Глава 4

Подарки от Джереми:

1. Фиолетовая скрепка. В прошлом году мы с Джереми вместе готовили доклад по английскому. Мы тогда уже начали «общаться», но не начали «встречаться». То есть мы уже вовсю целовались, но еще не афишировали это в приличном обществе. Задача Джереми заключалась в том, чтобы изучить английскую литературу девятнадцатого века, а моя – чтобы собрать все наши мысли воедино (читай: написать доклад), а потом он его распечатал и дополнил постером с названиями некоторых произведений и фотографиями авторов. И вот прямо перед всем классом он протянул мне мою копию, соединенную фиолетовой скрепкой, потому что, как сказал Джереми, «было время, когда я носил фиолетовую рубашку, и приятели надо мной смеялись, а ты сказала, что фиолетовый – твой любимый цвет, и все заткнулись».

По правде говоря, мой любимый цвет желтый, но скрепку я все равно сохранила.

2. Плейлисты. Я в музыке не сильна, но, когда слышу песню, могу четко сказать, нравится она мне или нет. А Джереми разбирается (разбирался?) в музыке настолько хорошо, что, когда я называла ему одну понравившуюся мне песню, он тут же мог найти мне тридцать других групп, от которых я приду в восторг. Как-то в выходные он стащил мой айпод и составил для меня подборки типа «Счастливая Мэллори», «Грустная Мэллори», «Мэллори за учебой». А еще «Мэллори готова идти» – этот плейлист я слушаю чаще всего.

Интересно, в те дни, когда Джереми подбирал для меня песни, он тоже переписывался с этой BubbleYum? И составляет ли он плейлисты для нее? Какие мелодии он считает ЕЕ песнями?

3. Надушенная полоска из парфюмерного магазина с любимым ароматом Джереми. У меня таких было три или четыре: в ящике стола, в кошельке, у кровати. Когда мне не хватало Джереми, я нюхала полоски с его запахом. Да, вот такая я жалкая.

4. Колечко с рубином из ломбарда. В следующий раз, когда пойду в ломбард, продам его, пусть другие попытают с ним счастья.

5. Разбитое сердце. Возврату не подлежит.

Мы с папой остервенело пакуем вещи. Не для того, чтобы перевезти их на новое место жительства – бабушке большая часть этого барахла не нужна, а вся мебель остается новым жильцам. Треть коробок отправится на благотворительность, треть – вещи, которые папа определил как «ценные», – в наш гараж, их предстоит пересмотреть еще раз. Остальное – это всякое добро: фотографии, газеты и разные безделушки, придающие бабушкиной жизни индивидуальность. Мне остается только отобрать детские фотографии бабушкиных детей и снимки с семейных праздников, а также найти карточки с Вивьен-подростком. Мне бы даже одна такая фотография сильно помогла.

Хотя папе трудно оторваться от коробок, куда он методично укладывает свое детство, он любезно предлагает мне пообедать в Мorgan’s Steakhouse. Мы редко ходим в дорогие рестораны, только на день рождения или в честь продажи дома. В последнее время главным поводом служили дни рождения – которые, насколько я знаю, являются ежегодными мероприятиями.

Примерно такие реплики бормочет себе под нос мама, когда оплачивает счета. Несправедливое замечание в адрес человека, угощающего меня стейком.

– Если хочешь, бери стейк, – говорит папа. – Гуляй на полную катушку. Уверен, за модель железной дороги Родни я легко выручу пять сотен.

– Ты выручишь пятьсот долларов или дядя Родни?

Папа отрывает кусок хлеба и намазывает его маслом:

– Дядя Родни в месяц зарабатывает больше, чем я за год. Он и не вспомнит о своем паровозике.

– А вдруг у него случится приступ ностальгии?

– Будь он таким сентиментальным, он бы сейчас помогал мне здесь.

Появляется наша официантка, и папа обращается к ней с лучезарной улыбкой:

– Два салата с латуком и два стейка с морепродуктами, мне с кровью, а девушке прожаренный.

