Критики генерала Деникина обвиняли его в умалении роли конницы. Якобы он – апологет инфантерии[120], состоявшийся как полководец в годы мировой войны, которая носила позиционный характер. И поэтому правила ведения войны маневренной воспринимаются им туго. Подобные упрёки были необоснованны. Главком ВСЮР понимал важность каждого из подчинённого ему родов войск, сошедшихся в смертельной схватке с большевизмом.
Другое дело, что при строительстве армии Деникин решил обойтись иррегулярной конницей. Поставщиками её служили Кубань, Дон и Терек, заинтересованные в изгнании красных за пределы своих областей. Пока цели добровольцев и казаков совпадали, последние дрались прилично. Но уже летом 1919 года, когда Добрармия вышла на широкую московскую дорогу, для её поддержки удалось выкроить лишь два казачьих корпуса (генералов Мамантова и Шкуро).
После стремительного отката на юг боевой дух донцов иссяк, а на Кубани возобладали сепаратистские настроения. И сразу выяснилось, что собственной конницы у добровольцев – кот наплакал. Нельзя сказать, будто регулярные кавалерийские части белыми не формировались. Напротив, получила распространение практика возрождения конных полков Императорской армии. Но она носила форму необязательной импровизации и поддерживалась Ставкой по остаточному принципу.
В итоге к середине лета удалось на живую нитку скроить соединение, наречённое пятым кавалерийским корпусом, во главе которого был поставлен генерал-лейтенант Юзефович, преуспевший на штабной работе, но весьма средний строевой начальник. Корпус оперировал на второстепенном направлении против слабого противника. Его задача сводилась к прикрытию левого фланга ударной группы Кутепова.
Малочисленная разношёрстная конница, ведомая инертным генералом, растянулась жидкой нитью на фронте в пятьдесят вёрст и… затопталась на месте. Фланг рьяно наступавшего Кутепова обнажился, чем воспользовался враг, ударив под рёбра.
Не принимая участия в серьёзных боях, корпус Юзефовича истаял, как свеча, и в ноябре был сведён в бригаду под командой засидевшегося в полковниках ингерманландца[121] Барбовича. Старому рубаке, не обременённому академическим дипломом и знатным происхождением, каким-то чудом удалось сплотить остатки добровольческой кавалерии.
Его бригада, разумеется, не могла открыто противостоять многотысячным конным массам Будённого, но она стала по мере сил помогать своей пехоте. Прежде регулярная кавалерия белых при малейшей опасности отступала, за что пехотинцы обзывали её «драповой». Врангель в короткий период своего командования Добрармией успел «пробить» для сорокапятилетнего Барбовича производство в генеральский чин, вдохновив ветерана на новые ратные свершения.
Конница Барбовича вышла к Ростову, когда город и мост уже были заняты красными. Других добровольческих частей на правом берегу Дона не наблюдалось. Прежде чем начать переправу, кавалеристам пришлось в пешем строю отбивать атаки вцепившегося в загривок противника. Умерив пыл будёновцев и дождавшись темноты, бригада перешла реку и плавни по льду. Полки двигались от станицы Гниловской на село Койсуг. Были опасения насчёт полыньи в середине Дона, которую двумя днями ранее проломил ледокол, уходивший в Азовское море. Однако благодаря морозам фарватер снова успел замёрзнуть. Молодой лёд пугал скрипучим треском, но выдержал даже артиллерию. Если бы форсировать реку пришлось на следующие сутки, принесшие оттепель, рискованный маневр закончился бы трагически.
Численный состав бригады постоянно варьировался. Эскадроны то съёживались до десятка сабель, то вырастали до полусотни. По теперешним меркам наличие в строю эскадрона пятидесяти бойцов считалось роскошью. Убыль приносили не столько боевые потери, сколько сыпняк. Её компенсировали пополнения, обеспечиваемые вербовочными бюро. Пару раз поредевшие полки сворачивались в дивизионы. Окрепнув числом, они возвращались к прежней организационной форме.
