– Фил, о чём речь! Поехали, конечно! А то здесь толком и не пообщаться… – тут же согласилась она и бойко направилась к выходу, чувствуя, как он следует за ней.

И всё же Алекса откровенно расстроилась, что они так скоро покинули ночной клуб. И чтобы её недовольство не было заметным, отвернулась к окну. В таком разогретом сознании, когда кровь внутри неё бушевала, как бушует море в шторм, ей было трудно представить, что эта ночь завершится посиделками на кухне вдвоём и не внесёт никаких новых штрихов и временной эйфории в её личную жизнь. Она подумывала о том, что было бы лучше вообще не дёргаться с кухни, чтобы не дразнить саму себя.

Заскучав от улиц, Алекса исподтишка посмотрела на Феликса: он сидел в той же отрешённой задумчивости, что и в начале их вечера, лицо было нахмурено, губы слегка приоткрыты, взгляд в никуда. Этот его отчуждённый вид вызывал в ней почти материнское чувство, ей непреодолимо хотелось его пожалеть… От природы способная к сопереживанию и сочувствию, Алекса была бы не прочь как-то утешить его, приободрить, но она, как никто другой, знала, чем это обычно оборачивалось. Как только она предпринимала попытки приблизиться к его проблемам, обрушивая на него всю свою нежность, он тут же менялся к ней, ёжился, протестовал и замыкался ещё больше. После того, как он поделился с ней тем, что пережил огромную потерю – смерть отца и предательство своей юной жены, он больше никогда не говорил с Алексой о том, что его беспокоит, волнует или пугает. Поэтому любое поползновение к тому, чтобы посочувствовать и впасть в сантименты, вызывало в нём раздражение, а в ней – убеждение, что в такие моменты ей просто необходимо находиться физически с ним рядом, а психологически держаться на расстоянии. И что за неизбежное терпение крылось в этом человеке? Которое укоренялось в нём с каждым днём всё больше и больше… Она вообще не могла разгадать секрет этого внутреннего воздержания, когда человек воюет со своей болью наедине, никого не допуская в своё сердце. Неужели, думала Алекса, он не понимает, что если кто-то разделит эту внутреннюю тоску, то чувство одиночества исчезнет…

– Ты поднимайся пока домой. А я возьму ещё шампанского и вернусь, – сказал он и, дождавшись, когда она войдёт в парадную, сел обратно в такси.

– О чём думала в машине? – спросил он, когда они вновь уселись на кухне.

– Ничего конкретного, – лениво отмахнулась Алекса, ловя себя на мысли, что всю дорогу думала о нём.

Решив возобновить прежнюю атмосферу, она зажгла уже наполовину расплавленные свечи, сполоснула бокалы, чтобы вновь их наполнить, и сделала горячие бутерброды в печке. За это время она отошла от желания искупаться в приключениях и уже была готова к продолжению вечера в уютной домашней обстановке, поэтому даже то, что, сидя в этой полутьме друг напротив друга, они опять молчали, никак не беспокоило её. Феликс сидел в своей привычной манере, слегка небрежно запрокинув одну ногу на другую, и, придерживая рукой стопу, внимательно следил за дрожащим пламенем свечи. Алекса не без удовольствия потягивала шампанское, и, занятая своими мыслями, слушала музыку. Несмотря на такую вальяжную позу и его абсолютно невозмутимое лицо, она всё же не могла не заметить его глаз, выдававших непонятное ей смятение.

– Ты знаешь… – начал он немного тягучим, будто поддавшимся размышлениям, голосом, – я тут хотел поговорить с тобой…

– Давай поговорим… – сказала Алекса и, потянув за ушки, ловко освободилась сначала от сережек, потом от браслета и колец.

– Мне всё сложнее становится с тобой дружить… – сказал он, упрямо глядя в пол, и только в самом конце поднял на неё чуть сощуренные глаза, будто хотел убедиться в том, что был услышан и понят. Этот его грустный, несвойственный ему прищур тут же тронул её, вызвав в ней жалость, ведь сейчас она прочла его взгляд, как завуалированную просьбу быть к нему чуть снисходительней. Она тут же отругала себя за эгоизм, за легкомыслие, за невнимание к нему и за то, что зациклилась на собственной персоне, держа его при себе, как неплохое дополнение, и любя его, как таблетку от депрессий. Она действительно услышала из его слов то, что стала сложна для него, и это могло быть правдой, ведь весь вечер она говорила о том, что было важно для неё, поэтому, решив хоть как-то компенсировать своё поведение, она тут же стала засыпать его вопросами, сделалась более зрячей к его словам и реакциям и ей даже показалось, что он повеселел. То, что к нему стало возвращаться настроение, не могло не окрылять её, и поэтому она быстро нашла причину для смеха и возврата к прежней лёгкости, пока её резкая жестикуляция не разлила бокал шампанского. Энергично подскочив к раковине, Алекса, взмахнув тряпкой, технично истребила пятно со стола, ловко отправила тряпку обратно и вновь наполнила свой бокал до краёв.