– Мне обычный стейк, без наворотов, – говорю я. – И не надо его пережаривать. Чуть-чуть подрумяньте, но не до состояния подошвы. Мне нравится, когда в мясе розовые прожилки. – Официантка кивает и уже собирается идти, но я останавливаю ее. – Подождите! А можно мне еще обжаренные в масле грибы? Такие, чтобы были пропитаны маслом.

Этот заказ напомнил мне, как мы с Джереми пошли в пиццерию под названием «Сочный гриб», хотя он терпеть не может грибы. Джереми долго выковыривал их из пиццы, вынул все до одного – так, что от пиццы осталась одна лепешка.

– Постойте! – снова окликаю я официантку. – Грибов не надо.

Я ничего не ела со вчерашнего обеда в пиццерии, и стейк, наверное, сейчас не лучшее блюдо для желудка, но папа выглядит таким счастливым. Он полон надежд продать дядину железную дорогу и компенсировать расходы на наш с ним поход в ресторан. Я вгрызаюсь в латук, пытаясь убедить себя, что живот сводит оттого, что я почти сутки голодала, а не потому, что опять вспомнила о Джереми. А о Джереми мне напоминает буквально все, ведь мы встречались дольше, чем некоторые знаменитости женаты. В отличие от него, я нежно храню в памяти яркие моменты и, помимо поцелуев, такие, как освобождение пиццы от грибов. Знаю, в этом нет ничего романтичного, но мне казалось, что все это всерьез.

– Итак. – Папа запускает нож в масло и намазывает хлеб в пропорции один к одному. – Нашла что-нибудь интересное?

– Интересное – это то, что ты можешь продать или что я могу сохранить?

– Ну, либо то, либо другое. Или и то и другое. Продадим – оплатим счета.

Я тереблю салфетку, раздумывая, рассказать ли папе о списке. Но он тогда спросит, зачем мне список, или сделает вид, что список – нечто чрезвычайно важное. В любом случае я точно знаю, что он меня не поймет, благослови Господь его промасленное мужское сердце. С камина на меня со строгим упреком взирает лосиная голова, словно предчувствуя, что вот сейчас я совру.

– Нет. Ничего интересного, кроме одного платья, которое я хочу оставить себе.

– Заметано. Теперь давай посмотрим. Больше всего денег принесут мамины антикварные штучки, но я их пока попридержу – хочу убедиться, что она действительно намерена их продать. Папин старый набор инструментов – мечта коллекционера. Проверю, в каком он состоянии. Я знаю одного парня во Фресно, он специализируется на винтажных инструментах…

В этом весь мой отец. Формально он риэлтор, но мне кажется, это только для того, чтобы было не стыдно за визитки. А всерьез он занимается перепродажей всякого хлама. Но не напишешь же на визитках «скупщик». Сразу напрашивается продолжение «краденого».

Раньше мы жили в Рино, в Неваде, но три года назад папе улыбнулась Госпожа Удача, и дела пошли в гору. После долгих лет обманов и потерь папа расстался с «самой депрессивной работой на Земле», и мы переехали в Южную Калифорнию, чтобы начать новую жизнь. Теперь мы практически за бесценок арендуем типовой дом у моего богатого дядюшки Родни, у которого домов больше, чем у некоторых людей обуви.

Ориндж – довольно крупный город с пригородами, с хорошо развитым антикварным рынком, здесь папа наконец-то приблизился к своей мечте. Гаражные распродажи, целые торговые центры с антиквариатом, продажи недвижимости, заброшенные складские помещения – он окунулся во все это с головой. В результате от него все время слегка пахнет плесенью, ветхими книгами и отполированным деревом. Добавьте сюда всклокоченные вихры, тату-рукав на правой руке, жилистую фигуру и коллекцию винтажных галстуков, и вы поймете, что мой отец – один из самых симпатичных людей из всех, кого я знаю.