Бригада Барбовича имела трёхполковой состав. Первый конный генерала Алексеева полк с честью прошёл оба Кубанских похода. Гусарский Ингерманландский полк, относившийся к когорте возрождённых, на полях гражданской войны успел вписать ряд достойных страниц в двухвековую историю части. Самым молодым и на данный момент наиболее сильным был Сводный полк. Он состоял из новгородских драгун, ахтырских гусар и белгородских улан.
Сводному повезло с командиром. Полковник Кузьмин отдавал себя службе без остатка. Он берёг солдат, был близок к ним, но не имел привычки заигрывать. Умел быть строгим, оставаясь справедливым. Отличался выдержанным характером, знал, когда возвысить голос. Чурался скоропалительных решений, без нужды не рисковал. Атаке в лоб предпочитал маневр. Деникинскую политику непредрешенчества[122] считал фатальной ошибкой. Монархических взглядов не скрывал, однако и не выпячивал.
Кузьмин был взыскателен к офицерам. Отпуск разрешал лишь при наличии веской причины. В других возрождённых частях, особенно гвардейских, начальство почему-то снисходительно смотрело на ловчил, месяцами болтавшихся в тылу. Поэтому и дисциплина в Сводном полку отличалась в лучшую сторону.
После трудной переправы конница встала на отдых за полночь. Утреннюю зорю[123] по бригаде приказано было трубить в семь. Полковник Кузьмин поднялся часом раньше. Одновременно с собой он приказал разбудить ротмистра Гречишникова и поручика Грановского. Офицеров удачно вместил дом сельского священника, время на сборы понадобилось минимальное.
Кузьмин сидел за столом в грязноватой гимнастёрке с распахнутым воротом, брюках-суженках и домашних туфлях на босу ногу. Его зачёсанные назад русые волосы слиплись и сально блестели. Правую сторону полковничьего лица пересекал жуткий лиловый рубец, бравший начало в середине лба. Круто сбегая вниз, шрам разрывал кустистую бровь и наискось перечёркивал запавшую щёку, теряясь в седоватой щетине на скуле.
– Простите, господа, за босяцкий вид, – такими словами Кузьмин встретил подчинённых. – Нам всем надлежит привести себя в порядок.
Извинения были излишними. Невыспавшиеся офицеры соображали туго. Помощник комполка по хозяйственной части Гречишников выглядел очумелым. Он усердно пучил мутные рачьи глаза, но их пудовые веки самопроизвольно затворялись. Плюхнувшись на табурет, ротмистр тут же уплыл в дрёму, дико захрапев.
– Владислав Витольдыч, – подёргал его за рукав адъютант Грановский, складный черноокий красавчик с певучим малороссийским говором.
– А-а?! – испуганно встрепенулся Гречишников.
Пытаясь очухаться, он принялся интенсивно мять ладонями пухлое лицо и складки малинового затылка. Массаж сопровождался горловым клёкотом. Просторную плешь на темени ротмистра обрамил венец взъерошенных потных кудрей, создавший пародию на римского триумфатора. Двумя пальцами обновлённый Гречишников извлёк из нагрудного кармана френча пенсне, защемил им переносицу и сфокусировал плавающий взгляд на командире.
Грановский благодаря молодости держался пободрее. Вчера он водил писарей и ординарцев на выручку первого эскадрона, дрогнувшего под натиском будёновцев. Поглядев на Сержа в бою, однополчане вспомнили, что он не робкого десятка. Теперь адъютанта распирала заслуженная гордость. Зная свою незаменимость на штабной работе, он мог сколько угодно проситься в строй без риска там очутиться.
– Владислав Витольдович! – Кузьмин перешёл к делу. – Ставлю вам две задачи. Организовать помывку личного состава и обиходить лошадей.
– Хм, – задумался ротмистр, – общественных бань в этой дыре нету. Есть в Батайске, до которого рукой подать. Но та-ам, – рассуждения прервал тягучий зевок, – тьма-тьмущая пехоты, а значит, вариант не годится… Значит, я прикажу вахмистрам топить крестьянские бани. По две, даже по три на эскадрон… Одно «но», господин полковник… А ну, как мы дальше колбасой покатимся?
– В ближайшие дни не покатимся. Не отпустит Ростов «товарищей». Пока не сожрут угощений, что им наша достославная буржуазия на Новый год наготовила, с места не сдвинутся… Заходи, заходи, Иван Осипович! Чего деликатничаешь?