– Таааак… – не удержавшись от смеха, протянул Феликс. – Похоже, мой дружочек напился!

– Неправда! – встрепенулась Алекса. – Я лишь достигла наивысшей вершины веселья! Ладно… я тебя ненадолго оставлю, – предупредила она и, энергично подскочив с места, скрылась в направлении туалета, крикнув ему напоследок, чтобы он не смел скучать, пока её нет.

Проведя в туалете всего пару минут и ощущая приятное опьянение, она подтянула домашние штаны, которые успела переодеть и, удовлетворённо оглядев свой красивый, упругий животик, натянула на него белую футболку. Погасив за собой свет и выйдя из туалета, она вернулась в темноту коридора. На мгновенье она остановилась, стараясь увидеть перед собой хоть что-то, и пока глаза привыкали к черноте, она неторопливо продвигалась вперёд, в сторону кухни, которую освещала последняя, оставшаяся в живых свеча. Преодолев длинный коридор до середины, она встала, как вкопанная, не ожидая, что в этой темноте встретит его.

– Феликс, ты напугал меня… – как можно непринуждённее сказала она, – здесь же совсем ничего не видно!

Её глаза, успевшие слегка адаптироваться к темноте, заметили его серьёзное лицо, вся весёлость которого будто улетучилась. «Что опять с ним такое? – думала она. – И почему он здесь?». Предположив, что он направлялся в туалет и ждёт своей очереди, она собралась обойти его, но он даже не шелохнулся, стоя на месте и не пропуская её в узких стенах коридора.

– Мне, правда, стало сложно дружить с тобой… – повторил он то, что уже произносил часом раньше, но теперь это зазвучало совсем по-другому. Какая-то страшная догадка, словно вражеская сила, начала подбираться к ней, заставляя осмыслить эти слова по-новому. Что-то было не так в его голосе, в его взгляде, в его позе. Разнервничавшись, что он поджидает её в темноте, чтобы что-то сказать, она рефлекторно отшатнулась назад и вопросительно посмотрела на него.

– Ты понимаешь, о чём я? – повторил он, будто этот вопрос должен был каким-то образом всё объяснить.

В голове резко прояснилось, и чуждый смысл этих слов на мгновенье привёл её в оцепенение. Приоткрыв рот от беспомощности и не издав ни звука, она впала в ступор. Видя её замешательство, Феликс нагнал разделявший их шаг и оказался к ней настолько близко, как мог позволить себе этим вечером, держа её в танце. Он тихонько прислонил к её щеке горячие пальцы, и, видимо, ощутив разную температуру, поторопился убрать руку, и с существенной осторожностью коснулся её кожи лишь согнутыми фалангами. Затаив дыхание и глядя во все глаза на лучшего друга, она молилась, чтобы заблуждаться в догадках о его мыслях, нечаянно не осквернить их дружбу и не ошибиться в его намерениях. Возможно, это всего лишь проявление дружеской нежности? И чтобы убедиться в том, что её внезапные догадки – лишь иллюзия и неверное толкование, дурацкое, ложное предчувствие, Алекса вынужденно ждала. А он, не сводя с неё глаз, смотрящих из тёмного неотчетливого лица, спустил осторожную ладонь с её щеки и, поддев её точёный подбородок большим пальцем приподнял её сопротивляющееся лицо. И вот, когда, казалось, что она совсем перестала дышать, он обхватил растопыренными пальцами её лицо и, подталкивая её в затылок, притянул к себе, зажав её рот своими неподвижными губами.

«Что это?!» – сознание парализовало. Что-то непривычное, чужое прильнуло к её губам. Алекса, лишённая отчётливости мыслей от шампанского и неожиданной выходки своего лучшего друга, шокированная этим притеснением, бездействовала, вцепившись в его руки. Ощущая непередаваемую мягкость его губ, чего не было у других мужчин до него, она всё больше поражалась тому, что чувствовала. Его губы были слишком мягкими, будто горячее желе. А когда он несдержанно шевельнул в ней языком, её сознание вскрикнуло от нестерпимого отвращения. Вся она, целиком, её тактильные ощущения, начали противиться, вмиг отрезвив и возвращая на место бесконтрольный рассудок. Феликс, не выпуская её из рук, двинулся на неё, силой направляя в спальню. Неужели он, продолжая целовать её, не чувствует этой страшной невыносимой тошноты? Этого отторжения? И неужели всё, что теперь останется между ними, – это воспоминание о мерзком, бесчувственном, противоречащем поцелуе? И в этот самый момент, когда уже не было сил стерпеть то, что никогда не станет приятным и чувственным, когда последнее помутнение выветрилось из неё в момент проникающих, смутных, отвратительных ощущений, она осознала, что превратилась в заложницу роковой ошибки.

