– Смертный приговор ты себе пишешь, – тихо произнес начальник, но от этих слов мурашки побежали по всему телу.

– Зачем же приговор? Почему приговор?

Оказалось, что на новогодней пьянке «первой пятерки» между «нарядилой» и начальником пайка вспыхнула старая ссора. «Нарядила», хватив лишку и потеряв бдительность, проболтался о своей задумке.

А заключалась она в следующем.

К 75-летию Сталина, когда вся страна напрягалась мыслью о подарке вождю, какой-то «житель Шепетовки» посвятил Отцу и Учителю «Оду». Лаврентий Павлович, желая потрафить Сталину, показал ему это творение. Дескать, в моем ведомстве даже наказанные твоим именем продолжают любить тебя больше жизни. «Ода» очень понравилась Хозяину, особенно тем, что прочли ее в присутствии иностранных корреспондентов, и в результате через неделю зэк гулял на воле.

«Нарядила» хоть и был почти неграмотным, но сообразил, что вторая «ода» не пройдет. Да и рассчитывал он не столько на благосклонность вождя, сколько на самолюбие Первого Чекиста. А для такой цели, решил он, подойдет детективный роман с идейно выдержанным и кристально честным героем. «Нарядила» был настолько уверен в успехе, что в чаду пьянки крикнул своему оппоненту:

– Я-то скоро выйду отсюда, а ты тут заживо сгниешь!

Начальник пайка, взвесив все «за» и «против», пришел к выводу, что такое может случиться на самом деле. И единственной возможностью «сгнить вместе» остается помешать появлению на свет этого романа. А для этого он решил рассказать автору всю правду.

– Он пошлет этот роман от своего имени, – тихим голосом говорил начальник. – Ты, как автор и свидетель, ему будешь не нужен. Поэтому он «завалит» тебя в тот же день, как ты поставишь точку.

Эти слова были произнесены таким обыденным и спокойным тоном, словно речь шла о премии за сданные сверхплановые кубометры. А от тихого ленивого голоса повеяло на Леньку вечным холодом могилы. Волосы у «борзописца» поднялись дыбом, заиндевели и тихо позванивали в такт шагам удалявшегося начальника.

Весь день Мишарин пролежал на своей кровати, не шевелясь и не притрагиваясь к еде. Однако вечером зашел встревоженный «нарядила».

Скорее всего, Маруська донес ему о посещении начальства и странном поведении писателя.

Пришлось взять себя в руки и снова читать роман. На этот раз похвала «нарядилы» больно ударила Мишарина в самое сердце. На прощание начальник сказал:

– Я вижу, дело к концу идет. Если за неделю управишься, с меня пол-литра…

После ухода «нарядилы» Ленька заметался по подловке как загнанный волк. То ему хотелось свистнуть Маруську и надрать тому уши, то приходила мысль бежать к прикормленным политическим и рассказать им все. Но лагерный опыт подсказывал, что все это бесполезно. Что никто не может защитить его, даже сам Лаврентий Павлович… Тогда Ленька твердо решил: точку в этом романе он не поставит.

И он начал «тянуть резину». Когда «нарядила» через неделю пришел за романом, он с удивлением узнал, что преступнику, к которому, при последнем чтении, уже стучались в дверь, удалось уйти, да еще таким оригинальным способом, что настороженный начальник ничего не заподозрил и ушел довольный. Однако с этого дня он зачастил в Ленькин «кабинет». Но Мишарин бился за свободу преступника как за собственную жизнь. Он нашел ему сообщника, который лил воду на мельницу империализма и целый месяц водил за нос старого чекиста, а с ним – и «нарядилу». Поначалу тому нравилась изворотливость преступника, а особенно – империалистическая мельница. Но со временем воды становилось слишком много, и создавалось впечатление, что она вот-вот захлестнет старого чекиста. «Кристально честный» превращался в «непроходимо тупого». Он уже перестал просчитывать наперед ходы своего противника и грозил загубить на корню саму идею.

– Давай, кончай его! – приказал «нарядила», имея в виду преступника.

