Прорвавшиеся по хлипкому мосту на другую сторону Дона корниловцы оставались под огнём. С верхотуры правого берега по ним яростно садила красная артиллерия, свинцовыми мётлами шоркали пулемёты. Ночь снижала точность стрельбы, и тем не менее двигаться колонной по простреливаемому тракту ударники не смогли. Полкам пришлось разворачиваться в цепи и брести снежной целиной. Выбиваясь из последних сил, корниловцы спешили покинуть смертельный сектор. Сделать это, продираясь по колени в снегу, было нелегко. Отбитый у большевиков «Остин-Путиловец» застрял на переправе. Там бронированный зверь и остался, подслеповато щурясь пустыми бойницами. Пулемёты с него добровольцы сняли.
Обе колеи железной дороги – от моста и до самого Батайска – герметически законопачены воинскими составами. Поочерёдно эшелоны продёргивали вперёд саженей на сто и надолго замирали. Во время вынужденного простоя многострадальные «овечки», словно мучимые одышкой, изнурённо отфыркивались белесым паром. Их закопчённые трубы марали небо клубами вонючего дыма, сорили жирными хлопьями сажи, вышвыривали охапки рыжих искр. В угрюмом длиннющем караване затёртый товарняками полз корниловский штабной поезд.
Начштадив[109] Капнин тщетно пытался задремать. Причиной бессонницы были не вскрики паровозных гудков и не лязг буферов. Напичканный информацией мозг, отказываясь выключаться, продолжал лихорадочно просчитывать тактические ходы. Капитан внушал себе, что глупо пренебрегать возможностью отдыха, что не в его силах повлиять на события, происходящие снаружи. Наивная уловка не работала…
Отчаявшись уснуть, Капнин с горестным вздохом и кряхтением уселся по-турецки на коротком диванчике. Помял ладонью пухлое лицо. Отняв пятерню, наткнулся на своё отражение в окне, за которым царила тьма. Голова капитана формой напоминала электрическую лампочку. Выпуклый лоб, увеличенный ранней лысиной, вкупе с круглым затылком образовывали просторный купол. Физиономия от скул и ниже сужалась клином. Её выражение за счёт опущенных уголков глаз и вздёрнутых бровей было удивлённым. На фоне вдавленной переносицы нос выглядел пуговкой. Привычка кривить рот усиливала асимметрию лица. Усы, обязательный атрибут уважающего себя офицера, у Капнина подкачали. Реденькие, пегие, они были едва заметны.
Скоро сутки, как начальник штаба не видел командующего дивизией. Как угорелый метался тот по фронту – где верхом, где бегом, а когда прижимало, то и по-пластунски. Латал прорехи, тушил пожары. Таков был «modus operandi»[110] полковника Скоблина. За двадцать часов на связь с собственным штабом полковник выходил лишь дважды. Днём отбил короткую телеграмму из Александровской, а вечером с вестовым прислал записку из Нахичевани.
Капнина, приверженца академического подхода к военному делу, импровизации начдива злили. Но он знал, что переучивать Скоблина – занятие бессмысленное.
До сведения в дивизию Корниловские полки именовались группой. Формирование нуждалось в сильном командире. Планировалось, что им станет многоопытный генерал-майор Третьяков. Однако, даже будучи первопоходником, генерал не получил пропуска в касту корниловцев. А ударники не желали подчиняться варягу. Их каприз нарушал принцип единоначалия, но выражал дух «цветных» частей, претендовавших на роль преторианской гвардии[111]. Сигнал, посланный ударниками наверх, проигнорировать было невозможно. По внутренней иерархии Скоблин считался старшим корниловцем. То есть на командную вакансию он был кандидат номер один. Между штабом армии и ударниками возникла коллизия, которую легко могло урегулировать заявление Скоблина о неготовности руководить крупным соединением. Самоотвода не поступило. Двадцатипятилетний полковник отличался амбициозностью.
В ту пору корниловцы входили в состав 1-й пехотной дивизии, возглавляемой генералом Тимановским. Зная Колю Скоблина как облупленного, Железный Степаныч приставил к нему начальником штаба грамотного и хладнокровного офицера. Деловые качества Капнина известны были Тимановскому также не понаслышке. При назначении покойный Степаныч учитывал и возраст Скоблина. Капнин был старше полковника всего на четыре года, а представителям одного поколения, как известно, легче найти общий язык.