«Что же это такое? Мой лучший друг домогается меня, лежит на мне, не отрывая своих губ, а я не могу прекратить эти противоестественные действия? Боже, он ведь мне как брат!». Порываясь немедленно прекратить это случайное помешательство, она в ужасе распахнула глаза, будто желая проснуться от кошмара, и, резко оттолкнув его, прижалась к изголовью кровати. Ошарашенная тем, что произошло, она с презрением и упрёком смотрела на того, кто посягнул на святое. Феликс сидел, опустив голову, и, пытаясь отдышаться, приходил в чувства. Она больше не могла сдерживаться, веки её дрогнули, внутри всё беспомощно сжалось, и она, уткнувшись в подушку лицом, так отчаянно заплакала, что он буквально оторопел.

– Зачем ты это сделал? – её голос срывался. – Ты вообще знаешь, что ты наделал, Феликс?

– Я прошу тебя… только не плачь… – взволнованно мельтешил он перед ней, но не решался дотронуться, как раньше, когда успокаивал.

Эмоциональное переживание только набирало обороты, в Алексе сгущались мрачные мысли, которые только усугубляли чувство болезненной утраты и того факта, какая теперь пропасть образовалась между ними из-за мгновенной глупости и мимолётной слабости.

– Что же ты наделал! Ты всё сломал, ты всё испортил… – хлюпала она носом, готовая провалиться сквозь землю. – Разве ты не понимаешь, что теперь ничего уже не будет, как раньше?

– Прости меня, пожалуйста. Я только одного прошу – перестань плакать. Не надо так плакать… – раздавленный её слезами, просил он.

– Мы столько лет дружили… Я всегда ценила это, как ничто и никогда в этой жизни! – твердила она, чувствуя болезненную неизбежность. – Как? Как теперь возможно вернуть всё назад и сделать вид, что ничего не произошло? Я… я… доверяла тебе… Что теперь?.. Ближе тебя у меня никого не было и нет!

– Прости меня, умоляю! Прости, – пододвинулся он ближе, – только перестань плакать… остановись…

Алекса ощущала, как он ёрзает, не находя себе места, и чувствовала, как ранит его то, что она так горько плачет, и что причина этих слёз – никто иной, как он сам.

– Я так не смогу… – захлёбываясь, вздыхала она.

– Я виноват перед тобой… Я знаю… Прошу тебя, не плачь только… Не плачь… не плачь… – всё настойчивее и трагичнее звучала его просьба.

Его голос дрожал, он то и дело закрывал лицо руками, потом вскакивал, ходил по комнате, возвращался, гладил её по голове, просил успокоиться. От сильнейшего стресса она устала и ненадолго успокоилась, но потом нерв снова рвался, и она опять начинала плакать.

– Если когда-нибудь сможешь, прости меня… – бледный и злой, он истреблял свои слёзы, зажимая их пальцами в уголках глаз. – Я всё испортил, я себе этого никогда не прощу. Я тебя об одном прошу – перестань плакать. Я не могу это больше слышать! Пожалуйста, перестань!

Вот ключевые слова, которые переворачивали с ног на голову её мир – он всё испортил, всё разрушил, всё обесценил! Она ненавидела его за это.

От неожиданности того, что произошло в следующую секунду, Алекса даже вздрогнула – Феликс выругался, с силой хлопнул себя по ушам и, скривив лицо в ужасной гримасе от боли, зажал уши.

– Прошу тебя… – процедил он сквозь зубы, теряя терпение, – перестань плакать! Я больше не могу видеть твои слёзы! Ты знаешь, я готов убить за них!

Алекса очумело взглянула на него мутными, раздражёнными от слёз глазами.

– Ты убиваешь меня тем, что плачешь, – сказал он холодно и жёстко. – Не надо больше!

Этот его беспощадный удар по ушам подействовал на неё, и она замолчала, обнаружив, что он тоже по-своему страдал. Тихо и неподвижно Алекса ещё какое-то время лежала, чувствуя себя опустошённой, уязвлённой и сонной, а когда он едва дотронулся до её плеча, она вздрогнула, ведь, впав в это забытье, она забыла, что не одна.