Приказал таким тоном, каким привык это делать. Несколько дней Мишарин протянул на поимке и покаянии империалистического сообщника. Но только отчетливее понял старую воровскую истину: сколько веревочке ни виться, а конец все равно будет.

Он попробовал было прибегнуть к такому понятию, как «творческий кризис».

– Конец – самое главное в детективном романе! – кричал он. – А я не вижу эффектного конца. Не вижу!

– Завтра увидишь, – непонятно в каком смысле сказал «нарядила».

Всю ночь Мишарин не спал. Он вспоминал свое безмятежное детство, свою молодость в МГУ. Друзей-журналистов, предавших его и проклявших во время суда. Вспоминал своих родителей, которые тяжело заболели после его ареста. Няню, бабушку и тетку, которые словно сговорились – померли все в один год. И все от сердечного приступа. Вот что такое «социальный заказ!» – вспомнились ему студенческие лекции. Это когда жертва заказывает палачу свою надгробную надпись. Эх вы, великомудрые эмгэушные профессора! Ведь вы если и не знали сами, то, конечно, догадывались, какая жизнь ожидает ваших студентов. Что ж вы не предупредили, в каком месте соломку-то подстелить!

Потом Ленька вдруг вспомнил о Боге и подумал: «Какая же я, в сущности, сволочь! Когда подыхал от голода, звал Его, и Он пришел ко мне. Но стоило только набить брюхо, как и Бог стал не нужен…» И понял Мишарин, что жизнь его была прекрасна и чего-то стоила только в детстве, а еще, может, в студенческие годы. А взрослая зрелая жизнь состояла из одних просчетов, ошибок и разочарований. А стало быть, вовсе не стоит она того, чтобы за нее цепляться…

Придуманный еще месяц назад красивый и эффектный финал романа был написан за пару часов, и до самого вечера в ожидании «нарядилы» Мишарин просидел в своем «кабинете» совершенно опустошенный, без мыслей, воспоминаний и желаний.

Несколько раз удивленный Маруська поднимался и возвращался, не получив в этот день ни одного приказания.

За полночь, особо громко и зловеще, как показалось Леньке, стукнула лестница о люк чердака, и заскрипели под ногами «нарядилы» ее перекладины.

Он не улегся, как обычно, на кровать, а, стоя у люка, коротко спросил:

– Закончил?

– Закончил.

– Давай сюда.

Ленька отдал роман и впервые ощутил острую тоску. Как ни странно, тосковал он не по короткой своей жизни, а по этому детективу, который чем-то начал нравиться ему. Начальник завернул пухлую пачку исписанной бумаги в принесенный платок и молча спустился вниз. Лестницу убрали, и Ленька остался на подловке ждать исполнения приговора.

Он прилег на кровать и попытался разобраться, почему ему так нехорошо от того, что пришлось напустить в роман лишней воды? От того, что некоторые главы писались не продуманными как следует? От того, что не решился описать старого чекиста таким, каким знал? А если бы убрать пособника империализма, то роман получился бы лучше во сто крат. Только кто теперь будет убирать? Не «нарядила» же. Куда он, интересно, направился? Наверное, к почтарю. Отправляет роман Сталину. Интересно, он его в ящик упакует или пошлет бандеролью? Не разъяснив этого вопроса, Мишарин провалился в сон.

Он спал глубоким сном, без сновидений, и проснулся от того, что кто-то тряс его за грудки.

Перед ним стоял «нарядила».

– Вставай! – коротко бросил он и добавил: – Двигай к столу.

Ленька с подозрением покосился на стол. Возле его рукописи стояла бутылка с какой-то жидкостью. Окно чердака было открыто, и в него физически ощутимой волной вливалась такая вселенская тишина, что Леньке подумалось: а вдруг он вскрикнет, когда его будут убивать? Ведь от самого его тихого вскрика наверняка содрогнется Земля.

– Хочу разменяться… – сказал «нарядила», усаживаясь за стол и разливая жидкость по кружкам. Говорил он медленно, с большими паузами, и Ленька успел вспомнить, что «разменяться» означает – «открыть тайну, секрет». – Я ведь хотел тебя «заземлить» (тайно убить, это Мишарин вспомнил гораздо быстрее).

