Ополченцы из местных Валерой восхищаются и одновременно подозревают его в шпионаже. На львовчанина смотрят, как на немца, приехавшего из Берлина летом сорок первого с целью вступить добровольцем в РККА.

– Здравия желаю, товарищ главнокомандующий!

«Заря» репетирует встречу с главой Республики и командующим её вооружёнными силами, Валерием Болотовым. В перерыве между попытками, краем уха слышу: «Прикинь, вчера сержантом был, сегодня – командующий! Карьера!»

С десятой попытки «Здрвь желаю…» звучит более-менее сносно. Над строем поднято чёрно-золотое знамя батальона.

Зелёная «Лада Приора» с лихим креном в повороте влетает на плац. Государственный номер машины наполовину заклеен флагом ЛНР. Сцена полна символизма – революционная верхушка ещё не рвётся к роскоши, но флажок, старательно примотанный к номеру прозрачной клейкой лентой, – верный признак воли к власти. Из задних дверей машины выскакивают люди в ОМОНовском камуфляже и бронежилетах. Командующему открывают дверь и помогают выйти из машины. Комбат делает подход и доклад. Кричим приветствие.

– Говорить буду негромко. Пока сил после ранения мало. Оружие получите. Батальон «Заря» будет моей личной гвардией. Вопросы? Спасибо за службу, – Болотов бледен, движения плавные, несколько раз машинально гладит левый бок.

– Вольно. Разойтись! – рыкает Плотницкий. Командиры восстания идут в подвал, инспектировать небогатый арсенал батальона. В метре от меня проходят два человека из будущего учебника истории.

В казарме круглосуточно работает телевизор. Смотрят по нему исключительно телеканал «Россия 24». Российские телевизионные новости про Украину в целом и про Луганск в частности – основной источник информации о событиях, происходящих здесь, то есть с нами и вокруг нас, – такой вот парадокс. Местные безоговорочно верят каждому слову, произнесённому с экрана. То, что сказало телевидение РФ про украинский кризис, для ополченцев – истина в последней инстанции. Вера в Россию и в Путина – колоссальна. Любое действие или бездействие, любые слова и даже молчание – всё истолковывается как стремление Путина спасти Донбасс. Сомнение в Путине расценивается как предательство.

Один раз предлагаю переключить «ящик» на любой украинский телеканал – посмотреть, кто у них там лидирует на выборах.

– Да на кой тебе оно надо! Там всё пиздят. Не смотри туда, – отзывается с нижних нар крошечный, размером с шестиклассника, Виталик. Когда же, комментируя новостной сюжет, я высказываю мнение, что Россия должна оказывать помощь активнее, а Путин, обещавший защитить русских, с защитой почему-то не торопится, в казарме устанавливается полная тишина. Ко мне подходит Виктор.

– Миша! Ты откуда? Ты что такое говоришь? Ну ты даёшь!

Я отмалчиваюсь. И не только потому, что испугался, но и потому, что понимаю – отравлять сомнениями людей, которым скоро в бой, – подлость.

Независимость, за которую единодушно голосовали жители областей, понимается ими как пустая формальность – необходимая хитрость, прикрывающая РФ на международной арене. Голосовали они, конечно, за присоединение к России, за «возвращение домой». По истечении двух недель местные начинают осознавать: «Крымского сценария не будет. Пока Путин Крым не вытянет, нам придётся ждать». Это мнение уже теснит первые надежды на быстрое вхождение в состав федерации, однако вера в то, что всё закончится присоединением, – фундаментальна и неколебима: «Россия нас не бросит. Мы и есть – Россия».

Скученность и общая посуда делают своё дело – я заболеваю. Возбудитель, легко переносимый коренными жителями (они лишь слегка подкашливают), вызывает у меня тяжёлую реакцию. Батальонный врач – аккуратный мужчина в легкомысленных «мушкетёрских» усиках – погружает в моё горло тампон, пропитанный люголем. На время становится легче.

Вирус провоцирует обострение моего аутоиммунного процесса, уже несколько лет находящегося в стадии ремиссии.

