Глава 4
Жайлау^[12]

1988, Актобе – Байганинский район

Перрон актюбинского вокзала прожаривало жгучее июльское солнце. Мимо пробегали грузчики с пустыми тележками, женщина в засаленном переднике кричала: «Беляши!», хныкали дети, гудели поезда, то и дело раздавался свисток человека в кепке, который отгонял от путей зазевавшихся. Папа быстро шел впереди с дерматиновой сумкой (мама сложила в нее старую одежду: в ауле все сгодится!), чужой мужчина нес мешок муки, Румия семенила следом и боялась отстать. Если бы рядом были мама или абика, они бы обязательно крепко держали ее за руку. Но папа говорил: «Румчик, ты у меня взрослая!» – поэтому она старалась не ныть и быстро переставляла ноги. В правой руке Румия несла тряпичную сумку, куда они с мамой положили футболки, трусики, платье, альбом и цветные карандаши, в левой – одноглазую куклу Гюлярэн. Папа привез ее из Узбекистана, а соседский Рус, воспользовавшись тем, что Румия забыла ее на скамейке, расковырял кукле отверткой глаз. Имя «Гюлярэн» Румия придумала сама. Мама все время пыталась ее выбросить: «Страшная такая, людей только пугать. Есть же нормальные игрушки!»

Румия жалела куклу. Когда никто не слышал, прижимала ее к себе и говорила, что она самая красивая. Гюлярэн, стоило ее наклонить, соглашалась, закрывая единственный пластмассовый глаз. Когда-то у нее были пышное платье, расшитый камзол и несколько косичек. Одежду Рус измазал краской, поэтому пришлось сшить другой наряд: узкий и длинный, из синего лоскута бархата – если сказать честно, просто кусок ткани, обернутый вокруг туловища и ног и зашитый на спине кривыми стежками. От былой красоты Гюлярэн остались только косички.

В вагоне пахло, как в гараже дяди Берика. Люди суетились, грузили вещи, выясняли, где чье место, поднимали сумки на третьи полки и ставили под нижние, как в сундуки. Когда поезд тронулся, Румия увидела, что здание вокзала, вагоны на соседнем пути, столбы с проводами и провожающие поехали назад. За окном замелькали частные дома, одинокие карагачи и столбы, как солдаты, охраняющие весь путь поезда. Первое время станции попадались часто, потом реже, наконец, за окнами разостлалась почти голая, как дастархан^[13] бедняка, выжженная солнцем степь. Румия сначала с интересом смотрела на желтые пятна полевых цветов и на встречные поезда, от рева и близости которых становилось немного тревожно. Потом ей все наскучило, и она стала рисовать платье для Гюлярэн. Когда принялась выводить накидку, папа позвал ее в коридор:

– Румчик, смотри, верблюды!

Она выскользнула из купе и прилипла к окну. Верблюдов она видела в первый раз. Хотелось разглядеть их получше, но издалека просматривались только горбы и длинные худые ноги.

В полдень выгрузились на станции Байганин^[14]. Папа куда-то убежал, оставив ее одну возле мешка с мукой посреди чертополоха и велев никуда не отходить. Румия стала успокаивать Гюлярэн, что он скоро придет.

Папа вернулся на облезлом мотоцикле «Урал» с каким-то парнем. В люльку погрузили мешок, сумку, Румию усадили сверху и под стрекот мотора поехали по селу Байганину. Все казалось здесь другим, не как в их поселке с асфальтом, новыми двухэтажками, большой школой и автобазой. Улицы Байганина были пусты и состояли из серых, обмазанных глиной и кизяком жилищ, словно разбросанных в беспорядке песчаной бурей, а дорога походила на проселочную: петляла и раздавала тычки кочками да ямами.