Опять долгая пауза, во время которой Ленька только пожал плечами, что должно было означать: «Воля ваша…»

«Нарядила» пододвинул ему кружку, резко пахнущую спиртом, и кастрюльку с водой.

Сам он махнул спирт, не запивая и даже не поморщившись.

– Но сначала решил я сходить в соседний лагерь. Мне-то, неучу, может, все в этом детективе и нравится, но должно понравиться там, этим… А в соседнем лагере сидит один очень умный человек. Профессор по книжкам…

– Филолог, – пробормотал Ленька, у которого от непривычки к спирту все поплыло перед глазами.

– Ты его знаешь? – с подозрением спросил «нарядила».

– Нет, – улыбнулся Ленька. Ему стало легко и весело. Смерть оказалась не такой страшной, как он себе представлял. – Просто у всех профессоров по книжкам, – пояснил он, – такая кликуха – «филолог».

– Вот-вот, – поддакнул начальник. – Я этого «филолога» испытал на твоем романе.

– И что он сказал?! – воскликнул вдрызг уже пьяный Ленька.

В последние минуты жизни для него вдруг самым важным на свете оказалась оценка его творчества неизвестным профессором.

– Ему понравилось, – не стал томить «нарядила», и Мишарин от радости хватанул чистого спирта.

– Только я ведь хочу этот детектив Сталину послать…

Почему-то «нарядила» не назвал вождя «Гуталином», как это было принято на фене.

– Да хоть самому Берии! – Ленька уже совершенно ничего не соображал. Ему нравился этот серый зимний рассвет за окном, эта вязкая тишина вокруг. Он совершенно не желал восхода солнца, лагерного шума, крика, брани. Ему хотелось допить обязательно весь спирт, поговорить с этим хорошим человеком и скорее умереть, обязательно до восхода солнца…

– Ну да, ну да, – пробормотал «нарядила», отодвигая от Мишарина спирт. – «Крылатый»^[8] тебе все рассказал. – Нарядила имел в виду своего конкурента. – Да не все он «распикал»^[9]. Не всюду поспел… Но уже сделанное ему зачтется… Ладно. Так вот. Этот фиг… филог… словом, этот умный человек, когда я ему полностью разменялся, сказал, что обязательно должно быть посвящение. А мы-то с тобой не додумались…

– Сделм… сдела… ем… – легко пообещал Мишарин и достал бумагу и ручку.

Но начальник пропустил его энтузиазм мимо ушей.

– Стал профессор мне диктовать, – продолжил он, вырывая у пьяного «борзописца» ручку и бумагу. – А у меня образования – только школьный коридор. Он это враз приметил и говорит:

– Так это не вы писали?! Это же сразу обнаружат. Вас же будут допрашивать разные чины. Заставят писать автобиографию и кучу всяких объяснительных: когда писали роман? Почему писали? Почему решили посвятить товарищу Сталину? И т. д.

– Я спрашиваю: «Что же мне делать?»

– А где автор романа? – это он у меня.

– Ждет, – говорю.

– Понятно… Ладно, так и быть. За две пайки я напишу посвящение. А вам лучше всего взять этого… который ждет, в соавторы. У вас богатый опыт. Огромное количество сюжетов, а у него литературное образование и хороший стиль.

– Еще он нас с тобой с кем-то сравнил, – добавил «нарядила». – Только я этих фамилий не помню. Какие-то не наши. Ну да черт с ними. Скажи, подписываешься ко мне в соавторы?

Ленька неожиданно расстроился. Из всего сказанного он понял, что, во-первых, у него отбирают, пусть только наполовину, роман, и испытал авторскую ревность. А во-вторых, и это самое главное, такая желанная смерть (где он еще найдет такую!) откладывается на неопределенное время. Ему захотелось взорвать эту вселенскую тишину криком: «Никогда-а-а! Ни за что-о-о-о!», но привыкший отвечать именно тем словом, которым спрашивают, он как можно тверже сказал:

– Подписываюсь…

– Марьяж! – воскликнул «нарядила» и блеснул приятнейшей клыкастой улыбкой.