Казарма просыпается рано. По распорядку дня подъём в шесть тридцать утра, но уже в пять практически никто не спит. Я пробуждаюсь от того, что сквозь сон начинаю прислушиваться к улице. Звуки работающего двигателя выделяются подсознанием из прочих шумов: Вертолёт? Танки? Иногда далёкий гул первого рейсового автобуса, несущегося по пустому городу, принимается за гудение бронетехники. Оказывается, не я один такой.

– Всю ночь самолёты летали, – жалуется Павел Пограничник.

– Да, вроде заходил на посадку, часа в четыре… вроде как транспорт, – подтверждает Владимир Ильич. Недалеко Луганский аэропорт, который занимает украинская армия.

Впервые с противником сталкиваюсь на центральном городском рынке, куда приезжаю покупать военную форму. У железного контейнера, где мы с Гагосяном примеряем камуфляж, останавливаются двое. Обращаясь к хозяину торговой точки, один из подошедших говорит:

– Командир сказал, с каждого комплекта по сто пятьдесят теперь. Всосал, носатый?

Азербайджанец смеётся и что-то неразборчиво картавит в ответ. Мужчины как на подбор – среднего возраста, невысокие, крепкие, в одинаковых серых майках и шортах. Толстые золотые цепи и большие пакеты с едой в мускулистых руках делают их похожими на рэкетиров, собравшихся в баню. Они оценивающе нас рассматривают. Тот, что чуть ниже ростом, дерзко впивается в меня: «Олень смешной, ты-то куда?!» – говорит его презрительный взгляд. Отвожу глаза.

– Бандосы местные? – интересуюсь у продавца, когда мужчины уходят.

– Нэ! Эта афицэри с баталона «Данбасс адын». Здэс в арапарту стаят. Мэна дрочат, что вам, сэпарам, форма прадаю! – лыбится предприимчивый перс.

По телевизору весь день крутят сюжет о гибели отряда ополченцев в районе Донецкого аэропорта. «Россия 24» в подробностях смакует последствия засады. Один за другим идут прямые включения: в шакальей течке, корреспонденты ведут репортажи из морга и на фоне искорёженного остова грузовика. В кадрах – бесформенные кучи обугленных тел, куски человечины. Настроение подавленное. Ребята смотрят на экран неотрывно и молча.

– Это какой гений догадался во всей красе трупы показывать? Это они нам боевой дух поднимают? – наконец не выдерживает замком взвода Ефремов. – Переключите на хуй…

– Нет! Правильно делают. Правильно. Пусть каждый посмотрит – куда полез и что из этого может получиться. А то у многих тут детство в жопе играет. Вот так принесёт домой жена пакет фарша: «Дети, это ваш папа – попрощайтесь!» Смотрите и думайте. Каждый – пока не поздно, – зло говорит Луганский.

Население западных областей воспринимается жителями Юга-Востока как расово чуждое. Местные нередко высказывают сомнения в том, что галицийцы, стержневые носители идеи вхождения Украины в Европу, – славяне. Национальные и бытовые привычки «западенцев», особенно их сельской части, вызывают у ополченцев брезгливое удивление и являются объектами шуток.

Ночью Стефановский берёт «языка»: солдат ВСУ, контрактник, вёл наблюдение за дорогой в аэропорт, когда был обнаружен нашей разведкой. Я и Лукьяненко охраняем пленного. Роль надсмотрщиков и конвоиров неприятна, но это приказ. Бедолагу зовут Валера.

Содержат пленного в глухой комнате первого этажа. Мы с отставным прапорщиком караулим его, сидя в коридорчике, напротив двери. В полдень я приношу узнику обед из столовой. Утром, когда солдата вели к Плотницкому, его лицо неприятно поразило меня: пепельного цвета, застывшее в параличе. К середине дня Валера выглядит уже не столь жалко – он ещё сильно испуган, но уже проявляет живой интерес к содержимому тарелок.

После того, как арестант съел пайку, вручаю ему ручку и несколько листов бумаги:

– Валера, тебя просили написать про твою часть, – передаю я распоряжение начальника особого отдела.