Мировая война застала артиллерийского поручика Капнина на старшем курсе Николаевской академии Генерального штаба. В связи с объявлением мобилизации он был откомандирован в свою часть. Участия в боевых действиях не принимал, а вот продолжить военное образование смог. По окончании ускоренного курса академии Капнина причислили к Генштабу. В Добрармию он вступил в августе 1918 года, успев захватить второй Кубанский поход. Служил на разных штабных должностях и везде зарекомендовал себя отменно.
Капнин был наслышан о бесшабашности Скоблина, но перед тем, что он увидел в первый день работы с корниловцами, меркли все байки о молодом полковнике.
В начале сентября ударники вели бои за овладение станцией Солнцево, очень важной в стратегическом отношении. Штаб корниловской группы располагался на соседней станции Ржава.
Вставший спозаранку Капнин готовился к оперативному совещанию. Через открытое окно к нему в комнату заглянул Скоблин. Лихо примятая красно-чёрная фуражечка держалась на затылке полковника непостижимым образом.
– Константин Львович, прогуляемся, – произнёс Скоблин с безмятежной интонацией и с хрустом впился зубами в сочный бок «белого налива».
Дисциплинированный Капнин вышел на улицу, гадая о намерениях полковника. Тот, хрупая яблочком, быстро шагал к стоявшему под парами маневровому паровозу. Подойдя, выбросил огрызок и по лесенке проворно вскарабкался в будку машиниста. Оттуда упрекнул стоявшего внизу капитана.
– Чего мешкаете, Константин Львович?!
Капнину ничего не оставалось, как последовать примеру начальства. Он предположил, что Скоблин хочет вести с паровоза наблюдение.
«Странно, – недоумевал капитан, – водокачка для этой цели куда предпочтительнее. А потом, как наблюдать без бинокля?»
Хмурый машинист дал свисток. Паровоз, пыхтя, тронулся вперёд. Закуривая папиросу, Скоблин как бы между прочим сообщил, что «прогулка» им предстоит до станции Солнцево. В пункт назначения господа офицеры не попали. Южнее станции шёл жаркий бой. Вдобавок были испорчены железнодорожные пути, ремонтом которых занималась команда бронепоезда «Витязь».
Пассажиры покинули локомотив и вдоль рельсов двинули к батарее, беглым огнём шпарившей по врагу. В эту минуту советская конница вознамерилась смять фланг наступающего корниловского батальона.
Скоблин резко прибавил шагу. Увидев скакавшего в тыл всадника, замахал ему руками. Глазастый солдат узнал полковника и повернул к нему. Скоблин немедленно его спе́шил, забрался в седло и помчался к цепям, азартно наддавая каблуками в брюхо лошади.
Оставшемуся в одиночестве генштабисту ничего не оставалось, как идти на батарею. Артиллерист по военной профессии, Капнин видел, что расчёты трёхдюймовок[112] работают молодецки. Не было ни малейших оснований вмешиваться в управление батареей. В роли же праздного зеваки начальник штаба чувствовал себя идиотом.
По мнению Капнина, болваном выглядел и полковник Скоблин, носившийся, как ураган, вдоль цепей. Наскок красной конницы не смутил ударников. Прикрыв фланг, они продолжали методично двигаться вперёд, не нуждаясь в подъёме духа командиром столь высокого ранга. Без надобности рискуя собственной жизнью, Скоблин никак не повлиял на исход боя.
Попытка Капнина препарировать ситуацию встретила бурную реакцию Скоблина, убеждённого в правильности своих действий. Оказаться на передовой и не продемонстрировать личной храбрости для полковника было неприемлемым. Авторитет старшего корниловца нуждался в постоянном подтверждении.
Капнин тогда подумал, что вряд ли сработается с таким легкомысленным командиром.
«Рано или поздно его ухарство закончится разгромом соединения. Ответственность ляжет на меня», – капитан заботился о своей репутации офицера Генерального штаба.
Просить о переводе в другую часть по понятным причинам он не мог. Для такого ходатайства требовались веские основания. Volens-nolens[113] Капнину пришлось тесно взаимодействовать со Скоблиным. И очень скоро штабист разглядел в лихом полковнике признаки того, что именуется военным дарованием.
Корниловцы подступили к Курску, который большевики постарались надёжно укрепить. С востока, юга и запада город опоясывали окопы полного профиля с многочисленными траверсами[114]. Перед траншеями воздушная разведка насчитала три ряда проволочных заграждений. Численность неприятельских войск намного превосходила силы наступающих.
При планировании операции Скоблин предложил план, выглядевший авантюрой чистой воды.
– На штурм идём в тринадцать часов после короткой, но мощной артподготовки. Все орудия сосредоточим на участке в полторы версты.
