Губительный проект "Рождение" не переставал доставлять проблем. "Пшеничный лес", за которым пристально наблюдали учёные, разросся до исполинских размеров в несколько десятков метров в высоту, погрузив гигантскую территорию в сумрак своими пышными колючими кронами из колосьев. Достигнув такого размера, сами колосья стали увеличиваться в объёме, да так, что одно зерно вырастало размером с голову человека. Только после того, как колосья стали созревать и внезапно осыпаться на головы людей, проект было решено прекратить. Всего за несколько лет с момента начала засева небольшое поле в несколько гектаров превратилось в непроглядный, тёмный и густой лес в десятки раз больше из толстых и крепких "пшеничных деревьев", которые практически не брала ни одна отрава. Летом 1989 года на заводе, что поставлял агрессивные гербициды в лаборатории, случилась авария – тысячи литров опаснейших реагентов утекли в землю, и впервые с начала эксперимента нанесли значительный урон пшенице, ослабив её. Сырость и жара сыграли своё – природная спорынья, ранее не имевшая возможности заразить крепкую и здоровую пшеницу, распространилась словно огонь по сухостою.

Я очень много времени проводил за наблюдениями. До 1980-го года, когда вся эта канитель с пшеницей с шиком была представлена общественности, я и знать не знал о том, что происходило за заборами с колючей проволокой. Я каждый день проходил мимо гигантского леса, что подбирался к городу всё ближе и ближе, и долгими ночами всматривался в яркие точки на горизонте, которые были огнями прожекторов исследовательского центра где-то далеко от меня и моих проблем. Идея с обучением в Институте как-то утихла сама собой, чему несказанно рады были мои родители, да и мозги мои к двадцати пяти годам стали, так сказать, "костенеть" и всё хуже впитывать новые знания. Может быть, отец действительно был прав, когда говорил, что учёные придут к какому-нибудь решению сами собой, что они действительно знают больше и делают как лучше. Но… Такое раннее знакомство с чудным миром науки посеяло в моём сердце сомнение и сокровенное желание. Я ведь тоже мог быть причастным к спасению людей.

Жизнь вблизи лабораторий и исследовательских центров в какой-то момент решила за меня, чем мне заниматься в дальнейшем и какую профессию выбрать. Я стал усиленно заниматься, облазил все библиотеки и даже наведался в Мейсон-сити, где и располагался Институт. Позабывшие о тревогах родные с опаской восприняли моё решение стать генетиком, потому как знали, что мои усилия будут направлены туда, откуда и пришла беда – на изучение «пшеничного леса». Они отговаривали меня, клялись, что запрут дома и не выпустят из него, отец самолично запретил мне даже приближаться к Институту Биологии и Естествознания, который курировал многие испытания Академии агрокультур, в которой и родилась пшеница. «Тебе нечего там делать. Учёные сами знают, как бороться с этой проблемой, нет оснований полагать, что всё вышло из под контроля! Никакой опасности нет!».

К моменту, когда проблемы леса стали настолько очевидными и пугающими, что даже редкие новостные издания стали трубить об этом вовсю, я проходил курсы при Институте, с головой погрузившись в новые, до того незнакомые для меня глубины анатомии, химии, цитологии и других сложных названий. Среди бывших детей я смотрелся как беспросветно старый и древний дед, но даже для тридцати лет лет я выглядел свежо и опрятно, а тяжёлая работа на фабрике рядом с отцом закалила моё тело и позволила поднабрать неплохую форму.

Авария на заводе случилась через три дня после того, как я тайком уехал в Мейсон-сити подавать документы. Наверняка, в тот момент они проклинали тот день, когда груда книг из шкафа попала в мои трясущиеся от предвкушения руки.

Сам город Мейсон-сити располагался в пятидесяти километрах севернее Лодермейна и почти вплотную прилегал к «пшеничному лесу». Академия агрокультур находилась в самой глубине «леса», более чем за семьдесят километров от города, но имела постоянную радиосвязь с Институтом, а рабочие совершали периодические вылазки за припасами – дороги к тому моменту полностью были иссечены стенами из «деревьев», так что на машинах оттуда было добираться куда сложнее, чем многие думали, да и ограниченные запасы топлива этому не способствовали.