– А? Писать? Про что писать? – голос его дрожит.

– Пиши всё, что знаешь. Чем больше, тем лучше. Количество, сколько вас там, чем вооружены, где что расположено. Особист придёт – будешь пояснять написанное, – стараюсь я доброжелательным тоном успокоить арестованного.

Приходит особист. Он приказывает вывести из комнаты «языка» и остается в ней один. Через две минуты особист выходит с длинным куском толстой стальной проволоки в руках:

– Ребята! Вы бы хоть камеру проверили, прежде чем его сюда сажать! Под кроватью валялась. Он же мог вас этим… – особист имитирует колющие движения проволокой в район моей шеи. Да, тюремщики из нас никудышные.

Офицер беседует с пленным часа два.

Через несколько дней Валеру отпустили. Последнее время «язык» уже практически не охранялся и бродил по части с капризно-скучающей физиономией. Солдат был определённо разочарован собой, после того как понял, что капитулировал перед гражданским сбродом.

Когда ополченцы приставали к нему с расспросами, не стыдно ли было воевать против собственного народа, Валера, поначалу односложно, а затем заученно, едва ли не давясь зевотой, оправдывался: он контрактник, как только началась АТО, хотел уволиться, но его не отпустили.

– Под трибунал идти? У меня семья, дочь с женой в Днепропетровске… поневоле я…

Предложение вступить в ряды ополчения, сделанное одним из наших командиров в агитационно-пропагандистских целях, Валерий отверг. На неоднократные вопросы, вернётся ли он после плена в украинскую армию, отвечал:

– Моя хата теперь с краю, не вернусь. В этом я ему ни секунды не верил.

После Валеры пленные в батальон стали поступать регулярно. Один раз попались срочники, приехавшие в Луганск на ГАЗ-66 за водкой. Бойцы «Зари», случайно проходившие мимо, просто остановили их машину посреди улицы и арестовали олухов. Этих мальчишек отпустили почти сразу.

Окружение! С трёх сторон на нас идут колонны украинской бронетехники. Тридцать танков уже стоят в лесополосе на окраине Луганска. Паника. Люди мечутся по облвоенкомату. В нос бьёт запах человеческого страха. Никто никем не командует. Я хожу из угла в угол по территории части, будто погружённый внутрь жуткого сна. Движения медленны, тяжелы, тело налито свинцом. Бежать не смогу – даже если понадобится. Проходя мимо скамеек под навесом, слышу, как разведчик Алексей Корыстный говорит двум ополченцам:

– По хую! Буду пробиваться к границе. Хуй меня возьмут!

Рядом с ним, прижимая к груди автомат, стоит мальчишка и почти кричит в мобильный телефон:

– Всё! Идут! Нам хана… Всё… Прощай…

Не знаю, куда себя деть. Поднимаюсь в казарму и лезу на нары. Лежу, неотрывно следя за стрелками больших круглых часов, висящих на стене. Время остановилось. Время не идёт. Пять минут не проходят в течение часа. Лицо окаменело, и, кажется, если заговорю – потекут слёзы. С автовокзала доносится женский голос, искажённый звукоусилительной аппаратурой:

– Рейс Луганск – Донецк Ростовской области отправляется в четырнадцать тридцать, с третьей платформы.

Триста шагов. До автобуса – всего триста шагов. Снова смотрю на часы. Они мертвы.

– Рейс Луганск – Ростов-на-Дону отправляется с пятой платформы.

Тоска и страх сдавливают. Тяжело дышать. В казарму входит Корчак. У него сметанно-белое лицо, покрытое потом.

– Вот так, Миша… Вот так… – шепчет он одними губами.

«Холодные», – думаю я про крупные капли на его лбу и на крыльях перебитого носа. Неожиданно для себя начинаю говорить:

– Костя, ты чего так испугался? На тебя ребята смотрят, ты же наш командир. Нельзя так. Зассут они нас штурмовать. Не полезут. Не бойся.

