Глава 2
Ожог

1987, поселок П. под Актобе – Актобе

Наконец-то абика, приготовив лапшу на ужин, ушла к себе. Пока мама придет, час точно есть.

Румия накидывает кофту, надевает на колготки синие трикотажные гамаши и колючие шерстяные носки, на голову – пуховый платок, концы его скрещивает под шеей. Поверх всего – папину фуфайку: свое пальто в сарай неохота, провоняет навозом. Валенки с галошами тоже папины, ей выше колен. Дверь распахивается настежь, едва не срываясь от сильного ветра; мама вечно ворчит, что папа не поставит другую, покрепче.

Острый снег колет глаза и щеки. Солнце еле светит тусклым пятном. Перед сараем Румия падает – галоши скользкие. Морщится – ушибла коленку. Поднимает проволочное кольцо над калиткой, заходит в карду^[7], затем в большой сарай. Нечаянно наступает на свежий кругляш навоза и зажимает пальцами нос. Корова лежа жует жвачку. Румия почесывает ей теплую, с мягкими складками, шею.

В загончике – овцы. Румия входит, захлопывает за собой легкую дверцу и ловит ягненка. Тот блеет, прижимаясь к стене, подныривает под баранов. Они тоже орут. Румия садится на колени, запускает пальцы в плотные кучеряшки. И чего раскричались? Она находит теплое тугое вымя овцы, подносит к нему ягненка. Тот начинает сосать, отрывается, снова блеет.

Румия захватывает с собой ковш зерна из ларя, идет в маленький сарай. Оттуда, едва не сбивая ее с ног, вылетают голуби. Они собираются здесь погреться.

– Нате, нате, – сыплет она зерно на дощатый пол.

Голуби слетаются снова.

Когда их набирается штук двадцать, Румия захлопывает дверь.

А теперь ловить! Вот этот какой красивый, белый, с коричневыми пятнышками. Белые голуби самые аккуратные. Как будто знают, что отличаются от других. Она хватает его в верхнем углу сарая, под низким потолком. Голубь, пытаясь вырваться, машет крыльями. Румия бережно прижимает их к его тельцу.

– Ну-ну, какой же глупый, я тебя не обижу! На!

Сует под клюв зерно на ладони. Тот только вращает круглыми глазами. Почему в кино голуби умные, даже пьют изо рта у хозяина. А эти!..

Абика ругалась, когда увидела, что Румия хватала голубей:

– Они же дикие! Заразу всякую приносят, не трогай!

Теперь Румия ловит их, когда дома никого нет.

– Ладно, лети!

Голубь резко взлетает и бьется о потолок.

Румия скрипит по снегу обратно в дом. Скучно. Айка заболела, не приходит уже неделю. Родители придут уставшие: «Руми, отстань! Без тебя голова кругом!»

Она садится за стол, берет карандаши и новый альбом. Может, сегодня мама будет веселая? Почему-то в последнее время она все время злится. Румия слышала, как абика говорила ей: «Нам нельзя мальчиков!» Мама тогда на нее кричала. Странно, про каких это мальчиков?

На листе возникают овал с острым подбородком, тонкие брови, растянутые в широкой улыбке губы, длинная шея с бусами, открытые плечи и руки, поясок, воланы наискосок на узком платье. Хотя мама улыбается только кончиками губ и не носит такое, ей бы точно пошло. Над головой папы Румия рисует лампочку на проводе, чтобы было понятно, какой он высокий. Острые уголки воротника рубашки, ремень на брюках. Абику рисовать сложнее всего: лицо у нее в морщинках, и, если сделать полоски, получается некрасиво, зато у нее бешпет^[8] с узорами. Лицо папы Румия обычно закрашивает морковным цветом, его кожа темнее всех. Себя она изображает в пышной юбке, как у принцессы. Все четверо – папа, мама, абика и Румия – веселые и держатся за руки. И не нужны им никакие мальчики.

– А-а-а, ма-ма!

Голос Румии прерывается, она уже не кричит, а воет, взвизгивает, стонет, хрипит.

Мама хватает ее и тащит к крану, сует красную ножку под холодную воду.

Румия ненадолго затихает и снова кричит:

– Больно!

– Вот зачем лезла? Все молоко разлилось!

– Я хотела помо-очь!

Румия рыдает, жгучая боль захватывает ее от мизинчика на ошпаренной ноге до самого сердца. Прижимается к маме.

– Терпи, доча! О Боже, ну что я сделаю?

