узнать зрительный зал.

Но зал в этот момент замер. Зрители почувствовали, что случилось что-то неординарное, и с убийственным вниманием следили за развитием событий.

Огромный сундук не позволял актрисам просто встать и уйти. С него надо было сползать. А абажур словно специально наделся на них так, что снаружи были видны только колени да руки, прижатые прочным каркасом. Поэтому бедняжки сидели не шелохнувшись и проехали полный круг, прежде чем механик, опомнившись, не остановил его.

Но полный круг! Это значит, что они опять оказались перед зрителями.

– Как ты думаешь, где мы? – спросила Варвара в мертвой тишине.

– Похоже, что за кулисами. Тихо вроде… – ответила Катерина.

– А по-моему, кто-то дышит, – сказала Варвара.

– Это мы дышим, – ответили из зала.

Но в этот момент все внимание зрителей переключилось на слух. Под сценой с новой силой разгорался скандал. После истеричных женских визгов мужской голос громко и отчетливо произнес:

– Вот тебе рубильник, рули!