Когда подъехали к домику на краю села, папа слез и протер носовым платком солнечные очки, в которых он выглядел как певец с обложки зарубежной пластинки. Выскочила собака с длинной мордой, лениво гавкнула пару раз и села. Вышла женщина в красном халате и платке, поздоровалась. Папа назвал чье-то имя, что-то сказал по-казахски – и она пригласила их в дом. Румия последовала за папой, который, пригнувшись, вошел в низкий дверной проем. Внутри было темновато: маленькие окна закрыли белой тканью. Женщина провела их в небольшую комнату с сундуком в углу, на полу расстелила корпе, бросила подушки. Папа прилег. Вошла девочка, на вид ровесница Румии, в спортивном трико и футболке, с длинной тугой косой. Девочка расстелила клеенку-дастархан, принесла холодный айран в больших чашках, бросила взгляд на куклу Румии и тихонько присела рядом.

– Маншук! – позвала женщина из другой комнаты.

Девочка вскочила и убежала. Вскоре принесла поднос с горой бауырсаков^[15], рассыпала их на дастархан. Поставила блюдце с ярко-желтым маслом, чашки с тары́^[16], талканом^[17] и куртом^[18].

Женщина внесла закопченный чайник и маленькие пиалушки – кесе́ – с красным казахским орнаментом. Девочка подала матери молочник.

Вошел мужчина с черным, как чайник, лицом, поздоровался с папой за обе руки и сел рядом, скрестив ноги.

Женщина наливала чай с молоком и подавала гостям. Румия съела два теплых, воздушных бауырсака и стала грызть курт. Мужчины разговаривали по-казахски, называли незнакомые имена, говорили что-то про корма и овец. Румия улавливала смысл отдельных слов, но понимала не все. В их семье почти всегда говорили на русском. Только абика иногда отдавала на казахском приказы: «Әкел! Отыр! Тамақ iш!»^[19]

Папа с мамой переходили на казахский, когда хотели что-то скрыть от Румии. В школе говорили только на русском. Румия училась во втором классе, и у них с зимы не было уроков «Қазақ тілі»^[20]: говорили, что учительница уехала в город, а замены ей не нашлось. Однажды к ним в класс пришла новенькая из аула. Все смеялись, когда она сказала учительнице посреди урока:

– Можно домой?

Учительница ее отругала. Когда прозвенел звонок, лупоглазая Жамиля, сидевшая рядом с новенькой, закричала:

– Фу, она описалась!

Все стали хохотать, а новенькая заплакала, пряча под себя подол школьной формы. На следующий день в школу пришла ее мама и объяснила, что дочь не знала, как отпроситься в туалет на русском. Но девочку еще долго дразнили – пока она не переехала.

Румия выпила чаю, взяла куклу, поправила ее наряд, вывернувшийся наизнанку. Ей хотелось играть, и дочь хозяев, будто угадав ее мысли, подошла, осторожно обойдя ноги взрослых. Тронула Гюлярэн за косичку, вопросительно посмотрела на Румию.

– Бұл қуыршақтың көзi жоқ па?^[21]

– Да, сломался, – улыбнулась Румия. – Это Рус, дурак! А у тебя какие игрушки?

– Қазір!^[22] – девочка убежала в другую комнату и вынесла пупса с обгрызанными руками, мяч и скакалку:

– Жүр, ойнайық!^[23]

Румия поняла, что ее зовут на улицу, но выходить в жару не хотелось. Девочка выжидающе посмотрела, потом снова села, взяла пупса и покрутила его перед куклой.

– Менің атым Әлiбек^[24].

Румия поняла эти слова.

– Менің атым Гюлярэн! – она протянула руку куклы. И потом показала на себя:

– Мен – Румия! Сенің атың Мәншүк, да?^[25]

Девочка кивнула и засмеялась, прикрыв рот ладошкой.

– Сендердің аттарың қызық екен!^[26]

Когда немного спала жара, папа куда-то ушел, а Румия и Маншук пошли играть в мяч возле деревянных нар^[27] на улице. Румия показала игру в десятки: надо было десять раз стукнуть мячом о землю, потом о стену, подбросить его просто так, затем с хлопком, а самое сложное – через поднятую ногу. Считать по-казахски ее научил папа. Маншук поначалу путалась в правилах, но вскоре стала обыгрывать Румию.

Пока они играли, стало темнеть. Папа вернулся уставший, его рубашка промокла на спине и под мышками. Сказал, что был у начальника станции – их заберет КАМАЗ. Выезжать надо рано утром, чтобы успеть до полуденной жары.