Хочется искусать ее. Как тут терпеть? Мамин халат от слез Румии становится мокрым. Она зарывается в пахнущие молоком складки и хватает зубами ткань. Боль-но. Боль-но.

В больнице всё грязных цветов. Стены, выкрашенные до половины темно-зеленой краской, серый с бурыми пятнами потолок, облупленные тумбочки с остатками синей эмали. Даже небо в окне – мутное, как вода в ведре санитарки после мытья полов.

Румия и себя чувствует грязной. Платье на ней то же, в котором ее привезла в город скорая: байковое, домашнее. Чешутся немытая голова с растрепавшимися косичками и обожженная нога. Абика говорит, когда чешется – заживает. Как же она заживет, если каждый раз, когда меняют повязку, сдирают кожу. Бинт присыхает к ране, и медсестра отрывает его вместе с запекшейся корочкой.

В больнице Румия ненавидит утро. Оно начинается со света лампы, бьющего прямо в глаза, и громкого голоса:

– На процедуры!

Румие хочется дальше лежать под колючим одеялом, но она встает, сует ноги в шлепанцы и плетется в кабинет с белой раскрытой дверью, из которого горько пахнет.

Медсестра разрезает повязку ножницами: ших, ших. Сейчас начнет драть. Румия заранее сжимает зубы и морщится.

– Ай!

– Не дергайся! Ух, какая нетерпеливая. Ты же большая девочка! Сколько тебе?

– Семь.

Медсестра бросает в ведро повязку с коричневыми пятнами, мажет ожог ярко-оранжевой мазью, которая чуть успокаивает боль, и туго обматывает ногу белоснежным бинтом. С Милой, соседкой Румии по палате, медсестра разговаривает по-другому, ласково, и касается ее ран осторожно. Может, все дело в том, что косички Милы аккуратно заплетены и одежду она меняет каждый день?

Вернувшись в палату, Румия пытается расчесать колтуны, пропуская их промеж пальцев, но волосы запутываются еще сильнее, а расчески у нее нет.

После обеда к Миле приходит мама. От нее вкусно пахнет шоколадной помадой, у мамы Румии такая была. Когда губнушка почти закончилась и ее стало трудно достать, мама выковыривала остатки спичкой с намотанной ваткой и водила ею по тонким губам. Румия тоже иногда залезала в помаду пальцем.

Мама Милы со всеми приветлива. Относит надписанные банки в жужжащий кривой холодильник и спрашивает, что принести в следующий раз. Перехватив взгляд Румии, протягивает большое красное яблоко:

– На, девочка! Как тебя зовут? Забываю постоянно. Рания?

Румия молчит.

Мама Милы кладет яблоко ей на тумбочку. Входит медсестра:

– У вас все хорошо?

Румия ложится и закрывает глаза.

Слышит шепот Милиной мамы и медсестры:

– Возьмите.

– Да вы же вчера давали!

– У вас работа тяжелая, берите.

– Ой, спасибо! Вам больше ничего не надо?

– Нет-нет! А к этой девочке из поселка так и не приезжают? Бедная… Как так можно?

Румия отворачивается, чтобы они не увидели слез, которые вот-вот выкатятся из-под ресниц.

«Почему не приезжают? – хочет сказать она. Громко и четко, как взрослая. – Мама недавно привезла апельсины. А папа – большую куклу. У Милы такой нет! Абика угощала всех эчпочмаками и сливовой пастилой! Ваша Мила лопала пастилу как миленькая. А моя мама в сто раз красивее вас и богаче! Она даст медсестре деньги, и та тоже станет со мной доброй. Думаете, я не знаю? Вы улыбаетесь, потому что Милина мама вам платит!»

Ну и что, что на самом деле никто не приезжал. Абика старая, не знает, как ездить в город, а у папы и мамы много работы. И не надо ее жалеть. Абика всегда говорит: зато мы честные.

Румия кусает губы, вспоминая, как обожглась. В тот день мама, придя с работы, первым делом увидела не ее рисунок, висящий на побеленной стене в прихожей, а перепачканные в навозе галоши. Она не ругалась, только сказала голосом, от которого у Румии заныл живот:

– Я в твои годы мыла полы, поливала огород, пасла телят. Ты растешь избалованной и неаккуратной!

Румия незаметно сняла рисунок с кривого гвоздика, скомкала и положила в карман.

