Механизация, место рождения дизайна

Профессия дизайнера стала широко известна в середине XIX века во многом благодаря первой Всемирной выставке в Лондоне в 1851 году, вдохновленной Генри Коулом (1808–1882) – отцом-основателем Музея Виктории и Альберта, создателем «Журнала дизайна и мануфактур» (1849–1852). Коул – ключевая фигура для дизайна, его размышления о взаимосвязи декоративного и прикладного искусства с индустрией оказали колоссальное влияние на профессиональное образование в этой области. Британский архивариус и чиновник, страстный поборник рационализма, он был прототипом таинственного «третьего присутствующего при сем лица» из романа Чарлза Диккенса «Тяжелые времена». Это утилитаристский персонаж, с чьих губ слетает лишь «Нам требуются факты, одни только факты!» и который вместе с буржуа Томасом Грэдграйндом и учителем мистером Чадомором появляется в одном из классов, чтобы наполнить «галлонами фактов» головы учеников рабочего города Кокстауна^[29]. «Великая выставка промышленных работ всех народов» 1851 года и все последующие всемирные выставки^[30] позволяют показать, что технический прогресс (факт!) и общественный прогресс (факт!) сообща сопровождают промышленное развитие и потребление и отвечают геополитическим целям всеобщей стабильности в интересах возросшей международной торговли (факт!).

Вслед за историком Патриком Верли стоит отметить, что, даже если «около 1850 года промышленная революция еще не завершилась»^[31], европейские элиты уже заняли новую позицию по отношению к миру и его проблемам, обратившись к «вере в прогресс, отказу от духовного в пользу материального, к мысли о том, что природа познаваема, а значит, ее необходимо познавать»^[32]. Такая смена оптики стала возможна благодаря новому подходу к решению проблем, благодаря любознательности и готовности пойти на эксперимент, не боясь возможных ошибок. И если институционализированных фундаментальных наук пока не существовало, техническое знание развивалось в разных областях. Соответственно, можно считать, что дизайнер в большей степени, чем архитектор, близок к трем фигурам, упоминаемым Верли: это профессиональный рабочий XVIII века, регулирующий или придумывающий промышленный прогресс через совершенствование знакомых ему машин; образованный предприниматель-инвестор, общающийся с научными кругами; исследователь-изобретатель – универсал, который держит руку на пульсе и совершенствует уже имеющиеся механизмы и устройства^[33].

Анонимное начало

В своей книге La Mécanisation au pouvoir («Механизация становится у руля», 1948) историк техники Зигфрид Гидион поднимает вопрос о неясном происхождении технологических преобразований. Подзаголовок его труда «Вклад в анонимную историю» еще больше подчеркивает это – нередко невозможно точно сказать, кто конкретно сформировал привычный нам образ жизни^[34], – и указывает на хронологический, ориентированный на исследование исторических метаморфоз, подход при изучении данного феномена. Разнообразные примеры иллюстрируют эти влияния – иногда более или менее четко очерченные, имеющие автора, но чаще расплывчатые и анонимные. Касательно одного лишь XIX века Гидион подчеркивает важность пребывания в Британии немецкого архитектора Готфрида Земпера^[35] (см. главу 7), говорит о роли художников-ориенталистов в возникновении моды на всевозможные диваны, вспоминает о Мартине Гропиусе, двоюродном деде Вальтера Гроуписа, который еще в 1850-е разработал пружинный механизм для стульев^[36]. Впрочем, куда важнее, что историк отмечает основную тенденцию – возникновение «форм, очищенных серийным производством»^[37]. Примером такой формы служат стулья Thonet (см. рис. 1), которые очень удобно транспортировать благодаря их конструктивным особенностям. Обращает Гидион внимание и на переоценку понятия «комфорт», ставшую возможной благодаря развитию физиологии и иных наук о человеческом теле, и на изменившийся подход к проектированию «удобных для пользователя» предметов.

Рис. 1. Михаэль Тонет. Стул Thonet № 14. 1859. Гнутый бук. Gebrüder Thonet, Вена

В разобранном виде в коробку объемом примерно один кубический метр помещалось 36 стульев (216 деталей).