Последние фразы Кузьмин адресовал ординарцу. Максимчук – цыганистый оковалок[124], по самые глаза заросший дремучей бородой, замер в дверях с двумя большими кружками какао. Левый рукав его форменной рубахи украшала пара потёртых золотых шевронов, каждый из которых стоил пяти лет сверхсрочной службы.
Третью кружку поднесла приятной дородности моложавая попадья. Ещё она поставила на стол блюдо с румяными калачами. Угощение источало ароматы, вызвавшие спазмы в пустых желудках офицеров. Освободив руки, матушка перекрестилась на икону.
– Закусите, защитники, чем Бог послал.
– Великолепно! – Гречишников обеими руками сгрёб тяжёлую кружку и шумно отхлебнул, рискуя обжечься.
Сделал пару алчных глотков и встряхнул толстыми плечами, хорохорясь.
– О-о, побежала силушка по жилушкам!
– Не темно вам? Принести ещё огня? – обращаясь к старшему в чине, услужливая попадья игриво косилась на Грановского.
Мужской шарм адъютанта не умаляли ни грязная шея, поросшая курчавым волосом, ни хронический насморк. Поручик, однако, был слишком утомлён, чтобы реагировать на кокетство. Вдобавок нынешний его статус понуждал держаться солидно. На Грановского легли обязанности помощника командира по строевой части, заболевшего тифом.
Какао «Жорж Борман» взбодрил кавалеристов. Продукт поставщика двора его Императорского Величества добыл, разумеется, Гречишников. С учётом его талантов по части снабжения элитное какао было мелочью.
Будучи командированным на Провальский конный завод, ротмистр умудрился не просто закупить полсотни строевых лошадей, но и доставить табун в полк, не потеряв ни одной головы. Его оборотистость позволила посадить «на конь» уланский эскадрон, воевавший в пешем строю. После этого мощь полка заметно возросла.
Наскоро перекусив, Кузьмин продолжил озабочивать Гречишникова:
– Осмотреть лошадей. Вычистить на совесть. Чесоточных отделить и начать лечение. Охромевших перековать.
Ротмистр вздохнул: «Разрешите исполнять» – и пошёл экипироваться. В проёме двери столкнулся с Фединым. Штаб-ротмистр, почёсывая через рубаху впалый живот, шлёпал в клозет.
– Подъём, Боба! – Гречишников потрепал приятеля по плечу.
– Э-э-э, шалишь! – Федин в ответ погрозил пальцем. – Законные четверть часа имею…
Адъютант получил свой ворох указаний, где самым простым значилось составление списка личного состава с указанием раненых и больных, отправленных в лечебные заведения, а также выздоравливающих, находящихся в обозе.
Передышку надлежало использовать для санации ослабшего полкового организма, ни на минуту не забывая о близости врага.
Боевое охранение легло на гусар. Поручик Тунгушпаев выслушал приказ молча. Его восточное лицо, исхудалое, с воспалённо лущившимися щеками, осталось бесстрастным. Нервозность выдавала рука, без нужды теребившая засаленную муаровую ленту[125] анненского темляка[126].
Каждый из эскадронных командиров полагал, что на его долю выпадают наибольшие тяготы. Уланы и гусары, кроме того, считали, будто новгородский драгун Кузьмин благоволит к родным эскадронам. Полковник наличие любимчиков отрицал напрочь. Сейчас он остановил выбор на гусарском эскадроне, как наиболее сильном. Но если начать комментировать свои распоряжения, дисциплине конец. Поэтому Кузьмин просто уточнил, понятен ли приказ.
– Так точно, господин полковник, – хмуро подтвердил Тунгушпаев. – Есть, выслать к Дону офицерский разъезд.
Офицером гусары располагали единственным, в лице его ретивого командира. Но эскадронного неразумно выгонять в охранение, у него уйма дел в селе. Стало быть, усиленный разъезд возглавит подпрапорщик Вайнмаер.
Вайнмаер, как и начальник разведки вахмистр Саганович, состоял на офицерской должности. Гражданская война размыла прежние барьеры. Подпрапорщик с вахмистром исполняли обязанности субалтернов[127], присутствовали на совещаниях, где имели право голоса. Всё шло к тому, что скоро их придётся приглашать за офицерский стол.