За годы моего обучения лес изменился. Поражённый спорыньёй, он стал рассадником ядовитых спор, которые заражали пшеницу всё больше и больше. Многие считали это хорошим знаком – больная пшеница не могла размножаться, а значит в скором времени вымрет сама собой, но они совсем забывали о том, что там, в глубине леса, «захваченными» оказались целые города и деревни, которые не воспринимали предупреждений учёных, а многие даже и не слышали о них. Люди, лишённые источника пропитания, всё также употребляли в пищу молодые побеги пшеницы и колосья, только теперь они были отравлены не только растительными ядами, но и спорами, которые вызывали галлюцинации, сильнейшие отравления, изменения поведения, слепоту и гангрены. Как только исследователи из Института пришли к выводу, что в скором времени заражение коснётся и Мейсон-сити, то многочисленные рабочие, ранее слонявшиеся без дела, выступили в роли «огневой бригады», которая стала сжигать пшеницу вокруг города, погрузив его в вечную дымку и смог – работа опасная, в которой по собственной неосторожности гибли многие. Жителей города вооружили противогазами и защитными респираторами, которые стала поставлять армия, а сам город оказался оцеплен нескончаемым кольцом из пламени. Все короткие новости по телеканалам замолкли окончательно в виду того, что предполагаемая паника могла свести на нет шаткий порядок во всём мире. О Мейсон-сити, об Академии агрокультур и проекте «Рождение» все поспешили забыть. Письма, что изредка приходили из других Институтов по всему материку, говорили о том, что упоминания катастрофы в Академии всячески замалчивались, а некоторых особо рьяных деятелей даже «просили о том, чтобы они помолчали, иначе разговор пойдёт совсем в другом русле». Отрицание проблемы на всех уровнях привело к тому, что Мейсон-сити фактически остался наедине с этой катастрофой, остальные же решили забыть обо всём, как о страшном сне, который внезапно закончился. Но по правде говоря, он только-только начинался.

Любой удобный момент я использовал для того, чтобы навестить родителей. Они всё также отрицали любые проблемы, которые могут возникнуть, если вдруг заражение перекинется и на их город. Считали меня «заучкой, который сыплет умными словами, в которых и правды-то нет», уходили от разговора, меняли тему так часто, что мне становилось очень некомфортно и я уходил от них спустя несколько часов. На последнем курсе, когда многие из ранее амбициозных и таких же упрямых людей, как я, в страхе покидали город, боясь оказаться «очередным уродом без глаз», каких иногда привозили на вскрытие из леса, я поддался уговорам родителей, что настойчиво просили «бросить гиблое дело» в начале учебного года, и подумывал вернуться в Лодермейн сразу после того, как получил диплом после ускоренной программы обучения, как раз основанной на нескольких годах курсов и нескольких годах плотного обучения в самом Институте. Побыв в городе пару месяцев, подрабатывая в том же Институте, желание уехать нарастало всё больше. Начали ходить слухи, что к «кольцу» города стали наведываться жители ближайших городов и они отнюдь не помощи просили. Озлобленные, агрессивные, уродливые. Поговаривали, что эти заражённые спорыньёй люди стали нападать и на «бригаду».