Пока произношу слова, чувствую, как кровь приливает к лицу. Корчак доверчиво смотрит мне в глаза. Его щёки розовеют. Самообладание возвращается ко мне. Чугунная тяжесть уходит. Испытываю прилив злобы, хочется поквитаться за унижение страхом. «Ну, давайте, пидоры! Давайте!»

Украинские колонны растворяются в никуда. Слухи улетучиваются. Никто не сбежал – первую прифронтовую панику мы пережили без потерь. Вечером в расположении особая атмосфера. Все особенно доброжелательны и предупредительны.

Всем взводом идём мыться. Сочувствующий ЛНР предприниматель предоставляет ополчению под гигиенические нужды сауну.

Заведение находится недалеко. Оно явно ориентировано на предоставление интим-услуг, так как состоит из нескольких небольших будуаров, уставленных топчанами. Собственно помывочных мест немного. Я моюсь в одной кабинке с «братьями во Христе» Виктором и Вовой. Пока намыливаемся, ведём теологический диспут.

Спор начинается с утверждений Владимира о том, что Бог не фраер и что он скостит Вове прежние косяки за его нынешнюю жертвенную стезю православного воина.

– Думаю, Бог судит людей не за сами поступки, а только за их мотивы. Не за то, что получилось, а за то, что хотел, чтобы получилось, – сомневаюсь я.

– А как же «По делам их судите»? Разве не так?! – удивлён Виктор.

– Для прокурора – так. Суд государственный судит за конкретное дело и его последствия. Мы же не об этом. Если дана человеку свобода воли, именно умысел, с которым эта свобода используется, и есть сущность человека – она и будет судиться. А поступок? Человек делает в основном то, что вынужден делать, да и поступок зачастую плох или хорош не сам по себе, а становится таковым из-за своих последствий. Зная о самых отдалённых последствиях наших дел, о последних итогах, Создатель судит не за дела, а за умыслы, за намерения, с которыми они делались. Я и сам до конца не понимаю того, что чувствую, а объяснить тем более не могу.

– Здравствуй, мочало, начинай сначала! – сердится Виктор. – Господу неважно, что ты делал и с какой целью. И не главное, хотел ты добра или зла, бери выше! Намного выше! Главное, чтобы ты сам понял, добро у тебя получилось или нет. Главное, чтобы раскаялся. Сам! Потому, что раскаяние спасает. Раскаяние – выше любого греха.

– Может… – соглашаюсь я.

– Бог, конечно, спаситель, но совершенно в другом роде. Не в таком, как вы тут рассуждаете, – присоединяется к разговору ополченец из пятого взвода, мускулистый мужчина средних лет. – Бог, – продолжает он, – это психосоматическая система, такая же важная для нормального функционирования организма, как лимфатическая или пищеварительная.

– Непонятно. Подробней можно? – даю я понять, что не против выслушать новичка.

– Тут всё проще. – с готовностью отзывается ополченец, натираясь губкой. – Ранний человек в какой-то момент осознаёт: он смертен, неизбежно смертен. Осознание неотвратимости смерти становится для него источником страдания, а возможно, и вступает в конфликт с базовыми инстинктами. Как наш пращур спасся от невроза? Весьма оригинально: его сознание выработало идею вечной, неумирающей части физического тела – идею души. Загробный мир и альфа-самец бессмертных душ, Бог лишь оформление ментальной конструкции бессмертия в образы, доступные человеку. Бог – это навык, приобретённый в ходе эволюции, с помощью которого человек адаптировался к условиям окружающей среды. Только в этом случае изменилась не сама среда, а уровень её осознания. Да, человек обманул себя, но этот обман позволил ему выжить. Таким образом, идея бессмертия, души, Бога – спасла наш вид.

– А почему человек понял, что он смертен? Вдруг взял и понял?! – я удивлён и заинтересован.

– Это понимание явилось побочным негативным эффектом увеличения объёма мозга, – на этих словах мой собеседник обтирается полотенцем.

По дороге из бани захожу в церковь при онкологической больнице.

Попадаю в неловкую ситуацию. Вечером к Корчаку приходит друг, из обрывков их беседы узнаю – гость только что из России.

