Мы, бергсонианцы...
Я вспоминаю восьмидесятые, когда зачитывался научно-популярными книжками, выпускавшимися в изобилии издательствами «Мир», «Прогресс» и «Наука». О «Библиотечка “Квант”», о Главная редакция физико-математической литературы! Тогда это звучало как заклинания. Девяностые срубили это древо знаний под корень. Конечно, выходило много чего другого хорошего, но настоящего научпопа всё-таки не хватало. В нулевые ситуация потихоньку выправилась — было издано много классических трудов; сегодня же я держу в руках книгу, которая написана в 2012, а впервые увидела свет в 2013, то есть всего за год до её русского перевода. Прогресс во всех отношениях приятный и несомненно необходимый. Такое хочется не только купить, но и скорей прочитать, не откладывая в ящик Шредингера. Ибо научным знаниям нужно быть определённо живыми и свежими. Пусть даже и толкуют они о вещах древних, как сама Вселенная.
Ли Смолина интересуют именно такие вещи. Он — автор смелой гипотезы о космологическом естественном отборе, изложенной в книге «Жизнь космоса» (1999), к сожалению на русский не переведённой. Согласно этой гипотезе вселенные с «благоприятными» физическими законами порождают больше черных дыр, из которых, в свою очередь, развиваются новые вселенные, передающие эти законы далее своему «потомству». Совсем как по Дарвину. И хотя теория мультиверса имеет среди ученых множество сторонников и ещё больше версий, Смолину с его концепцией изменяющихся законов природы и эволюционирующих миров удалось сформулировать, пожалуй, самый оригинальный вариант. Причём, как он утверждает, экспериментально проверяемый, ведь его вселенные причинно связаны и содержат в себе следы предшественников, подобно генам предков в нас с вами.
Эксцентричным ниспровергателем основ Смолин выступает и в новой книге. Здесь он ополчается разом и на классическую физику Ньютона, и на теорию относительности Эйнштейна, и даже на квантовую космологию, обвиняя их приверженцев в самом страшном грехе — метафизике (читай: беспочвенном фантазировании). Все эти теории избегают проблемы времени, то совсем вычеркивая его из своих уравнений, то понимая формально — как ещё одно пространственное измерение, по которому, как по комнате, можно легко ходить взад и вперед. Тем самым исключается сама суть времени как необратимого процесса, имеющего принципиально непросчитываемое будущее. Именно такое время укоренено в нашем мире, значит грядущая космологическая Теория Всего должна принять время как фундаментальную парадигму — только тогда она будет по-настоящему научной. Смолин, разумеется, далек от того, чтобы построить такую теорию, он лишь формулирует её методологические принципы, но звучат они, надо признать, весьма впечатляюще.
Книга читается по-разному. Местами аргументы Смолина приобретают вид поспешных деклараций, кое-где понимание затруднено сложностью вкратце затрагиваемых тем, неизменным остается пафос темпорофилии. Необратимость и непредсказуемость времени — это прекрасно, убеждает нас автор. Вера в неизменные законы природы, в способность познать вселенную sub specie aeternitatis (с точки зрения вечности) сродни религиозной — в ней слишком мало науки и слишком много эскапизма. Позиция же, что мир полон новизны и свободы, открыт переменам на всех без исключения уровнях бытия, вдохновляет куда больше сомнительного приобщения к вечности. Принимать жизнь такой, какая она есть, а не кроить её по лекалам научного разума, — не только разумно, но и единственно возможно в нашем хрупком и быстро меняющемся мире, считает Смолин.
Мне остаётся только восстановить историческую справедливость. Ровно сто лет назад, в разгар Первой мировой войны, французский философ Анри Бергсон, движимый чувством патриотизма, публично назвал всех немцев варварами. В ответ в Германии вышла брошюра «Плагиатор Бергсон», из которой следовало, что немецким «варварам» француз обязан едва ли не всеми своими главными идеями. Почему я об этом пишу? Потому что этими идеями были: изначальная реальность жизни, необратимость времени, непредвидимость будущего, абсолютная одновременность событий в любых системах отчета, кажущаяся вневременность познающего интеллекта — словом, всё то, о чем с таким воодушевлением пишет Смолин, ни разу не упоминая своего великого предшественника! При этом он не чурается философов вообще, цитируя и Пирса, и Лейбница, и даже древнегреческого Анаксимандра. Нет, я не буду делать поспешных выводов о плагиате или умышленном забывании. Бергсона сейчас почти не читают в Европе и совершенно не читают в Америке (хотя он и был близким другом Уильяма Джеймса). Видимо, Смолин действительно не знал, что движется чуть ли не след в след за французским философом, который даже высказал свои аргументы против теории относительности непосредственно Эйнштейну — в книге «Длительность и одновременность» и в последующей дискуссии на страницах одного из журналов. Смолину сегодня остаётся сражаться только с идейными потомками немецкого гения. Что он, впрочем, и делает со страстью подлинного новатора, не эпигона. А раз так, не будет преувеличением назвать его бергсонианцем — равно как и всех тех, кто считает жизнь больше любых теорий, время реальнее его вычислений, а свободу и открытое будущее — фактами, не требующими никаких доказательств в силу своей очевидности.