– Слушай, пап, – перебиваю я его. – Это все, конечно, страшно интересно, но как ты думаешь, можно мне взять что-нибудь еще, кроме платья?

– Только не говори, что претендуешь на железную дорогу.

– Конечно нет. Меня сейчас интересует… эпоха ранних шестидесятых. Мне бы хотелось побольше одежды тех времен… может быть, какие-нибудь аксессуары?

Папа смотрит на меня, прищурившись:

– Это твой очередной период? Поскольку винтаж начала шестидесятых стоит дороже. Да, милая моя, это вечная классика, и лучше пусть моя дочь носит платья до колена, чем то, в чем ходит большинство твоих ровесниц. Но за эти вещи я могу выручить хорошие деньги.

– Я не прошу везти меня в роскошные бутики на Родео-драйв. Я просто хочу оставить себе немного старых вещей.

– Ты хотела сказать, винтажной одежды.

– А еще… даже не знаю… фотографии? Бабушкины.

До меня начало доходить, что без Интернета искать информацию будет не так легко. Конечно, много чего найдется в нашей библиотеке, но лучше воспользоваться более личной информацией, напрямую связанной с большими мечтами, которым бабушка предавалась в своем маленьком городке.

– И какие-нибудь… мм… памятные вещички, сохранившиеся с ее юности, когда ей было столько лет, сколько сейчас мне. Например, журналы или дневники?

– О, Мэл. – Папа кладет вилку и тянется через стол, чтобы погладить меня по голове. – Ты переживаешь за нее, да? Не волнуйся. Маме там будет лучше. Суперсовременный пансионат… теннис, гольф, спа, мероприятия на любой вкус. После папиной смерти она только и мечтала переехать туда. И теперь, можно сказать, начинает с новой страницы и не думает раскисать, поняла?

Я удивленно моргаю, глядя на папу. Я вовсе не волнуюсь за бабушку Вивьен, да и за папу, если честно, тоже. Ему нелегко, независимо от того, получится ли продать железную дорогу за пятьсот долларов. А я тут выпрашиваю сувениры времен бабушкиной юности, чтобы добавить своему образу аутентичности. Видимо, я не очень хорошо соображаю или, наоборот, соображаю слишком хорошо и думаю только о себе. Вот что боль делает с человеком.

Боль. Почему она такая сильная? Испытывает ли Джереми нечто подобное? Надеюсь, да. Надеюсь, он страдает по полной. Наверняка мне было бы не так плохо, если бы я знала, что он чувствует хоть сотую долю моих терзаний.

Опустив глаза в тарелку с салатом, я замечаю, что головка латука напоминает голову Джереми, кусочки бекона легко сойдут за его глаза, помидоры – за рот и…

– Дорогая, почему ты так остервенело тычешь в салат?

Я опускаю вилку:

– Все в порядке, со мной все хорошо. Я…

– Отлично. Да, ты говорила.

Он в четвертый раз поправляет расстеленную на коленях салфетку. Его колени надежно защищены от крошек и пятен. Чего не скажешь обо мне – половина сырного соуса уже на моем рукаве.

– Бери что хочешь. Я нашел небольшую шкатулку со старыми снимками, мама там совсем юная. Вряд ли она станет возражать, если ты возьмешь их себе.

– Да? – Я-то думала, что мне придется подождать, что я смогу как следует порыться в ее коробках уже в следующий раз. А оказалось, что в доме меня ждет пачка фотографий и другие вещички, способные пролить свет на то, как должно выглядеть мое винтажное «я». – Мы потом все вернем. Просто… наверное, мне надо сначала ее спросить? Как ты считаешь?

Папа улыбается, щуря серые глаза:

– Логично.

Было бы логично, будь это правдой.

Домой мы возвращаемся поздно в субботу. В воскресенье я полдня методично удаляю все следы Джереми из моей комнаты и только после этого чувствую себя готовой изучать бабушкино добро. В мою программу детокса входило полностью разогнуть эту аккуратненькую фиолетовую скрепку, но в результате я ткнула прямо в заусенец, и теперь у меня не только бойфренд-изменник, но и покалеченный палец.