– Прости меня, – полушёпотом повторил. – Мне пора ехать…

Он ещё минуту посидел, внимательно глядя на неё, встал и вышел из комнаты. Между тем Алекса всё же заставила себя сползти с кровати и выйти в коридор, чтобы проводить его, а вместе с ним и призрак их крепкой дружбы. Она не поднимала на него своих глаз, потому что ей было стыдно и обидно за то, что он, зная о каждой её пережитой эмоции, посмел приблизился к ней, как к женщине, но не как к загадочной, недосягаемой, интригующей женщине, а как к досконально изученной биографии с болячками, романами и душевными травмами. Прислонившись спиной к двери, опустив заплаканное лицо и шмыгая растравленным носом, Алекса молча наблюдала за тем, как он надевает свои красивые туфли, ведь даже в том, как он одевался, ощущалась вина, покорность и молчаливая просьба о прощении. Когда он был полностью готов, он поднял с пола сумку, вздохнул с тяжёлым сожалением и облокотился на стену справа от неё. Некоторое время они просто стояли – он находился в напряжённой задумчивости, а она – в каком-то пустом безразличии ко всему, как бывало с теми, у кого резко заканчивалось что-то налаженное и хорошее. Выстраданная, обласканная, необходимая им двоим дружба вскрыла ту запретную дверь, которой они так или иначе сознательно сторонились.

– Я хотел попрощаться с тобой… – тихо, почти неслышно, сказал Феликс.

И тут её безразличие сменилось каким-то злорадством, ведь она не была ни в чем виновата, и поэтому ей не хотелось испытывать чувства неприятной опустошённости и страдать из-за того, чего она не делала и чего не желала. Оставалось лишь одно средство, чтобы избежать этого болезненного состояния, а именно – сделать что-нибудь, чтобы испытать сильнейшую эмоцию, яркий всплеск и перебить душевный разлад, как-то вернуть свой организм к жизни, к мысли, к ощущению. Ей необходимо было сотворить лёгкое безумие, допустить любое эмоциональное вмешательство, ведь только резкий, смелый и безрассудный бросок в крайность мог повлиять на её безжизненность. И тогда, осознавая безвозвратно утраченное время их дружбы, она решилась поставить более конкретную точку во всей этой истории. С какой-то неистовой искромётностью, с глазами, в которых бил ток злости и мести, она приподняла правую ногу и упёрлась стопой в стену прямо между его ног. Переведя взгляд с неё на то, что теперь находилось почти рядом с его ширинкой, он на секунду замешкался, но она не дала ему возможности опомнится, подтянула стопу, упершись носком в его ягодицы, и, согнув колено, резко приблизила его к себе. Он не сопротивлялся, выпустил из рук сумку и, слегка опешив от такого жеста, стоял, откинув руки назад, боясь дотронуться до неё и тем самым вновь вызвать её слёзы. Опустив глаза, Феликс следил, как её коленка поднималась к его паху. Её глаза выражали гнев и отчаянье, прежде чем они примкнули друг к другу губами – скользящими, ласкающими. Вся боль сгустилась в их языках, боль от томления, боль от желания выразиться.

Как такое возможно? Как это дикое отвращение и омерзение от его первого поцелуя могли превратиться в ненасытное желание обладать? Алекса властвовала над его губами так, что ей даже показалось, что он стал немного отставать – его уста ослабли от её дикого напора. Одержимая злостью, она всё продолжала упиваться его губами, будто говоря ему тем самым: «Давай, давай же брать всё, без остатка! Ты ведь этого хотел! Этого! Так возьми! Возьми всё целиком! Всё равно грешок уже совершён, так пусть он останется в памяти не распутным, отвратительным, невнятным поцелуем, а порочным, сладострастным, ненасытным слиянием с человеком, с которым меня больше ничего не связывает. Во имя нашей дружбы, пусть я запомню тебя будоражащим воображение мужчиной, а не жалким ничтожеством…».

Брезгливость сменилась жгучим сексуальным влечением… Как же получилось так, что она вдруг смогла возжелать человека, которого она даже мысленно не допускала до своего тела, как мужчину. Алекса пробовала его на вкус, как не пробовала никого другого, лишь потому, что все они были мужчинами, а он был её лучшим другом. С раздражением она ощущала его невозможную сладость, вкус его губ, языка, щеки. Не было сил остановиться, не был сил оторвать от себя его мягкий горячий рот. «Как это возможно? Чем ты пахнешь, чёрт побери? – кричал её разум. – Я никогда не встречала такого дурманящего, секретного запаха, вызывающего ещё большую жажду обладания. В моей жизни были подобные эпизоды, но здесь другое… настолько сильный контраст… от неприятного к такому необъяснимому наслаждению».

– Я сейчас сойду с ума от твоего запаха… – прошептал он с закрытыми глазами, всё больше наваливаясь на неё и прижимая к двери.

– Я этого и добиваюсь… – сказала она и, схватив его за ягодицу, мягко дёрнула на себя.

«Неужели я произнесла это вслух, – опешила Алекса. – Я что, пытаюсь соблазнить его? Соблазнить лучшего друга? Одурманить его голову? Нет, это не я! Я не могу хотеть этого мужчину! Это противоестественно! Надо остановиться!».

– Больше не повторяй того, что ты сейчас сделала… – тёплый воздух из его рта проник в её ухо. – Я терплю из последних сил…