Я стал искать способ незаметно покинуть город и даже подыскал человека, который поможет мне это сделать за определённую плату. Но оказалось, что возвращаться мне некуда и там меня уже никто не ждёт. Залитый тенью город был усеян «пшеничными деревьями», на которых даже издали можно было разглядеть шишки из чёрного грибка. Приняв отчаянную попытку доехать до дома родителей, водитель ещё на подъезде к городу отказался ехать дальше, высадив меня в километре от первых домов, на более-менее чистом участке дороги. Я не стал с ним спорить, просто попросил его приехать на эту же точку вечером, чтобы увезти меня как можно дальше отсюда – страх, что в какой-то момент и сам Мейсон-сити окажется поражён спорыньёй, одолевал меня с каждой секундой пребывания в Лодермейне всё больше. Пустынные, заваленные изуродованными трупами улицы стопорили меня чуть ли не каждую минуту. Мысль о том, что я иду на собственную гибель, просто разрывала сознание и вышибала слёзы из глаз. Но стиснув зубы и натянув защитный респиратор поплотнее, я делал ещё один шаг. Сумрачный город, в который почти не попадал солнечный свет, был невероятно тих и будто скован деревьями. На растрескавшейся дороге, где корни пшеницы выкорчёвывали куски асфальта, тут и там лежали окоченевшие, покрытые пылью и тёмной плёнкой липких спор тела людей, навсегда застывшие в неестественных позах из-за судорог. Лежало битое стекло, повисшие на петлях выломанные двери домов словно пасти убитых животных пускали кровь из выброшенных на улицу вещей и мебели. Полнейшая разруха вокруг угнетала и видом своим вбивала клинья сомнений – не могло ни одной живое существо пережить подобное. Но вера, что ещё не всё потеряно, помогала мне справиться и пересилить эту дрожь в ногах и приступы тошноты.

Кое-как добравшись на нужную улицу, последняя надежда на благополучный успех канула в лету – двери моего дома были также выломаны и лежали сейчас где-то в глубине коридора. По грязи и песку на полу можно было сразу сказать, что здесь побывал не один десяток людей, которые хотели поживиться остатками еды, раскурочив каждый ящичек и каждую полку в доме, перевернув диван, раскидав все вещи из платяных шкафов. Мать я нашёл в подвале – забившись в угол, она сидела на полу, поджав ноги к груди, уже покрытая пылью. Отец лежал в спальне, засохшая пена у рта, слепые белёсые глаза…

Слёз уже не было. Пришло лишь уничтожающее опустошение, губительный страх и всё тоже мерзкое, лживое чувство невозможности происходящего. Это другие люди. Это не могли быть мои родители. Может быть, я ошибся улицей? Кажется, и дом мой выглядит по-другому… Я поспешил убраться отсюда, и уже на выходе наступил на женское платье, которое хрустнуло у меня под подошвой. Откинув его ногой, я в ступоре, остекленевшим взглядом смотрел на семейную фотографию, на которой счастливая пара обнимает ребёнка. Мама. Папа. И маленький мальчик Энтони. За месяц до первого землетрясения.

Я не помню, как вышел из города. В ушах звенело, глаза потеряли всякий блеск и ясность, в голове не осталось ни одной здравой мысли. Водитель ждал меня на условленном месте и по одному моему виду понял абсолютно всё. Не говоря ни слова он открыл мне двери, усадил на пассажирское кресло и спросил лишь один вопрос: «Куда?». А я смог лишь прошептать: «За сотни километров отсюда…».

Мы совсем не знали о том, что армия давно оцепила весь регион. В министерстве считали, что проблем не в спорынье, а в какой-то болезни, которую непременно надо остановить, не выпуская из заражённого региона ни одну живую душу. На границе нас встретила длиннющая колонна из оставленных пустых машин, брошенные вещи, чемоданы, полные еды и украшений, очевидно нажитые мародёрством. Как только наша машина подъехала к посту, то на нас тут же уставились дула десятка автоматов, свет прожектора и отряд из солдат в противогазов. Увидев мои воспалённые, стеклянные глаза и бледную кожу, у них не возникло ни капли сомнений в том, что я один из заражённых – если бы не водитель, меня бы расстреляли на месте. Он кричал им, что мы едем из Мейсон-сити, последнего «чистого» города в регионе, что на нас противогазы были всю дорогу. Он назвал меня учёным. И этот факт очень сильно их озаботил. Солдаты вытащили нас из машины и бросили на землю. Затрещали рации и шумные, плохо различимые за противогазами переговоры. Я не слышал, о чём они говорили, но уже спустя минуту они поволокли меня по земле в направлении бронированной машины, а водителя оттащили подальше. Он кричал и матерился, сыпал угрозами, даже вырвался и попытался убежать, но как только двери бронетранспортёра закрылись за моей спиной, я дрогнул от приглушённого, одиночного выстрела.