Посасывая раненый палец, я открываю шкатулку и раскладываю на полу фрагменты бабушкиной жизни, с младенчества до взрослого возраста. Теперь все так изменилось – я бы легко заполнила всю комнату нашими с Джинни снимками: мама старалась запечатлеть даже самые незначительные моменты нашего детства, хотя почти ничего не распечатывала. А все, что осталось от подросткового возраста бабушки, помещается в одну коробку.

Мое любимое фото – где бабушке шестнадцать, она стоит в ситцевом платье, вся освещенная солнцем, на веснушчатом лице сияет улыбка. Этот снимок висел у нее в холле, и в детстве мне не давал покоя вопрос: когда бабушка перестала выглядеть как эта очаровательная девушка и превратилась в морщинистую, хотя и весьма элегантную даму, какой я ее всегда и знала? Я кладу фотографию на стол под стекло: ее я возвращать не собираюсь.

Под фотографиями в рамках лежат папины и дядины детские рисунки, коробка из-под обуви с разрозненными снимками и главный мой клад – бабушкин школьный альбом 1962–1963 годов. Я поглаживаю серебристое тиснение. Бабушка поступила в среднюю школу Тулэри в небольшом фермерском городке в Центральной Калифорнии, где пахнет навозом, зато люди живут в здоровой среде, где знаешь по именам мясника, пекаря и того парня, что сидит на заборе через улицу. Правда, я была в Тулэри всего раз, в шесть лет, но запомнила его именно таким.

Я закрываю глаза, представляя себе, что найду на страницах ее альбома. Бабушка на танцах и на встречах группы поддержки. Эта группа поддержки – самый загадочный для меня пункт плана. Чем они занимаются, когда встречаются – упражняются в поддержке и подбадривании? Соревнуются ли с другими командами, поддерживающими спортсменов, кто кого переподдержит? Пока я сижу и теряюсь в догадках, кто-то дергает ручку моей двери.

– Что такое?! – ору я.

– У меня есть предложение, – слышится приглушенный голос Джинни.

– Ты одна?

– Нет. Со мной Эдуардо. Он и есть предложение.

Я отпираю. Джинни протягивает мне тарелку с молочными гренками. Молочные гренки – идеальная утешительная еда для тех, кто только что пережил расставание, а поскольку сегодня воскресенье, моя «диета» позволяет мне такую маленькую радость. Смазываешь глубокую тарелку маслом, кладешь в нее пять кусочков хлеба с маслом. Заливаешь горячим, почти кипящим молоком с маслом, кладешь два яйца-пашот. Да, и в конце добавляешь еще масла. Папин рецепт, разумеется.

– Это лучше, чем Эдуардо, – говорю я и сажусь за стол, который мама купила мне в мебельном аутлете.

Джинни ходит по комнате, изучая бабушкино детство: то в хронологическом порядке, то в обратном.

– Я слышала, у тебя тут песня Survivor звучала?

– Я удаляла Джереми из моей жизни, – отвечаю я, вытирая масло с подбородка. – Мне нужна была мотивация. Но больше никаких айподов, завтра мы приступаем к выполнению пунктов из списка.

Джинни садится на ковер, поджав под себя ноги:

– Мы приступаем?

– Все-таки Бейонсе была в составе группы, когда пела Survivor.

– Ладно, так уж и быть, – смеется Джинни. – Воплотим твой дурацкий список. Но отказываться от технологий я не собираюсь. Я уроки могу делать только под музыку. И любимый лосьон я всегда заказываю через Интернет. И…

Я втыкаю ложку в гренок:

– Хорошо. Я погружусь в прошлое на все сто, а ты будешь моим винтажным боковым защитником.

– Каким еще защитником? Я всегда была центральным нападающим.

– Прости, – тяжело вздыхаю я. – Тупой футбольный юмор.

