Мне бы на самом деле стоило поторопиться и побыстрее дойти до радиовышки, пока серые тучи над головой в одно мгновение не стали чёрными и скрыли за собой весь свет, который помогал мне ориентироваться в пространстве. Но лёгкая тревога после встречи с заражённым не давала мне покоя. Старуха. Где же она? Она очень настойчиво от кого-то отбивалась, но за всё время моего пребывания здесь я даже шороха не услышал. Это… Было странно. Отчасти дико, неправдоподобно. Я совсем не надеялся увидеть здорового человека. Но быть может… От неё будет чуть больше толку?

Я не знал, где мне искать её. Потому просто побрёл дальше по дороге, осматриваясь по сторонам и стараясь приметить какие-нибудь странности. Кроме того, что с каждым шагом я приближался всё ближе и ближе к радиовышке, а значит и к концу поселения, дома, в которых хоть кто-то мог бы обитать, постепенно заканчивались. Я заглядывал в каждый из них, старался рассмотреть возможные следы пребывания человека: костёр, горящую печь, дым, тлеющие угли, свежие следы на полу или земле, места ночлега… Здесь, в такой глуши, где практически всегда существовала лёгкая дымка и туман из-за холодного влажного воздуха и тёплой, чуть более прогретой земли, без огня приходилось очень тяжко. Всего нескольких часов мне хватило для того, чтобы ощутимо продрогнуть и промокнуть, потому я не только искал кострища или горящую печь, чтобы найти там эту старуху, но и для того, чтобы воспользоваться очагом.

С каждой минутой становилось чуть темнее, так, словно мелкая каракатица выпустила облако чернил и эти вихры и клубы темноты смешивались с прозрачным небом, делая его с каждым разом всё более и более тёмным. Я обошёл практически все дома, но так и не повстречал эту загадочную старуху. Не видно было бликов горящего огня на окошках, не чувствовался запах дымка, не видать было и серых струек, курящихся над крышей. Становилось крайне зябко, ночи в этом лесу из-за вечной сырости и затопленных полян были куда как холоднее, чем в городе, и если я сам не разведу костра, то околею в ближайшее же время.

Выбрав наиболее целый дом, в котором легко можно было забаррикадировать двери, я принялся собирать остатки сухих газет и дровишек, которые поломал и порвал руками на мелкие куски. В дровнице на удивление лежали вполне сносные большие куски дерева, чуть сырые, но для костра сгодится. Там же я нашёл кусок промасленной ветоши, в которую были завёрнуты длинные спички и часть от металлического кресала – только лезвие, которое было, судя по всему, привязано на кусок бечёвки к бруску. Стало совсем темно, не видно было ни зги, так что поиски кресала я отложил до момента, когда смогу хотя бы разжечь костёр и вытянуть оттуда полено, чтобы сделать подобие факела.

Этот момент… Я никогда ещё не чувствовал себя так одиноко. Так неполноценно, будто бы от меня отрезали все нужные части и бросили как есть в глубочайшую дыру. Я был совершенно один, один во всех своих начинаниях и возможных свершениях. Радоваться ли мне такому исходу? Искать ли на самом деле светлую сторону в том, что я бреду от деревни к деревне в надежде найти помощь, но натыкаюсь лишь на пустоту и редких трупов? Складывалось впечатление, что я отделён от остального мира тысячами километров, а не парой десятков. Вроде, так просто! Возьми и развернись, выйди сам к городу, остолоп! Чего ты ждёшь, куда идёшь и чего ожидаешь узнать?

Я сидел берег разгорающимся костром и завороженно следил за тем, как миллиметр за миллиметром пламя окутывает поленья, как они чернеют, извиваются, как воспламеняются, распространяя огонь всё дальше и дальше. Внезапно захотелось с силой дунуть на угли, помочь им разгореться, окрепнуть, взять своё от этих поленьев. Плямя со свистом разошлось в стороны, словно живое, испуганное, но затем принялось с новой силой пожирать лежащие рядом сучки и головешки.

В этом пламени мне так хотелось видеть себя. Быть таким же осторожным и тихим в начале всей этой чёртовой истории, чтобы потом воспрять с силами и с помощью… Чёрт, чьей угодно помощью добить здесь всё живое. Я так не хочу понимать и признавать то, что Маклин прав. Так усиленно борюсь с мыслью о том, что лес надо сжечь и как можно быстрее, что невольно нахожу в этой затеи свои несомненные плюсы…

Нам недолго осталось. Может быть, землетрясения и стихли. Может быть, и море постепенно возвращается в свои рамки. Но люди совсем не способны вот так просто поводить природу за нас и за один присест восполнить сотни миллионов умерших, вновь открыть двери обанкротившихся предприятий, снять с полки и отряхнуть пыль с ручных инструментов, чтобы всем вместе восстановить цивилизацию. От одной только мысли об этой радужной и сладко-зефирной бредятине блевать хочется дальше, чем видеть.