Как сделать комфортными поезда? А стоматологическое кресло? А офисный стул? А шезлонг? Гидион рассуждает о мебели – в первую очередь о функциональной, складной, походной. В игре «Кто сделает удобнее и функциональнее» принимают участие и французы; пример тому – мебель военных походов Наполеона (1804–1815)^[38]. В рекламе соседствуют слова «комфорт», «удобство», «гигиена»^[39]. Также, по мнению Гидиона, несмотря на явные различия между научной организацией труда и домашним уютом, эти два явления все же нельзя «сравнивать “один к одному”, поскольку, например, не существует, собственно говоря, домашнего “производства”»^[40]. Проведенный же историком анализ размышлений американского педагога Кэтрин Бичер о роли женщины в доме возвращает нас к вопросам быстро меняющейся современности, которая определяется не только мебелью^[41], ^[42]. Меж тем с конца XIX века наблюдается постепенное вытеснение «женского стиля» из поля дизайна интерьеров: это характерно и для протомодернизма 1890–1910-х, и для «высокого» модернизма 1920-х годов, и для позднего, который главенствовал вплоть до Второй мировой, и для послевоенного, или интернационального^[43] (см. главу 6). Уже в 1880-е в жилища вторгается «механический» комфорт: стены и окна, полы и потолки, перекрытия и коммуникации оказываются подчинены логике электрификации и ее агентам – светильникам, утюгам, холодильникам… Стирка и глажка, приготовление пищи и уборка – все бытовые процессы радикально изменяются, и здесь важно отметить, что эти метаморфозы не имеют единого автора, по сути своей они анонимны. Схожие процессы можно наблюдать и в сфере коммунальных услуг. Развитие инженерных сетей происходит в масштабе большем, чем квартира или даже домохозяйство, – трубы и провода пронизывают и оплетают целые районы и города. Скрытые в подвалах и стенах, они являются неотъемлемой частью инфраструктуры. Для бесперебойной и слаженной работы этих систем требуется надежная связь с терминалами, которые позволяют проводить настройку каждого элемента, и эта связь возможна благодаря, например, радиоволнам, вайфаю или оптоволокну. И если образ-миф самодостаточного, замкнутого самого на себя домохозяйства до сих пор жив^[44], то идея герметичной среды с самого начала кажется не слишком реалистичной, а индустриализация лишь подчеркивает взаимопроникаемость всего и вся, каждый элемент в буквальном смысле оказывается подключен к другому и – будучи также точкой доступа – открыт для новых связей. Об этом еще в 1834 году писал социалист-утопист, последователь Франсуа Фурье Виктор Консидеран в своем труде «Социальные соображения по поводу архитектоники»^[45], рассматривая в качестве примера систему центрального отопления, которая в целом скрыта от глаз пользователя, однако имеет определенные видимые точки доступа – радиаторы в жилищах. Измышления Консидерана предвосхитили лозунг «Воду и газ на каждый этаж». Внешний вид и функциональность таких точек доступа в значительной степени зависят от питающих их каналов и сетей, а потому требуют активного участия дизайнеров: на последних ложится задача по созданию системы, что куда сложнее, чем проектирование автономных, не зависящих друг от друга ни на визуальном, ни на функциональном уровне устройств. Бытовая сфера в таком случае оказывается лишь видимой частью большой дизайнерской работы^[46].

Можно ли, наблюдая за непрерывной работой над формой объекта, увидеть, что такое дизайн? Можно ли понять, в чем суть его метаморфоз, наблюдая за тем, как изменялась профессия дизайнера? Можно ли вообще отделить дизайн от смежных областей? Ведь инженеры и архитекторы в некотором роде тоже дизайнеры, поскольку имеют отношение к проектированию форм, определяющих характер человеческой деятельности. А что же делать со стилистами? Парикмахерская индустрия, например, требует наличия тех, кто будет потреблять многочисленные товары, которые она продвигает, а значит, понадобятся стилисты, которые покажут, каким может быть это потребление. Певзнер, как и Гидион, показывает, что ноу-хау дизайнера происходят из прошлого – из эпохи ручного труда, – но их бурное развитие стало возможным только в условиях промышленной революции. В этом смысле изменение форм нашей жизни становится главным предметом исследования, а желаемым результатом – их стандартизация.