– Ты тоже русский?! – соскакиваю я с верхних нар, чтобы расспросить гостя об обстановке на границе. Мой вопрос звучит громче, чем следовало, и в нём слышны восторженные интонации. Казарма стихает.

– Мы здесь все – русские, – говорит кто-то из полутьмы первого яруса.

Болотов объявляет мобилизацию: ВСУ ведут обстрел Лисичанска и совершают марш в район Станицы Луганской. Со второй половины дня в батальон валят добровольцы. Я стою в наряде по КПП и встречаю их. Народ приходит самый разный. Все встревожены. Оказалось, немногие правильно понимают значение слова «мобилизация» – большинство приходят без вещей, а некоторые и без документов. Двое молодых шахтёров взволнованно спрашивают:

– На Лисичанск когда? На Лисичанск – выступаем? Что с оружием? Мы из Лисичанска!

В Лисичанске отряды Мозгового уже ведут бой.

– Ребята, кто куда выступает, решит командир. Оружие будет. Оставайтесь: если каждый побежит только свою хату защищать – они нас передавят по одному, – пытаюсь я сохранить для «Зари» качественный призывной материал. Парни недолго советуются между собой и всё-таки уходят.

Колоритный культурист в кожаной косухе с аксельбантом из лисьего хвоста качает права:

– Так! Где командир? Как это – построиться? Где главный, спрашиваю? Что значит – предоставить документы?! Слышь ты! Я тя спрашиваю! Железо когда раздавать будете?! – Он возмущён – ему не выдают автомата:

– Ну, тогда воюйте сами.

Пьяных заворачиваем, но их единицы. Группе изрядно поддатых молодчиков не открываем калитку. Некоторое время они бузят у ворот. Их заводила орёт через забор:

– Вы трезвыми воевать собрались? Ебанутые?!

Новобранцы, сбившись в стайки по пятнадцать-двадцать человек, мокнут под грибным дождём на скамейках спортивного городка, курят, знакомятся между собой. Вглядываюсь в них: что может противопоставить этот разношёрстный люд профессиональным силовым структурам? Кажется – дай автоматную очередь, и бросятся они врассыпную через забор, треща китайским «адидасом» и теряя остроносые туфли. Но их бессилие обманчиво. Безумен тот, кто не убоится этого низового, махновского пала – стихийного, анархического русского огня. Они – враг страшный, стойкий в холоде и голоде, в изнурительном труде, способный на самопожертвование, хитрый и жестокий.

Из откликнувшихся на призыв четырёхсот человек на казарменное положение остаются около ста пятидесяти. После такого резкого пополнения у «старых» ополченцев приподнятое настроение.

– Нас много! Ты видал, какая толпа! – звучит отовсюду.

В течение следующих трёх дней в батальон приходит ещё сотня бойцов. Результаты мобилизации, учитывая её добровольный характер, неплохие. В курилке высказывается мнение, что полумиллионный город, чей мобилизационный ресурс десятки тысяч, должен был дать намного больше двухсот пятидесяти человек. Спорю, приводя примеры из истории гражданских войн и войн за независимость: нигде, за редким исключением, численность добровольных участников вооружённого сопротивления не превышала одного-двух процентов от населения регионов, охваченных такими событиями. Для уныния нет причин, наоборот: количество уже пришедших добровольцев свидетельствует о высокой самоорганизации жителей Луганской области и их готовности к борьбе за независимость. Не должно смущать и то, что не все десятки тысяч «положенных» по исторической статистике повстанцев откликнулись сразу: это процесс, растянутый во времени. Сейчас самое главное – показать сомневающимся и колеблющимся: есть организованная сила, в которую они могут влиться.

На Украине в армии служат по территориальному принципу: где живёшь, там и служишь. Исключение составляют Луганская и Донецкая области. Киев всегда воспринимал Донбасс как враждебный анклав и делал практические шаги по ослаблению его сепаратистского потенциала: здесь давно расформированы все крупные воинские соединения, а призывники с Юго-Востока служат разрозненно и не дома. Именно поэтому армейских частей, перешедших на сторону республик, пока нет. Тут в дальновидности украинским властям не откажешь.