Умом Кузьмин понимал – такое решение будет верным, но поступиться принципами, привитыми ещё в кадетском корпусе, покамест не мог. Всё-таки в регулярной кавалерии офицерский круг должен оставаться избранным. Опрометчиво допускать в него людей малообразованных, не обученных элементарным правилам поведения в обществе. Однако и взирать свысока на соратников из простонародья, как то практикуется в возрождённых гвардейских частях, не след.
Тьма за окошками не успела поредеть, а полковая жизнь уже бурлила ключом. Разноголосица звуков лишь казалось сумбурной: если вслушаться, она слагалась из вполне осмысленных действий.
Вот скрипнул колодезный ворот, зазвенела разматывающаяся цепь, тяжко шлёпнулась об воду деревянная бадья. Заливистое конское ржание контрастировало с тупым перебором многих копыт. Село большое, на ночь лошадок удалось пристроить под крышу. Теперь их выводили поить и убирать.
Злые с недосыпа, не успевшие отдохнуть люди говорили мало. Фразы ронялись кургузые, самые насущные. На фоне общего глухого бубнежа выделялись окрики унтеров, которых чин обязывал понукать рядовых бойцов.
Вдруг страшным басом взлаяла дворовая псина. Тут же треснул револьверный выстрел. Объясняя его, донёсся предсмертный собачий скулёж…
Кузьмин собирался к бригадиру. До ухода ему суждено было выслушать ещё одно дурное известие, что адъютант берёг для конфиденциальной обстановки.
– Игорь Михайлович, дело деликатного свойства, однако касается службы…
– Не тяните, Серж, – обув сапоги, начищенные ординарцем, полковник в нетерпении притопнул ногой, извлекая безупречно чистое «ля» из савельевской[128] шпоры.
– Прапорщик Головина беременна.
– Кто постарался?
– Простите, я не вправе тиражировать слухи. Лучше спросить у неё.
– То есть мы остаёмся без начальника пулемётной команды?
– Вероятно, господин полковник.
– К моему возвращению вызовите Головину для беседы.
– Слушаюсь, – адъютант склонил голову, уже аккуратно причёсанную.
Щедро смазанные бриолином[129] смоляные кудри покорились гребешку, белая риска пробора расчеркнула их ровнёхонько – от левого виска к вытянутому затылку.
В настенном зеркале Грановский поймал любопытный взгляд попадьи, прибиравшейся в соседней комнате. Манкируя[130] респектабельностью, к коей взывало временное исполнение должности помощника командира, офицер озорно подмигнул хозяйке. Та зарделась от смущения, накрыла рот сдобной ладошкой и поспешила скрыться в недрах большого дома.
По пути к штабу Кузьмин на все лады клял блудливое бабье племя, умножающее проблемы столь серьёзного занятия, как война. Новость про Головину извлекла из закоулков памяти собственную историю. Про то, как жена в его отсутствие нагуляла байстрюка[131]. От праведного возмездия изменщицу и её любовника-толстосума спасла пронырливость. Успели сбежать из Харькова в Екатеринодар, представлявшийся шпакам[132] недосягаемым для красных убежищем.
Утро выдалось волглым, туманным. Сапоги (вся чистка насмарку) вязли в мерзкой жиже – растаявший снег напополам с чернозёмом.
«Пускай теперь Сёмка Будённый форсирует Дон!» – злорадная мысль подсластила пилюлю.
Соблюдая неписаную традицию, кадровый кавалерист Кузьмин натянул перчатку только на левую руку. В ней же сжимал вторую перчатку. Правую руку машинально поднёс к лицу, подушечки пальцев наткнулись на рубец – уплотнённый, гладкий и одновременно бугристый. Прикосновение родило боль, куснувшую мозг, и в миллионный раз напомнило об уродстве, обретённом до конца жизни. Скоро ли он наступит, ведомо только небесной канцелярии.
Полковнику захотелось глубоко вздохнуть, провентилировать съёжившиеся лёгкие, но висевшая в сыром воздухе гарь заставляла дышать осторожно, носом.
О проекте
О подписке
Другие проекты