Джинни берет в руки фотографию бабушки, где та студенткой участвует в демонстрации. Распущенные волосы до пояса производят такое же дикое и непокорное впечатление, как и бабушкин сердитый взгляд. Этот снимок мне нравится меньше, чем тот, где она в ситцевом платье. Мне не нравится явное отсутствие бюстгальтера у нее под футболкой. К тому же разве не глупо кричать о мире?

– Так чем мне заняться из этого списка? Улетной вечеринкой? Устроим ужин из органических продуктов?

– Не забывай, что речь идет о шестьдесят втором годе. Тогда банка зеленого горошка считалась вполне органической пищей.

– Сначала надо опробовать какие-нибудь рецепты. Могу рискнуть приготовить парочку семейных ужинов.

– Все что угодно! – Моя сестра мне помогает. Я не одинока в своей страстной любви к спискам, а в данном случае это еще и жизненно важно, потому что один из пунктов плана я не могу выполнить без посторонней помощи.

– Может, тоже найдешь себе друга сердца.

– Это дурацкий пункт. До сорока лет никто себе друга сердца не заводит.

– Раз в списке есть, будем выполнять. Я уже через это прошла, в этом смысле план выполнила – считай, получила на память футболку с надписью «МЕНЯ ОБДУРИЛ ПРИДУРОК ДЖЕРЕМИ». И посмотри, как все чудесно получилось.

Ладно, не чудесно. Но неплохо. Возможно, иногда, под некоторые песни, Джереми все же думал обо мне, а не о той виртуальной девице. Например, под все песни, которые он скачал мне на айпод. И под ту музыку, под которую мы с ним впервые танцевали. И под те песни, которые мы распевали в машине, когда ехали домой с открытыми окнами, только он и я. Из-за ветра мелодию было почти не слышно – только наши собственные пронзительные голоса, не попадающие в тон. Эти мгновения были искренними и настоящими, они принадлежали мне.

Эй, хватит. Теперь у меня есть список, и о Джереми думать некогда. Не больше тридцати восьми минут в час.

Максимум сорока семи.

Джинни смотрит на меня прищурившись и закусив губу.

– Тебе это действительно нужно? Знаю, что наступаю на больную мозоль – но как ты себя чувствуешь?

– Не знаю, кто я, утратила веру в человечество – обычное дело.

– Серьезно, Мэллори. Я тебя хорошо понимаю. Вся эта история с Джереми, крах отношений… Это не пустяки.

Это не пустяки. Я знаю, в мире происходят вещи и похуже. Я прекрасно осознаю, как мне повезло. Сижу себе в уютном доме, ем молочные гренки. Но одно дело осознавать, и совсем другое – чувствовать, и сейчас я еще нахожусь в процессе потери, в состоянии шока и неопределенности, и мне кажется, что боль не утихнет никогда, что эта новая боль – такая же часть меня, как руки и ноги.

Я настолько окаменела внутри, что даже плакать не могу.

– Завтра я увижу его в школе, – шепчу я.

Джинни на коленях пересекает комнату и обнимает мои ноги:

– Увидишь, да. Но тебе совсем не обязательно с ним разговаривать.

– Он захочет объяснений, – возражаю я.

– Объяснений? Ты ему ничего не должна. Если не хочешь с ним говорить – не говори. Хочешь наорать на него – наори. Хочешь порезать ему покрышки…

– Джинни!

– Я хотела сказать – не делай этого. Или сделай. Главное – чтобы тебе полегчало. – Она прижимается щекой к моим коленям и смотрит на меня из-под своих густых ресниц. – Ну, пока ты еще не совсем «состарилась», предлагаю устроить прощальный марафон. Что будем смотреть? Английские мелодрамы или пошлые комедии?

– Что-нибудь пошлое, пожалуйста, – улыбаюсь я.

Она качает головой:

– Только не думай, что я сяду смотреть какой-нибудь дурацкий сериал типа «Моя жена меня приворожила» лишь потому, что ввязалась в твою винтажную историю.