Меня заковали в наручники и надели мешок на голову. Мы ехали, похоже, несколько часов, и сопровождавший меня солдат всю дорогу говорил мне, что таких беглецов «там» ломают за секунды. Я не мог выдавить из себя ни слова, лишь сдавленно мычал от ужаса, когда наконец машина остановилась и меня вытолкнули из неё на холодную землю. Подхватив за руки, солдаты потащили меня по земле. Мешок не давал мне покоя: я мог только полагаться на звуки вокруг, и эти звуки мне очень не нравились, потому как повсюду лязгал металл, трещали и шипели рации, звенели автоматы, словно в тюрьме двигались металлические решётки. Грубо затолкав меня в маленькое помещение, солдаты, наконец, сняли с меня мешок и противогаз, и впервые за долгие часы я смог произнести хоть один звук. Я кричал. Орал как безумный, когда осознал, что они действительно бросили меня в тюремную камеру. На мой крик отозвались десятки, сотни голосов других заключённых, после чего несколько коротких очередей из автоматов разрезали стену крика, отчего мы все разом замолчали.

– А ну заткнули пасти! – ревел один из солдат.

В отчаянном безумии мой мозг заставил меня забраться под койку, спрятал моё тело от всех вокруг. Руки и ноги тряслись от нескончаемой дрожи, глаза ошалело бегали от одной стены к другой, как вдруг всё тот же голос закричал:

– ОТБОЙ!

Холодный свет жужжащих люминесцентных ламп погас, отчего заключённые застонали. Я не стал вновь поднимать панику, но из моего рта против моей воли полилось вялое блеяние, какие-то невнятные слова и мольбы о помощи. Не сомкнув за всю ночь глаза, лишь под самое утро истощённое нервами тело без моего ведома попросту отключилось.

Уже утром несколько десятков людей вместе со мной вывели из камер и повели по длинному коридору, что вёл на свободу. Нас снова погрузили в несколько бронетранспортёров и повезли уже свободнее, без мешком и наручников. Оказалось, что тюрьма – лишь перевалочный пункт, и судя по разговорам солдат всех заключённых держат там пару дней, после чего развозят обратно в город на «самую лучшую для них работу» – в огневые бригады. В один момент все бегущие из города стали дезертирами и, без суда и следствия, приговорёнными к заключению, которых вместо тюрем бросали на «полезную для города» работу. Стоило мне глянуть в маленькое окошко, как я тут же смиренно откинулся на спинку кресла – горящие стены из пшеницы заставили меня неприятно поёжиться. Мы снова ехали в Мейсон-сити.

Мир в огне.

Мир в огне.

Мне казалось, что я больше никогда в своей жизни не увижу здание Института. Такое холодное, сырое и мерзкое, вздымающееся высоко над остальными зданиями небольшой колокольней. Поверить сложно, но считанные месяцы потребовались для того, чтобы начисто убрать научный интерес ко всему происходящему и выкинуть из головы знания, полученные за пять лет. Я хотел бы сейчас находиться где угодно, хоть в эпицентре землетрясения, но никак не в стенах учебного заведения, которое дало мне работу и необходимые для этой работы знания. Особенно после того, как я внезапно стал дезертиром.

Нас всех везли по улицам города и по одной лишь густой дымке, которая витала в воздухе, я мог понять, насколько плохи дела. Многочасовые очереди за индивидуальными рационами питания тянулись на целые кварталы, сами люди стали выглядеть куда более блёклыми и зажатыми, напуганными внезапной сменой обстановки. Ректор Института отчитывался несколько месяцев назад о том, что оснований для паники нет и не предвидится, потому как заражение спорыньёй уходит на юг и восток, лишь частично движется на запад и виной всему погода. Затем он стал менее категоричен в своих высказываниях, лично поддержал организацию «огневых бригад», выделил первых людей, связался с армией, чтобы они помогли в снабжении людей защитными костюмами, а в итоге попросту заткнулся и перестал вообще выходить на люди. Об этом мне рассказал мой товарищ по несчастью, который помогал этому человеку составлять речи и заявления. Я же в это время, пока работал в Институте, всё чаще находился в пшеничном лесу и мало обращал внимание на его пространные речи. Как оказалось, зря.