Дальнейшие события в лагере разворачивались таким образом. На следующий день на сходке «первой пятерки», как на заседании в Минюсте, было решено, что все манипуляции «нарядилы» с Ленькой подпадают под определение «выпаса фраера». Дело это считалось святым, и никто не имел права в него вмешиваться. Таким образом, визит начальника пайка к Мишарину и его откровения были признаны нарушением основы основ. За это «Крылатый» был лишен всех должностей и званий, отправлен на общие работы, где вскоре стараниями «нарядилы» погиб «в героической борьбе за план».

За это время сам «нарядила» отправил роман по инстанции и с волнением ожидал ответа.

Ждать пришлось недолго. Грянула «Ворошиловская амнистия».

– Э-э-э… Это была страшная амнистия, Миша, – прервал рассказ Виксаныч. – Сотни тысяч уголовников были выпущены на свободу. Большинство из них в скором времени вернулись в родные места, но перед этим они натворили столько бед по всей стране! Представь себе, в Одессе среди бела дня в центре города был повешен начальник городской милиции. Но вернемся к Мишарину. Он просидел еще четыре года. Политических не амнистировали. Только уголовников. Однако благодаря устранению «Крылатого» и тому, что вновь возвращающихся уголовников он встречал как старожил лагеря, его авторитет оставался непоколебимым, и эти годы Ленька провел относительно спокойно. Наконец и его реабилитировали. А дальше начались события, тайну которых Мишарин не знает до сих пор.

В канцелярии лагеря, где ему выправляли документы, Леньку спросили, куда он хочет ехать. Он задумался. Незадолго до этого Мишарин узнал о смерти своих родителей. Встречаться с друзьями-журналистами, которые его когда-то предали, он не хотел. А больше в Москве у него никого не было. И он назвал Ташкент. Там жила его дальняя родственница по отцу. Там он решил начать жизнь заново.

Однако в Ташкенте Мишарина ждало еще одно разочарование. Дверь по знакомому адресу открыл незнакомый мужчина и сообщил Леньке, что его родственница умерла пять лет назад. Такси еще не успело отъехать от дома, и Ленька вернулся на вокзал.

Там он долго разглядывал расписание поездов, гадая, в какой город ему махнуть. Трижды использовав приемчик с закрытыми глазами, он тыкал в расписание и трижды попадал на Москву. Тогда, решившись, он взял билет и сел в московский поезд.

На Казанский вокзал поезд прибыл с опозданием на 24 часа! Пассажиры охали и ахали, беспокоились: встретят ли их? Только Мишарин был абсолютно спокоен. Его встречать было некому.

– Ба! Ну наконец-то! Сколько можно тебя ждать! – Мощные объятия едва не задушили Леньку. Его крутили, вертели, мяли, хлопали по спине так, что он совершенно был сбит с толку.

– Вы не ошиблись? – успел спросить он, на долю секунды задержавшись на земле.

– Я никогда не ошибаюсь! – самодовольно громыхнул представительный мужчина в шикарном плаще и новомодной шляпе. – Что, брат, не узнаешь? А я тебя враз признал. Только не время сейчас болтать. Я поставил машину в неположенном месте. Пойдем быстрее, а то мусора привяжутся, а ну их к бису!

Семеня вслед за быстро шагающим фраером, Ленька суматошно перебирал в памяти знакомые лица, начиная с декана факультета МГУ и кончая прокурором. Нет, никто не был похож на этого шикарного, уверенно раздвигающего вокзальную толпу спутника. Когда они уселись в новенький «Москвич», фраер завел мотор и, давая ему прогреться, небрежным жестом бросил на заднее сиденье шляпу.

Задержался взглядом на Мишарине и вдруг улыбнулся:

– Что? Взаправду, что ли, не узнаешь?

От этой улыбки Ленька похолодел, как когда-то холодели зэки-покойники.

