– А я что говорила?! – довольно встряла Колетт. – Я обратила внимание, что ты не в своей тарелке, но, уверяю тебя, публика ничего такого не заметила. Твоя родная мать и та ухом не повела. В кого ты так впивался взглядом в первом ряду?

– Там оказался кое-кто, давным-давно исчезнувший из моей жизни, – ответил Тома́, не сводя глаз со своего отражения в зеркале.

Жанна и Колетт удивленно переглянулись. Жанна взяла подругу за руку и подтолкнула ее к двери:

– Хватит его мучить, он очень устал, он мой сын, я знаю его лучше, чем ты.

Она послала Тома́ воздушный поцелуй, выставила Колетт и вышла следом за ней.

Из коридора до Тома́ донеслось ворчание его крестной, потом наступила тишина.

В зеркале отражался только он сам. Мать была права, он выглядел не лучше комка жеваной бумаги. Он повесил свой концертный костюм, забрал кожаный портфель и погасил в гримерной свет.

За кулисами он столкнулся с Марселем, коротко пожелавшим ему хорошего вечера. Выйдя через артистический выход, Тома́ увидел отца, сидевшего, скрестив ноги, на капоте автомобиля.

– Как бы мне хотелось пригласить тебя поужинать! Но увы… Могу только составить тебе компанию, если тебе захочется пойти заморить червячка.

– Мне хочется побыть одному.

– Очень глупо с твоей стороны, – молвил отец, кладя руку ему на плечо.

– Зря ты так говоришь.

– Я ничего вам не говорил, – отозвался шедший мимо мужчина.

– Я не вам.

– Вы обратились ко мне на «ты», с какой стати?

– Да, это вышло некстати, – устало сказал Тома́. – Вы довольны?

– Извините, что настаиваю, но, раз вы ко мне обратились, значит, я что-то вам сказал, правильно?

Тома́ пригляделся к незнакомцу.

– Загазованность воздуха это, что ли, или еще какое-то атмосферное загрязнение, превращающее всех в психов? – пробурчал он.

– Повежливее, молодой человек, из нас двоих псих – это явно вы. Только психи разговаривают сами с собой.

Тома́ пожал плечами и зашагал прочь. Оглянувшись на ходу, он увидел отца, не скрывавшего удовольствия.

– Что тут смешного?

– Согласись, это было забавно, прямо как сценка из репертуара Раймона Девоса ^[2].

– Кого?

– Проехали, ты его не застал.

– Почему ты здесь, почему я тебя вижу и слышу?

– Полагаю, простое «потому что» тебя не устроит. Лучше я дождусь, пока мы окажемся у тебя дома и усядемся, тогда ты сможешь толком меня выслушать. Нам пора потолковать.

– После этого ты оставишь меня в покое?

– Тебе так невыносимо меня видеть?

– Я неудачно выразился. Потерять отца – большой удар. Тем более такого, как ты: тебя всегда было очень много! Мама говорила, что должно пройти время, что будут разные этапы. Но чтобы такое!.. Этого я не мог себе представить.

– Твоя мать часто говорила с тобой обо мне после моей смерти?

– Ты осознаешь, что это совершенно бессмысленный вопрос?

– В моем состоянии сознание – сомнительная категория. Меня другое зацепило: в каком это смысле меня было «очень много»? Я тебя затмевал?

Тома́ толкнул входную дверь, задрал голову и увидел отца, зацепившегося за перила лестницы на верхнем этаже.

– Не думал, что призраки порхают, как пташки! – проворчал он и вздохнул.

Он поднялся к себе в квартиру, повесил портфель на вешалку, достал из холодильника пиво и упал на диван.

Отец разместился в кресле напротив.

– Эта твоя манера все время ерзать, кладя ногу на ногу, страшно раздражает. Когда ты был жив, это отбивало у меня всякую охоту с тобой разговаривать.

– Я ни при чем, просто у меня были слишком длинные ноги, вечно они мне мешали. Были у меня другие неприятные тебе манеры?

– Что привело тебя сюда? Ощущение, что ты что-то недоделал?