На нас снова нацепили противогазы и наручники и длинной колонной повели в здание Института. Я не преминул возможностью осмотреться и то, что я увидел, удручало с удвоенной силой. После организации «огневых бригад» весь город погряз в дыму и пепле, от которого не так уж и защищал противогаз. Куда ни глянь – увидишь, как люди пытаются отстирать чёрную от хлопьев пепла одежду, как опрыскивают её водой и спиртом, чтобы она не воняла жжёной гнилой соломой, как вечно отирают защитные очки от налёта из сажи и пыли. Вечная огненная стена, которая не затухала ни на день, подняла температуру в городе, отчего многие ходили по пояс раздетыми, что также требовало от них постоянно протирать кожу мокрыми тряпками, которые тут же становились чёрными. Если этот город водитель назвал «последним чистым в регионе», то он крупно ошибался.

Когда мы подошли к дверям здания, то нас тут же грубо распихали в стороны несколько крепких парней в тяжёлых пожарных костюмах, которые тащили за руки и ноги обожжённое тело. На многих из колонны это подействовало уж слишком быстро – завопившие от страха, они стали пытаться выбежать из строя, но их тут же осаживали сопровождавшие солдаты, пытаясь как можно быстрее запихнуть нас всех в здание Института. Внутри нас встречало не светлое просторное помещение вестибюля, а заставленное мебелью и хламом узкое пространство, условно поделённое на несколько коридоров, ведущее вверх по лестнице на кафедру «Природы человека», налево, в крыло «Естественных наук», направо, в крыло «Биологии и ботаники» и вниз по лестнице к студенческим лабораториям и практическим кабинетам. Старые деревянные двери аудиторий заменили на стальные, что запирались на широкие засовы снаружи, и как раз в одну из таких нас и поместили. Около двух десятков людей расселись на холодном полу, потому как все стулья, как и парты, вынесли в коридор.

Голова отказывалась думать. Всё это было похоже на чудовищную ошибку, в которой просто никто не хотел разбираться. Солдаты сторожили нас и снаружи, и внутри аудитории, держали стволы наготове и даже дёрнуться было страшно – так быстро они реагировали и направляли оружие на тебя. Спустя примерно полчаса времени в нашу аудиторию заявился ещё один солдат, который тащил позади себя тележку, наполненную огнеупорной формой пожарных. Её раздали практически всем, кроме меня и ещё нескольких человек. Укомплектованных далеко не каждому подходящей по размеру формой людей стали по одному провожать из аудитории, выдавая на выходе защитные респираторы и баллоны с воздухом. Я смотрел на этих людей и мысленно провожал их в последний путь, который, судя по всему, предстояло пройти и мне. Я очень устал из-за бессонной ночи и крайне раннего подъёма, отчего, наверное, не совсем понимал всю опасность и безвыходность своего положения. Подумать только – всего несколько месяцев назад я был одним из перспективных аспирантов, который подумывал над тем, чтобы пойти на вторую ступень образования, а теперь я сижу в пыльном, усыпанном сажей и песком кабинете, готовящийся встретить свою судьбу как дезертир и беглец!

Может, это действительно ошибка? Надо узнать у ректора. Он ведь должен что-то знать обо мне, так ведь? Они ведь кому-то рассказали, что везут учёного. Вдруг, мне уготована совсем другая задача?

– ЭЙ! – крикнул я солдату, отчего он тут же повернул ствол на меня.

– Заткнись. – ответил он, шумно выдохнув через противогаз военного образца.

– Я тот самый учёный, которого поймали на выезде! Мне нужно поговорить с ректором!

– Заткнись, я сказал.

– А то что? Пристрелишь меня? – блефовал я. Мне совсем не казалось, что они будут заботиться о каждом преступнике, которого привозили сюда.

Солдат моей уверенности не оценил и, быстро подойдя ко мне, ткнул дулом автомата прямо в щёку, прижав меня к полу.

– Да, пристрелю. Таких как ты тут вагон и малая тележка. Бестолковые заучки.

– Я слышал, как твои дружки переговаривались по рации, когда нашли меня!