– Позвольте, Николай Владимирович (на том этапе они ещё не перешли на «ты»), – Капнин чуть не потерял дар речи, – наступление днём по открытой местности на укреплённые позиции противоречит азам военного искусства. Для достижения эффекта внезапности атаковать нужно на рассвете либо рано утром.
– Мы их месяц так атакуем. Приучили к шаблону. Пора его рвать. Утром «товарищи», как обычно, навострят уши… и ничего не дождутся. Ближе к обеду в брюхах у них заурчит, они расслабятся, тут мы им и вломим! – Скоблин хлёстко впечатал жилистый кулак в ладонь.
С величайшим сомнением Капнин согласился с такой диспозицией. Не рассчитывая на успех, рядом тактических уловок надеялся свести к минимуму неизбежные потери. Результат оказался ошеломляющим. Красная крепость Курск пала под стремительным натиском корниловцев всего за сутки.
В дальнейшем Скоблин выдвигал много идей, казавшихся экстравагантными, но каждый раз приносивших победу. Гражданская война подчинялась собственным неписаным законам. Самородки вроде Скоблина постигали их на уровне безусловных рефлексов. Можно было сколько угодно рассуждать о том, что у начальника Корниловской дивизии кругозор ротного командира, но наибольших успехов в Добрармии добивались войска, ведомые им. Скороспелому полковнику удавалось то, что оказывалось не по плечу маститым генералам.
Неизвестно, чем закончилось бы решающее сражение под Орлом, одобри командование план Скоблина. Тогда полковник предложил, сняв с корниловцев оборонительные задачи, выставить их против огромной Латышской дивизии. В случае разгрома ударной силы врага добровольцы возвращали себе инициативу. Капнин этот замысел поддерживал и прогнозировал высокую вероятность его успеха. Однако в штабе корпуса смелый план сочли безрассудством…
Уже давно Капнин не помышлял о расставании со Скоблиным. Офицеры, что называется, притёрлись друг к другу. Полковник, получив ряд толковых советов, стал прислушиваться к штабисту, отдал ему на откуп детальную проработку операций и решение рутинных организационных вопросов. Споры случались, но сор из избы не выносился. Реноме начдива Капнин защищал на всех уровнях.
Показателен случай, когда офицер соседней дивизии по телефону передал настоятельное мнение своего командира (заслуженного генерал-лейтенанта), что один батальон корниловцев должен занять промежуток между соединениями.
Капнин оборвал его резкой фразой:
– Позвольте начальнику Корниловской дивизии самому распоряжаться своими батальонами!
Отдавая должное способностям Скоблина, капитан был далёк от его идеализации. Одним из главных недостатков начдива был субъективизм по отношению к подчинённым.
Невзлюбив за дерзкий язык командира третьего полка есаула Милеева, Скоблин мстил ему способами, вредившими общему делу. К примеру, не позволял укреплять кадр молодого формирования офицерами первого полка, где их был избыток. От этого мелочного и неуместного упрямства страдала боеспособность всей дивизии.
Скоблин третировал Милеева до тех пор, пока не нашёл повода спихнуть его с должности. Капнин, соглашаясь, что есаул закладывает за воротник чаще, чем того допускает боевая обстановка, отстаивал его кандидатуру до последнего. Равноценная замена Милееву отсутствовала. Дальнейшие события подтвердили правоту начштаба. У семи нянек-вридов[115] дитя оказалось без глаза. В результате неоправданно больших потерь ценность третьего полка, как боевой единицы, упала до критической отметки. На данный факт начальник дивизии отреагировал на удивление равнодушно. Так капризный ребёнок забывает о заброшенной в угол сломанной игрушке.
Но уж если Скоблин испытывал симпатию к офицеру, он прощал ему многое. Сейчас в любимчиках начдива ходил полковник Гордеенко.
Карп Гордеенко настолько виртуозно овладел искусством «отъёма» и «загона» военной добычи, что к нему, помимо крупных денежных сумм, прилипло прозвище Король кожи. В производстве военных следователей находился десяток дел о злоупотреблениях Гордеенко. Данное обстоятельство не смущало Скоблина, напротив, он всячески покрывал своего фаворита и двигал его наверх. Должность командира первого Корниловского ударного полка, на которую недавно заступил Гордеенко, котировалась в армии как одна из самых престижных.
Прежде чем усталость затушила пожар, бушевавший в воспалённом мозгу Капнина, он успел порадоваться за безопасность жены.
«Как хорошо, что я успел Ласточку свою из Совдепии выцарапать и в глубокий тыл отправить…»
О проекте
О подписке
Другие проекты