Пламя уже достаточно разгорелось, так что я намотал кусок тряпки на тонкую деревяшку, поджёг и принялся расхаживать по небольшому домику, высматривая разные полезные штуковины. Меня действительно интересовал магниевый брусок, оторвавшийся от лезвия, и возможно карта, потому как шансы на то, что на вышке я найду выход из положения, были пятьдесят на пятьдесят, а значит лучше иметь запасной план, чем не иметь ничего вовсе.

Домик был также скудно обставлен, как и десятки других до него. Несколько ящиков, печь, пару шкафов и крохотная кухонька, где стояла дровяная плита, раковина и несколько шкафов с посудой и кухонными принадлежностями вроде ещё одной пачки спичек, открывалок для банок, уже ржавых ножей и ложек и всякого такого. Спички я забрал с собой, как и маленький точильный камень для косы. В других ящиках нашёлся таки магниевый брусок для кресала, да банка каши, едва-едва не переступившая черту срока годности.

Совсем не хотелось так грубо и беспардонно вламываться в чье-то жилище. Не так давно люди покинули эти места, чтобы не чувствовать вину за то, что пользуешься чужими вещами, будто своими, и расхаживаешь по чужому дому, будто своему. Я уселся рядом с печью и поставил кашу греться поближе к огню, периодически поворачивая банку другим боком. Спустя пару минут, когда тёплый, соблазнительный запах говяжьего мяса и жира разлетелся по комнате, в окно резко постучали. Затем ещё и ещё. Стук перешёл с трясущихся окон на шаткие двери, подпёртые стульями и шкафом. Сразу после этого яростного стука за дверями послышался уже знакомый крик старухи, который я слышал несколько часов назад. Но в этот раз он был… Злобным? Таким, будто к ней в дом кто-то залез… От животного страха я даже не сразу понял, что говорила она, в общем-то, на вполне понятном языке и обращалась ко мне, как к грабителю:

– А ну-ка! Открывай двери, паразит! Черт бы тебя побрал, ересь ты наглая, вломился в дом и сидишь там, как мышь в норе! Это мой дом, сейчас как огрею кочергою по рёбрам – сразу поумнеешь! Вылазь! Быстро!

Подбежав к дверям и одёрнув грязную занавеску, я увидел силуэт сгорбленной старухи, которая крайне настойчиво лупила крючковатой клюкой по дверям. Вид у неё был взбешённый и настырный, она до последнего не сдавалась и орала на меня, совсем не обращая внимания на то, что я во всю глазел на неё, подсвечиваемый ярким пламенем печи.

– Вы… Кто такая?! Чего вам нужно?! – вскричал я.

– Ты посмотри на него! Ух, скотина, завалился в мой дом и ещё чего-то вякает мне! Открывай, поганец!

– Да вы заражённая! У вас глаза белёсые, их спорынья пожрала уже давным-давно!

– А ты… Нездешний, стало быть. Я в войну уже ослепла, парнишка. Ты о чём таком толкуешь? Неужто поля наши болячка какая загубила?! Рожь-матушка и так подослабла, нельзя ей болеть, а то ж без хлеба останемся!

Я абсолютно не понимал, о чём она говорит. Она была просто не в себя, но что-то внутри меня не позволило держать её на улице в такой холод. Может сострадание – она ведь в силу возраста могла быть просто старушкой с деменцией, ещё и слепой больше сорока лет…

– Заходите в дом, погрейтесь.

– Ой, в гости уж зовут! – настроение её тут же переменилось и она успешно позабыла, что секунду назад гнала меня взашей из своего домишки, который я занял.

Я неспешно отодвинул шкаф и пару стульев, которые блокировали проход и открыл двери. Передо мной действительно стояла очень старая женщина, вся скрючившаяся, сгорбленная и тощая. В слепых глазах едва ли можно было различить их цвет, за толстым слоем одежды, защищающей её от непогоды, почти невозможно было сказать, ранена она или нет, нормально ли ест и ест ли вообще. Смотреть на неё было крайне неприятно и жалко – может статься так, что она даже и не знает о том, что случилось во всём мире… В её мире вряд ли существовал пшеничный лес и спорынья, землетрясения и наводнения. Она уже и не знала других людей, и вряд ли хоть когда-нибудь узнает. Старуха вытянула из-под длинного шерстяного балахона руки, а взгляд мой так и остался на них – чёрные, сухие, не способные ни разогнуться, ни согнуться, словно два куска угля. Сухая гангрена. Белёсые, слепые глаза, поражённые катарактой. Изменения в поведении…

– А кто вы такая? – спросил я, заметив, как она вздрогнула, будто снова позабыла о том, что я нахожусь рядом с ней.

– Вильма. Вильма Сандерс… Так странно. Давно ли была война, сынок?

– Больше сорока лет назад.

– У-у-у! Батюшки! Наверное, Маршалл не дожил. Не слышно его, не видно…

– Давно в этой деревне никто не живёт?

– Я жила здесь всю жизнь, молодой человек! И красотка Полли тоже, правда, дорогая? – обратилась старуха к пустому месту рядом со мной. – Уж не знаю я, о ком вы говорите, но никто никуда не уезжал!