Мама надела теплые штаны, растянутую домашнюю кофту, сверху – застиранный халат, взяла чистое ведро и пошла доить корову. Полчаса спустя принесла парное молоко, пузырящееся, как газировка, процедила его через марлю в высокую кастрюлю, поставила на газплиту, села чистить картошку. Тут ее крикнули с улицы, и мама пошла узнать, в чем дело. Румия увидела, что в кастрюле поднимается белая пена, подбежала, стала мешать кипящее молоко ложкой – оно уже лилось через край и шипело. Румия схватила кастрюлю, хотела ее подвинуть, но отдернула пальцы. Кастрюля качнулась и стала падать. Завизжав, Румия отскочила.

Мама в скорой сказала: «Хорошо, что обожглись только ноги». А надо было просто выключить газ.

Румия перед сном расправляет смятый рисунок и кладет его под подушку. Мысли, как голуби, клюющие зерно, копошатся в ее голове. А вдруг за ней никто не приедет? Как она тогда попадет домой? И почему мама перестала ее любить?

Ночью Румия просыпается. В горле будто застряло ядовитое яблоко. Колет в груди. Она хочет дотянуться до стакана с водой на больничной тумбочке. Хватает воздух и не может вдохнуть.

– Ап-ап, – силится разомкнуть губы. Они слиплись, как в страшной сказке. Дерево в окне машет руками-ветками, и слышится скрипучий голос:

– Ты ничего не умеешь!

– Мама! – шепчет Румия сквозь слезы. – Забери меня, я буду аккуратной.

Дома ослепительно выбеленные стены. Мама с абикой терпеть не могут пыль и бардак.

Дома шторы ярко-голубого цвета, как акварельная краска.

Дома можно ходить с голыми ногами, не бинтоваться и не сдирать новую кожу. Говорят, все равно останутся шрамы.

Дома не будет кошмаров. Здесь все родные рядом.

Глава 3
Общага

1997, Оренбург

– Руми, не обижайся, но у меня личная жизнь. Сама понимаешь.

Мадина встряхнула мокрую марлю и разложила на мужские брюки, которые принесли подшить.

– Да не, все нормально.

Румия выцепила взглядом из стопки неглаженого белья кружевной белоснежный бюстгальтер и мысленно сравнила его со своим, из плотной ткани в мелкий зеленый горошек.

Мадина изящно провела утюгом по штанине.

– И ездить легче будет. Отсюда целый час добираться. И потом – девчонки, мальчишки, романтика! Настоящая студенческая жизнь – именно в общежитии! Помню, как мы пели до утра под гитару, а как к экзаменам вместе готовились, эх…

Мадина замолчала, улыбаясь.

– А почему вы медсестрой не работаете? – прервала Румия ее мысли.

– На эти деньги не проживешь, моя дорогая! А шитье меня вытащило из нищеты. Но ты все равно учись, когда-нибудь этот бардак кончится.

Вторая стрелка ушла не туда, и Мадина, смочив марлю, прогладила ее заново.

– У тебя должна быть профессия. Выйдешь замуж – кто знает, удачно или нет, но на хлеб с маслом всегда должна уметь заработать. Ничего, общага научит быть самостоятельной. Вот увидишь, тебе понравится!

– Да.

– Ну почему ты тогда такая?

– Какая?

– Смурная! Как мать твоя, когда ей что-то не нравилось. Вечно так же насупится – и пойди догадайся, что не так.

– Я… я просто не знаю, как там. Айка рассказывала, как в общаге педучилища девушку убили.

– Ну так это в Актюбинске^[9]! И когда? Наверняка еще в начале девяностых. Да, тогда и грабили, и насиловали. Сейчас навели порядок. И потом училище – не институт! Просто не давай на себя наседать. Ты наивная слишком. Но это, увы, исправляется быстро. И одежду свою никому не давай, знаю общаговские привычки! Больше всего это меня бесило.

– Хорошо.

Мадина повесила брюки на дверцу шкафа и принялась за шелковую блузу. Убавила температуру на утюге, набрала из стакана полные щеки воды, брызнула на нежную лиловую ткань.

– И вообще, как тебе повезло! Я-то сюда после школы совсем одна приехала. А у тебя все-таки я есть. Что надо – подскажу, и голодной не останешься. Зацепишься в Оренбурге, будешь нормально жить, не то что в поселке. Ну за кого там выходить замуж? Выйдешь, начнется: келiн^[10] то, келiн сё, принеси, подай, иди на фиг, не мешай! А тут – свобода! В детстве ты была смелая, похожая на меня. А после того, что случилось, тебя как подменили. Все, бери жизнь в свои руки. Больше абика не сидит под боком и не читает нотации!