Стандартизация на службе времени и экономики

Ле Корбюзье и некоторые другие архитекторы восторгались машинами. Кто-то и вовсе видел в машине будущее жилище человека. Например, в 1928 году Ханнес Майер, уже ставший директором Баухауса (см. главу 2), пишет о доме как о «машине для жилья»: «Одномоментность событий чрезвычайно расширяет наше понимание пространства и времени и обогащает нашу жизнь. Мы живем быстрее и, следовательно, дольше. Наше ощущение скорости острее, чем когда бы то ни было, и каждый новый рекорд выгоден нам всем. Мы всегда оказываемся в выигрыше. Полет на планере, прыжки с парашютом и акробатические номера в мюзик-холле оттачивают наше стремление к обретению баланса [во всех сферах жизни]. Четкое разделение времени на часы, которые мы проводим в конторах или на заводах, и точное, вплоть до минуты, расписание поездов позволяют жить более осознанно»^[47]. Майер проводит линию от «одномоментности» к «выигрышу», и в этом можно заметить влияние теорий относительности Планка, а затем Эйнштейна. Ускорение ритма жизни дает мощный импульс для переосмысления понятий «пространство» и «время» и связанных с ними вещей, таких как дом и офис или завод, работа и досуг, спорт и гигиена, зрелища и встречи, скорость и одновременность… Футуристы стремились отразить метаморфозы в восприятии этих категорий с 1909 года^[48]; впрочем, позднее расстановка сил вновь изменилась.

Каким же образом общество принимало и проживало индустриализацию и механизацию? Историки Жак Ле Гофф и Люсьен Февр отмечали – каждый в своем периоде изучения, Средневековье и XVI веке соответственно – наслоение друг на друга клерикального и светского, духовного и мирского времени, а также «прожитого времени» и «времени-мерки»^[49]. Теоретик сельского и городского пространства, философ Анри Лефевр наблюдал «цикличное время» сезонных работ и «линейное время», характерное для города и индустриального развития^[50]. В конце XVIII века, «когда промышленная революция потребовала большей синхронизации труда», часы – настенные, каминные или карманные – перестают быть предметами роскоши и становятся насущной необходимостью даже в крестьянских семьях^[51]. Серебряные часы с выгравированными инициалами дарят сотрудникам, что не менее полувека посвятили службе одной компании. Хотя время, трудовая дисциплина и промышленный капитализм^[52] идут бок о бок, их интенсификация приводит к реконфигурации жизни: отныне «рассчитываются» не только часы работы, но и каждое мгновение нашего существования (минуты досуга, секунды блаженства и т. п.). Подвергнутые учету, в дальнейшем они «суммируются». Границы между рабочим и личным стираются, способы организации труда переплетаются с формами досуга, дизайн становится гибридным – так, офисные столы и стулья перекочевывают в наши дома. Личное пространство становится все более зависимым от упорядочения: в нем все раскладывают и прибирают. Конечно, у домашней жизни всегда была своя организация, но, будучи подвергнутой модернизации, она замещается на «офисные» модели. Происходит унификация, стандартизация жизни и производства сопровождающих ее предметов: «Обустройство – это, если анализировать проблему, способ разложить различные вещи, необходимые для домашнего использования. <…> Стандартные шкафы, прислоненные к стенам или встроенные в них, оборудованные соответственно их точному назначению, расставлены в каждом уголке квартиры, где осуществляется конкретная бытовая функция (гардероб, нижнее и постельное белье, кухонная и стеклянная посуда, безделушки, книги и т. п.). Эти шкафы уже не деревянные, а металлические, сделанные в мастерских, где прежде изготавливали офисную мебель. Они составляют меблировку дома, оставляя максимум пространства в комнате, где стоят лишь столы и стулья. <…> Это новая система организации жилого пространства»^[53].

Идеологические различия в подходах Ле Корбюзье и Майера – сложный фашизм для одного и противоречивый марксизм для второго – это по сути своей отражение духа времени. Размышления обоих – больше, чем просто разговор о стандартах и типах, это своего рода марш индустриализации, это способ обращения и общения с людьми – от батальонов трудящихся до буржуа, представителей среднего класса.