Машина рванула с места, и Леньку швырнуло на спинку сиденья. Бедняге показалось, что весь мир встал на дыбы.

– Ты чего молчишь как пришибленный? – донеслось до него из другого мира. – Ах да! Ты ведь не знаешь, как меня зовут. А зовут меня Петром. Фамилия – Андреев. Имя настоящее…

Они уже промчались проспектом Мира.

«Скоро будет ВДНХ, а дальше – загород и лес…» – мелькнуло в голове у Мишарина.

– Ты что там, в зоне, совсем разговаривать разучился? Или нездоров? – Не сбавляя скорости, Петр Андреев внимательно оглядел Леньку с ног до головы, словно повторяя их первую встречу в бараке. – Да-а, видок у тебя еще тот… Ничего, опять отъешься, быстро подлатаешься…

– А куда мы едем? – еле слышно спросил Ленька.

– На дачу.

– У тебя есть дача?

– Нет, это у тебя есть дача. Ха-ха! На твою дачу и едем. Чудно, правда? И машина эта твоя. Я даже без доверенности езжу. Поэтому и не хочу с ментами связываться.

«Значит, везет на хазу^[10], – решил Ленька. – Хочет на какое-нибудь дело подписать… Не-ет, милок! Ты не хочешь с ментами связываться, а мне они сейчас как Христос-спаситель. У пешего же поста выскочу из машины и заору: “Караул!”. Жаль только, что гонит он сильно. Насмерть расшибусь… А может, только переломаюсь?»

Сквозь эти размышления до Леньки с трудом доходил смысл слов Петра-Нарядилы.

– …а потом думаю, дай ка еще раз сунусь к ним. Изловил редактора, отвел его в «Арагви», там он мне, как миленький, всю ходку расписал. Так что наш роман за четыре года пять раз переиздавался. Во, брат, как! Я, конечно, и письма трудящихся организовал. Старые связи помогли. Всю редакцию мешками с письмами завалил.

В Ленькиной памяти всплыли какие-то далекие события, какой-то роман… А слова «пять переизданий» заставили его встряхнуть головой и прислушаться к тому, что говорит попутчик.

– Только вот твою половину гонорара я не мог получить. Поэтому тебе ничего и не посылал. А потом в редакции надоумили. Оказывается, твои родители, царствие им небесное, по заявлению от тебя могли приобрести недвижимость на твое имя. И даже машину. Ну, твое заявление я сам сварганил. Чтобы волокиты не было. Пришел к родителям, они тогда еще живы были… А когда все оформил, отписал тебе. Только ты уже откинулся^[11]. Вот и пришлось мне тебя двое суток встречать и твои ксивы^[12] охранять… – С этими словами Петр-Нарядила открыл бардачок и сунул Мишарину в руки ворох документов. – А завтра сфотографируешься и получишь паспорт, я договорился… Ну а как окончательно подлатаешься, примемся за работу. У меня уже столько сюжетов в башке…

Ленька тупо разглядывал документы.

«Пять переизданий, дача, машина, документы…»

Впереди замаячил милиционер, стоящий возле своего мотоцикла.

«За работу, сюжеты в башке…»

«Да на черта он мне нужен?!»

Спаситель-милиционер все ближе.

«Сейчас прямо с документами вывалюсь на обочину… Дьявол! Какая скорость!»

Милиционер уже в десяти метрах.

«Вот! Сейчас!..»

Они пронеслись мимо. От страха Ленькины мысли приняли ясный и четкий порядок.

«А ведь не он мне, а я ему на черта нужен! Ведь то, что я тогда написал, я могу сколько угодно повторить… левой ногой… А вот для того, чтобы это «левоножье» переиздать пять раз!.. Для этого нужно чудо… Или такая вот бандитская хватка!»

Если сказать, что я был взволнован рассказом Учителя, значит, ничего не сказать.

И сам Виксаныч не мог успокоиться.

– Нет, Миша, вы только подумайте! Каковы! Андреев и Мишарин! Вдвоем! На конференции выступают! Учат, как надо писать… эти вот… детективы!.. Поразительно!..