– Не дерзи, Тома́, я все еще твой отец.

– Ты мне проходу не даешь, опасность тебя забыть мне не грозит.

– Я вернулся, потому что должен попросить тебя о важной услуге. Если ты согласишься, я обещаю оставить тебя в покое. Но сначала мне надо немного рассказать тебе о себе, если, конечно, тебя не затруднит меня выслушать.

Сын словно набрал в рот воды, и отец обиженно надулся:

– Почему ты молчишь, почему так холоден, почему так тщательно соблюдаешь дистанцию? Я тебя чем-то разозлил? Я недостаточно тебя любил?

– Ты был горой, на которую мне всегда хотелось вскарабкаться, хотя меня не оставлял страх, что когда-нибудь эта вершина будет покорена. Ты был великим хирургом, спасавшим человеческие жизни, а что делал я? Я бренчал на пианино.

– Ну и что? Ты эти жизни украшаешь. Ты видел глаза людей, слушавших тебя сегодня вечером? Я был потрясен и горд тобой. Да, мне довелось спасти жизнь нескольким людям, но при моей профессии не дождешься аплодисментов при выходе из операционной, никто нас не поздравляет после завершения концерта для скальпелей.

– Что это тебя вдруг потянуло на лирику?

– Таков удел ушедших в мир иной, – ответил отец, приосаниваясь.

– Хорошо, я согласен тебя выслушать. А потом ты позволишь мне уснуть, я здорово устал. Договорились?

– Клянусь! – Отец сделал вид, что сплевывает на пол. – Так-так, с чего бы начать?..

– Может, начнешь с объяснения причины своего появления?

– Очень жаль, об этом я как раз не вправе распространяться, это было обязательным условием для получения увольнительной.

– Как в армии, что ли?

– Вообще-то нет, но если хочешь, то да.

– Ты получил увольнение с того света, чтобы повидаться со мной?

Произнеся эти слова, Тома́ согнулся от смеха.

– Может, хватит надо мной насмехаться?

– Какие могут быть насмешки! Я беседую с призраком своего отца среди ночи… Извини, давай продолжим. Как я погляжу, это были еще цветочки, ягодки впереди. – И Тома́ вытер тыльной стороной ладони слезящиеся глаза.

– Ты мне нужен для одного дела, без которого мне не видать вечной жизни.

– Наконец-то все прояснилось! Тебя отправили на Землю для спасения человечества по примеру спасения твоих пациентов, в качестве доброго Дон Кихота. Ты решил, что из твоего сына получится шикарный Санчо Панса.

– Брось валять дурака, дело не терпит отлагательств.

– Какая может быть срочность, когда ты мертв?

– Когда-нибудь ты это поймешь – надеюсь, это произойдет как можно позднее. Ты позволишь мне говорить или и дальше будешь перебивать через слово?

Тома́ согласился умолкнуть. Он не сомневался, что видит причудливый сон и рано или поздно очнется. Эта уверенность позволила ему успокоиться и приготовиться слушать отца.

– Мы с твоей матерью давно перестали быть дружной парой.

– Спасибо за новость – ты ушел из семьи за десять лет до своей кончины.

– Я говорю о более давних временах. Вскоре после твоего рождения наша жизнь превратилась в дружеское сожительство, не более того.

– Благодарю, будь у меня психотерапевт, информация такого рода обеспечила бы ему безбедную старость еще до окончания моей терапии.

– До твоего рождения дела обстояли иначе. В те годы нас связывала искренняя любовь, но потом мы друг от друга отдалились. Отчасти это произошло по моей вине.

– В каком смысле «отчасти»?

– Я повстречал другую женщину.

– У тебя была интрижка на стороне? Нет, серьезно? У тебя всегда был вид и ухватки ловеласа, не пропускающего ничего, что движется. Думаешь, ты открыл мне глаза?

– Ты ошибаешься на мой счет. Мне хотелось нравиться, это верно, но я не волочился за юбками. Между прочим, эта великая любовь так и не состоялась, потому, наверное, она никогда не угасала.

– Ты про анестезиолога в больнице, вечно смотревшую на тебя глазами мангуста? Я всегда подозревал, что между вами что-то было.