– Вы знаете что-нибудь про безумца, что бегает тут по округе? – не унимался я.

– Малыш Гилберт? Братик Джерри? Всё никак не успокоятся, мешают вам жить? Вы их ко мне в следующий раз отправьте, тут же нагоняй получат! Уж они-то знают, что бабушку Вильму сердить нельзя!

Я был в чарующем изумлении. Таком диком, скорбном, обезоруживающем изумлении. Просто сидел перед ней и задавал вопрос за вопросом, на которые она в ответ несла абсолютную ахинею, то погружаясь в собственное детство, то переносясь во времена войны, то и вовсе говорила так, будто меня понимает и всё осознаёт, но не видит ни малейшей капли того, что вижу я. Это было поистине ужасное зрелище, которое ломало меня с каждой минутой всё больше и больше. Она щебетала что-то о своих детях, о прошлой жизни до войны, о сражениях, подполье. О том, как появилась эта деревня, как её все ценили за то, что она приходила первой на помощь и никому никогда не отказывала. Она совсем не обращала на меня внимания, лишь говорила и говорила, без остановки, без пауз.

Я решил поделиться с ней едой, которую она своими уже усохшими пальцами никогда бы не смогла достать. Съев больше половины, я передал ей банку, но она лишь аккуратно отставила её в сторонку. Словно заворожённая, она продолжала говорить без устали, уставившись своими неморгающими слепыми глазами в стену. Сил моих более не было, я вновь аккуратно закрыл двери, чтобы кто другой не решил заглянуть на огонёк, укрылся от неё на маленьком чердачке, который как раз прогрелся за несколько часов горения печи, и оставил её в доме. Говорить и рассказывать о своей жизни.

Утром она всё также сидела на месте. Банка с кашей, однако, лежала на полу пустая, а рядом с нею лежал и один из её пальцев, который уже давным-давно должен был отвалиться сам по себе. Вильма устало склонила голову, что-то едва слышно мямлила себе под нос, но не спала.

– Всегда была первой… Всегда была помощницей… А в войну так и вообще – на передовой, старшая медсестра… Всегда была первой…

– Вильма, как вы?

– Всегда была первой… И сейчас первая… Устала я, совсем чуточку…

– Почему вы не ушли из деревни?

– Всегда была первой… У Матери-природы и спокойнее, и теплее… Холодно в этих городах, холодно среди других людей… А ведь была же первая..! Всем помогала!

– Вы знаете Бишопа?

– Хе-хе… – едва слышно усмехнулась она. – Никак новый ухажёр Полли, да?

– Нет. Это человек, который помогает выжившим в этом лесу. Вы встречали его?

– А я тоже всем помогала! Бывало, придёт мистер Эйслит рано по утру и трезвонит в двери, так я…

– Я знаю, Вильма. Я слышал, вы говорили уже. – перебил её я.

Мне чертовски больно было оставлять её здесь. Я чувствовал себя просто чудовищем за то, что не в силах был помочь этой бедной, уже сумасшедшей старушке, которая вынуждена доживать свой век без глаз, без рук и без разума… Она даже и не вспомнит обо мне. Стоит мне только выйти за двери этого домика, как я навсегда растворюсь в её памяти как и целые годы из её жизни. Стоя одной ногой за порогом дома, она внезапно окликает меня и вполне серьёзно задаёт вопрос:

– Молодой человек… А Бишоп уже приходил…? Я… Чуть-чуть запамятовала.

– Нет. Я всю ночь пытался узнать у вас, где он.

– Они ушли на восток. В городок на востоке, если точнее. Должны были совсем скоро прийти и проведать меня, но… Я не помню их. Совсем не помню… – голос её стал жалобным, полным слёз. – Они давали мне лекарства, чтобы голова была яснее… А тут, видимо, и забыли…

Я вновь осмотрел старушку Вильму. Чем бы ни было это лекарство, парни Бишопа совсем не интересовались её самочувствием на самом деле. Хотя, вполне возможно, что и гангрена, и катаракта действительно ей достались как эхо войны… Тогда в таком случае они вряд ли бы что-то смогли сделать.

– Я приведу их, Вильма. Я пришлю помощь. Я… Буду первым, кто станет помогать на самом деле. Вы только побудьте здесь, хорошо? Чтобы мы вас не искали. – сказал я и почувствовал горький комок в горле от обиды и тех ложных надежд, что дарю ей.

– Все мы там когда-нибудь будем. И Бишоп, и вы, и жители городские… Встанем в один ряд с пшеницей…

– Может, всё изменится. Мы попробуем…

– Не играйте с природой в игры, молодой человек. Она вам этого не простит.

– Кхм… Вы, главное, будьте здесь. И мы обязательно вас найдём.

– Я уйду только с мисс Полли Эверди! Душенька, как же так, оставить вас? Ни за что, переживёте моё общество ещё чуточку! Молодой человек, вы уже покидаете дам? – спросила Вильма снова изменившимся голосом.