Жизнь Василия Фивейского

Второго дня, выпущенный из лечебницы для запойных пьяниц, Леонид Андреев, с формулировкой "на поруки", а больше за бессмысленностью дальнейшего лечения, стырил у матушки игуменьи 30 копеек и забился в какой-то темный угол привокзального кабака. Место и средства вполне соответствовали его состоянию, зуд в паху и меж пальцев правой руки неоднозначно давал понять, что нужно что-то написать, дать выход невоздержанности. Буквально через пару минут в кабацкую залу ворвался растрепанный городовой и стал кричать о какой-то бомбе, заложенной где-то на вокзале, дескать, не угодно ли будет господам заиметь совесть и покинуть помещение. Андреев однако понял, что таким образом его просто пытаются согнать с насиженного места. "Хрен вам! - закричал, а может быть и подумал знаменитый писатель. - С места не сдвинусь. 30 копеек-то мне никто не вернет. Знаю я вас". И действительно, вопреки воплям городового, помещение довольно быстро стало наполняться столь любимым самим Андреевым русским народом. Были здесь умелые попы, пропившие весь церковный инвентарь, женщины, поднаторевшие в любви и утратившие в связи с этим смысл бытия, грузные извозчики, предлагавшие тут же, со скидкой, равнодушно домчать на своих желтых повозках до желтых же строений. Малые дети ползали по грязному, заплеванному кабацкому полу, гугукали, тянули ручки к великому писателю, улыбались и тут же какали ему на драные его башмаки.

Андреев не обращал на все это внимания, он был занят. Душевное равновесие не покидало его и позже, когда в залу ворвался взвод солдат-дезертиров и организованно порубал на разновеликие куски всех, кого нашел, от мала до велика. Но они не мешали Андрееву писать, он так и сидел в своем темном уголочке. Там же нашел его семейный поверенный, сообщивший об ужасной кончине всей андреевской родни. Наконец, даже когда объявили о начале ядерной войны и всеобщей эвакуации, будто конец света реально начался, великий писатель и тогда не тронулся с места. Он был занят, он создавал очередной шедевр. Но вот, что-то дрогнуло в его руках, пальцы свело судорогой и его любимое перо надломилось у самого основания, с хрустом сломалось, отдавая дань памяти тому несчастному гусю, что когда-то с ним расстался и сам же лежал недоеденным здесь, перед Андреевым, на кабацком столе, своим недостаточным застывшим жирком символизируя новую эпоху литературного застоя. "Эхх! - нервно вскричал Андреев. - Мое любимое перо! Так и знал!" Он расстроился.

Тяжко далась мне эта книга, тяжко. Уж я ее и читала, и слушала, и так и эдак., и почему-то все время теряла нить за сотнями изысканных и сочных эпитетов Андреева. Язык прекрасный, что сказать, но мне это было тяжело.
Жестокая и бессмысленная жизнь показана здесь, искания веры о. Василия, гибель жены, сын-идиот, беспросветная рутина русской деревни.

Над всей жизнью Василия Фивейского тяготел суровый и загадочный рок. Точно проклятый неведомым проклятием, он с юности нес тяжелое бремя печали, болезней и горя, и никогда не заживали на сердце его кровоточащие раны. Среди людей он был одинок, словно планета среди планет, и особенный, казалось, воздух, губительный и тлетворный, окружал его, как невидимое прозрачное облако

Вера-это все, что было у него,

У каждого страданий и горя было столько, что хватило бы на десяток человеческих жизней, и попу, оглушенному, потерявшемуся, казалось, что весь живой мир принес ему свои слезы и муки и ждет от него помощи, – ждет кротко, ждет повелительно. Он искал правды когда-то, и теперь он захлебывался ею, этою беспощадною правдою страдания, и в мучительном сознании бессилия ему хотелось бежать на край света, умереть, чтобы не видеть, не слышать, не знать. Он позвал к себе горе людское – и горе пришло. Подобно жертвеннику, пылала его душа, и каждого, кто подходил к нему, хотелось ему заключить в братские объятия и сказать: «Бедный друг, давай бороться вместе и плакать и искать. Ибо ниоткуда нет человеку помощи».

однако оставил он ее и искал семейного счастья, но и его не стало и тогда снова

– Нет! Нет! – заговорил поп громко и испуганно. – Нет! Нет! Я верю. Ты прав. Я верю.

Вечный духовный вопрос, и спас ли его Бог или наказал- я не знаю.
P.S. Книга из Флэшмоба, сорри, не могу найти кто посоветовал, но спасибо тому человеку!

Я верю."

Стискивая зубы кричал в небеса о.Василий, когда утонул его сын Васенька.

Я верю.

Выйдя в чисто поле и подняв лицо к небу говорил о.Василий, когда попадья была в очередном запое.

Я верю.

о.Василий верил, как верил Иов, он стискивал зубы, он отгораживался от всего и вся этого мира, и верил.
Он замкнулся в своём горе, он не видел людей, не видел жизни вокруг, был только он, и его горе. Пока однажды:

До сих пор было так: существовала крохотная земля, и на ней жил один огромный о. Василий со своим огромным горем и огромными сомнениями, -- а других людей как будто не жило совсем. Теперь же земля выросла, стала необъятною и вся заселилась людьми, подобными о. Василию. Их было множество, и каждый из них по-своему жил, по-своему страдал, по-своему надеялся и сомневался, и среди них о. Василий чувствовал себя как одинокое дерево в поле, вокруг которого внезапно вырос бы безграничный и густой лес. Не стало одиночества, -- но вместе с ним скрылось и солнце, и пустынные светлые дали, и плотнее сделался мрак ночи.

И прозрел наконец о.Василий, и увидел он что у него оказывается есть дочь Настенька, которая росла, как крапива под забором, никому не нужная и всеми позабытая, ибо у всех было своё горе. И увидел он жену свою, которой чуть больше 30-ти лет, но горе превратило её в безобразную старуху, и понял он всю глубину её несчастья.
Ох, нет сил больше писать об этой страшной, и гениальной повести. У меня не было сил её читать, я хотела её закрыть и отложить, но не смогла, эта книга загипнотизировала меня. И если вам кажется, что у вас беспросветная жизнь, то добро пожаловать в семью и в душу о.Василия!