– Ты помнишь Виолетт?

– Каждый раз, когда я приходил к тебе на работу, она гладила меня по голове, как пуделя, и млела, щебеча, что я – вылитый ты.

– Ну, так речь не о ней. Даже если между нами что-то было, это не имело последствий.

– Для тебя или для мамы?

– Будешь судить меня на сеансе у своего психотерапевта, когда он у тебя заведется, а пока позволь мне продолжить.

– Зеленоглазая врач-педиатр?

– Прекрати! Я познакомился с Камиллой не в больнице.

– Камилла, значит. Ну и где вы встретились?

– Помнишь курорт, где мы проводили лето за летом?

– А как же! Каждое лето я собирал в грязном песке ракушки, катался на карусели или ездил верхом на пони, играл в мини-гольф и никогда не выигрывал… Пикники на берегу, прогулки вокруг маяка, блины на террасе пляжного ресторанчика, игра в «Монополию» в дождь… Мне пришлось бы впасть в полное беспамятство, чтобы забыть эту бесконечную скуку.

– Ты несправедлив, для тебя это были очень веселые каникулы.

– Ты хоть раз меня спросил, действительно ли я веселюсь?

Раймон осторожно покосился на сына и продолжил:

– Там мы и встретились.

– Страшно рад это узнать. Какое отношение это имеет ко мне?

– А такое, что ловля моллюсков-петушков, карусели, езда верхом и поедание блинов – все это были для нас способы побыть вместе, а ты служил предлогом для наших встреч.

– То есть ты пользовался мной как прикрытием? Какая гадость!

– Уйми свое воображение! Мы не делали ничего плохого, Тома́, мы любили друг друга молча, чтобы вас защитить. Бывало, возьмемся тайком за руки, и тут же наши сердца бьются в сто раз сильнее, бывало, прикоснемся друг к другу – только прикоснемся, не больше; но чаще всего мы только обменивались взглядами и признаниями.

– Избавь меня от подробностей! – взмолился Тома́.

– Тебе уже не пять лет, мог бы постараться меня послушать, не перетягивая, как всегда, одеяло на себя!

– Это какой-то вывернутый наизнанку мир! Тебе любопытно, что мне нравилось в тех каникулах под серым дождливым небом? В отличие от остальных месяцев, когда ты был занят своей операционной и своими больными, тут ты полностью принадлежал мне. Наконец-то мы были вместе, ты и я. Поэтому я не желаю знать, что время, которое ты мне посвящал, было всего лишь предлогом для встреч с любовницей.

– Камилла не была моей любовницей, это было совершенно другое. А ты-то сам, ты хоть раз поинтересовался, хорошо ли мне, доволен ли я, счастлив ли?

– Я был ребенком! – крикнул Тома́.

– Ты вырос, а я подыхал от одиночества! – крикнул в ответ его отец.

– А мама?

– Твоя мать здесь ни при чем, я тоже. Это была настоящая любовь с первого взгляда, Тома́, такие вещи не поддаются объяснению, – проговорил Раймон вполголоса.

– Ну, хватит с меня болтовни с отцовским призраком! Прошу тебя, приставай к кому-нибудь другому, лети куда-нибудь еще, только подальше от моей постели.

– Как хочешь, мы продолжим этот разговор завтра. Концерт вытянул из тебя все силы, сейчас не самый удобный момент, чтоб все это на тебя вываливать.

Тома́ встал и направился в спальню. На пороге он оглянулся на отца и окинул его свирепым взглядом:

– Никакого завтра не будет, потому что этого вечера не было, этого разговора тоже. Мне приснился кошмар, в котором сошлись все мои боли и тревоги: Софи, ты, фальшивые ноты в зале Плейель, негодующий взгляд дирижера, огорченный вид Марселя. Я по-прежнему в доме матери, лежу на диване в гостиной. Проснувшись, я уже всего этого не вспомню. Продолжится день годовщины твоей смерти, встречи с Софи не было, мой концерт еще не состоялся, и у меня самые лучшие воспоминания о летних каникулах с отцом.