Она передразнила абику, выпятив челюсть и сделав взгляд строгим. Румия улыбнулась.

– Знаешь, – продолжила Мадина, – я всем тут говорю, что татарка. Ну я же не вру, есть у нас татарская кровь! Вон и абика по-казахски болтает, а хочет, чтобы ее называли на татарский манер – әби! Хоть что-то от матери своей сохранить пытается. Кстати, мальчиков-казахов только в сельхозе много, но зачем они тебе: опять в аул ехать? В остальных институтах раз-два и обчелся! Я ж в студенческой поликлинике работала, знаю. А татар среди городских немало. В пединституте татарское отделение есть. Так что татарина найти больше шансов! Ты же даже светлее меня. Не зевай! И имей в виду: в политехе женихи круче.

Мадина повесила блузку в шкаф и показала на стопку вещей.

– Остальное сама догладишь? Тут осталось несложное. Я к соседке. Если за брюками придет мужчина, позовешь. Будет женщина – возьми деньги сама.

Переезжать решили в пятницу. Лифт в общежитии не работал. Румия с Мадиной, затаскивая сумки по бетонной лестнице, запыхались и взмокли.

– К сентябрю сделают, – пояснила комендантша, бодро перешагивая ступеньки впереди них.

– Солдафон, – так, чтобы она не слышала, процедила Мадина, поставила сумку на бетонную площадку между четвертым и пятым этажами и вытерла лоб. Передохнув, они снова взялись за перемотанные скотчем матерчатые ручки и после пары остановок поднялись на девятый этаж.

Комендантша затарабанила кулаком в дверь слева:

– Девочки!

Открыла невысокая девушка с термобигудями на голове. Поздоровалась и отступила, дав поставить сумку в узком коридорчике.

Комендантша, не разуваясь, прошла в большую комнату, за ней протиснулись Мадина и Румия. Внутри стояли четыре одинаковые кровати с железными дужками и покрывалами в ромбик. На одной, поджав под себя ноги, примостилась красивая светловолосая девушка, подводившая глаза маленьким черным карандашом.

– Здравствуйте! – сказала она.

За столом у окна спиной к вошедшим сидела крупная женщина. Повернувшись, она молча кивнула, не выпуская из рук книгу.

– К вам подселение! – гаркнула комендантша, и Румие захотелось спрятаться за ее спину.

Комната оказалась совсем не такой, как в общаге, куда они недавно ходили с Мадиной, чтобы отнести старые вещи ее подруге: никакого развешанного на веревках белья и вонючих мусорных ведер в коридорах, орущих детей, пьяных мужиков. Здесь все было вполне цивильно: почти новые бежевые обои, большое трехстворчатое окно, на широком подоконнике – цветочные горшки. С одного свисали полосатые листья хлорофитума, как когда-то у мамы в кабинете литературы, в другом ютился крошечный кактус.

– Эта свободна, – показала на крайнюю кровать девушка с бигудями.

– Здесь хорошие девочки живут, никаких проблем не приносят! Не пьют, не курят, парней не водят, так, Косицына? – сказала комендантша.

– Да-да! – с готовностью откликнулась девушка с бигудями.

Мадина выразительно посмотрела на Румию. Комендантша повернулась к ним:

– Шкафы общие, тумбы личные, телевизор и холодильник берут напрокат.

Она резко открыла тумбочку, и оттуда выпал журнал с моделью в купальнике.

– Я уберу! – воскликнула девушка с бигудями.

– Это крыло идеальное, тут преподаватели некоторые семьями живут, – комендантша многозначительно подняла палец вверх. – Кухня, санузел – все внутри. И не душ, а ванна, как в отдельной квартире! Где вы такое общежитие видели?

– Ой, спасибо, Тамара Петровна! – затараторила Мадина. – Мы в долгу не останемся. Румиюша наша тоже спокойная, отличница, ей бы только учиться!

Женщина за столом повернула голову, окинула Румию взглядом и поправила очки.

Когда комендантша ушла, Мадина осмотрела ванную, где на раковине стояла пол-литровая банка с зубной пастой и щетками и чистая мыльница. В узком туалете пахло хлоркой, на кафельном полу лежала стопка газет. В кухне было несколько шкафчиков и холодильник с наклеенными листочками.

– Вы как питаетесь – в складчину или по отдельности? – спросила Мадина девушку в бигудях, которая везде следовала за ними.