Маншук и ее мама принесли на нары корпешки и тяжелое одеяло с подушкой, пахнущее гусиными перьями. Они уговаривали гостей спать в доме, но папа сказал, что хочет на улице. Уснул он быстро. Румия, прижавшись к нему, смотрела на звезды и пыталась их сосчитать. Самая крупная, около луны, мерцала особенно сильно, а потом расплылась.

Утром папа коснулся ее плеча и тихонько окликнул. Было светло, но воздух хранил ночную свежесть. Румия нырнула под одеяло. Когда папин голос стал строже, она нехотя встала, достала из сумки зубную пасту и щетку, подошла к рукомойнику, приподняла железную штуку, торчавшую вниз из выкрашенного синей краской цилиндра, – полилась вода. Набрала воду в ладонь, из нее – в рот, сполоснула и тут же выплюнула. Вода мгновенно впиталась в песок.

Послышался рокот большой машины: перед домом остановился КАМАЗ. Папа закинул в кузов мешок и сумку, подсадил Румию и сел рядом с ней в кабину. Шофер в кепке подмигнул, покопался в карманах и дал леденец.

Ехали долго. Румие казалось, что она косточка вишни, которую трясут в стеклянной банке. Солнце невыносимо палило сквозь стекло. Платье намокло, хотелось снять его и нырнуть в прохладную речку. Иногда Румия засыпала на плече у папы; голова прыгала, и он пытался ее придержать. Когда открывала глаза, картинка за окном оставалась такой же: сухая полупустыня с песчаными пригорками, полынью и верблюжьей колючкой, солнечный круг слева и огромное небо с редкими облаками. Если закрыть глаза и сжать веки, то светящийся круг внутри разделялся на несколько красных пятен.

– Румчик, смотри! – тихонько толкнул ее папа.

Она встряхнула головой и увидела за стеклом море цвета песка. Перекатывая волны, оно дышало и простиралось до самого горизонта. От моря отделилась река и потекла прямо на них. Румия схватила папу за рукав. Он засмеялся:

– Это сайга^[28], не бойся!

КАМАЗ сбавил скорость. Река разделилась на два потока, и из нее стали выглядывать рогатые головы, а следом и сайгаки в полный рост. Прыгая наискосок, они словно не замечали, что на них едет машина. Водитель посигналил, море вздрогнуло и стало переливаться за край дороги.

Когда солнце уже светило справа, Румия увидела извилистую реку и юрты. Их было шесть, покрытых темно-коричневой кошмой^[29] с бордово-белым орнаментом, а сверху – плотным целлофаном.

– Вот и жайлау, – сказал папа.

Водитель остановил машину и не успел просигналить, как из юрт высыпали дети и окружили КАМАЗ. За ними стали собираться взрослые. Папа вылез, подхватил Румию на руки и поставил на землю. Пыль от машины еще не осела, и Румия прикрыла глаза, чувствуя мелкий песок на зубах. Закружилась голова – то ли от тряски в машине, то ли оттого, что все ее рассматривали.

Мужчины здоровались с папой за обе руки^[30], перекидывались парой слов и отходили, давая место другим. Сам он подошел к старой женщине в белом платке, наклонился, обнял ее, та похлопала его по спине.

– Эта аже нянчила меня, когда я был маленьким, – папа повернулся к Румие, и женщина улыбнулась беззубым ртом.

Чуть поодаль стоял высокий крупный старик. Папа подвел к нему Румию, сдержанно поздоровался.

– Узнала ата, Румия?

– Здравствуйте, – проговорила она.

– Мә-ә, әбден орыс болып кеткенсіңдер^[31], – с упреком сказал старик.

Ата показался ей великаном: с сильной шеей, большими руками с надутыми венами, – а в его огромных ладонях мог поместиться целый арбуз. Взъерошив волосы Румии, ата жестом пригласил их в юрту. Когда подали кумыс, Румия прислонилась щекой к прохладной кесе, сделала глоток и поморщилась от кислого вкуса.