«Пусть чередуются весь век
Счастливый рок и рок несчастный.
В неутомимости всечасной
Себя находит человек»
(И. Гете, «Фауст»).
Всё лгут аннотации… Это грустное повествование почему-то напомнило мне фильмы Э. Кустурицы и пьесы Э. Ионеску вместе взятые. Скорбный абсурд. Абсурдный нарратив. Нарративный нуар. Нуарная биография. Биографический андеграунд. Андеграундный постмодернизм. Постмодернистский психологизм. Психологическая драма. Драматическое чудо. Чудесный роман. Романизированный экзистенциализм. Экзистенциальная скорбь.
Среди авторов книг не так часто встретишь родственную натуру, и даже когда встретишь, поначалу даже не всегда можешь понять, что она родственная, потому что «родственный» – вовсе не обязательно «одинаковый» или «похожий». Это что-то одновременно и больше, и меньше. «Больше» относится к области необъяснимых механизмов работы сознания, склада ментальности, способности думать и рассуждать сходным образом, с помощью одних и тех же ментальных категорий о вещах, которые тебе с автором равно знакомы и одинаково значимы: здесь это одиночество, утраты, безнадежность, смирение с худшим, внутреннее ожесточение, побеждаемое любовью и близостью. Это даже не из области социализации или хронотопа, а что-то вроде общности онтологий, совокупности выработанных индивидуальным опытом установок на отношения «Я и Мир», родство бытийного фундамента. Может быть, это объясняется возрастом, может быть – стартовыми установками самовосприятия или автобиографии, а может, и вообще необъяснимо, как до конца необъяснима каждая конкретная личность. А меньше – потому что ни с кем по сути нельзя совпасть даже в минуты смысловой близости, когда понимание приходит даже не с полуслова, а с полумысли, ведь другие люди – никогда не ты.
Не скажу, что книга была потрясающая или очень интересная, но я давно не читала ничего похожего. Она необычная, и в какие-то моменты мне даже казалось, что Каталин Д. Флореску изобрел новый литературный жанр - гипернарратизацию. По сути, это воспринималось как несколько полусвязанных биографических нарративов без особого стремления их олитературить, но с отчетливым намерением вывернуть внутренний мир персонажа или себя самого наизнанку, чтобы прокричать человеку: ты сам держишь себя в своих руках, и пока ты не умер, жизнь остается полной шансов. Гипернарратизированная беспощадная рефлексия полыхала на каждой странице, слепила и обжигала читателя. Читать равнодушно было невозможно, но и бросить тоже. И как бы парадоксально ни звучало, это читалось антинарративно, антилитературно: ужасно, жутко, депрессивно и… снова тяжело, страшно, безнадежно. Слишком много боли. Слишком много жестокости. Слишком много мертвых. Слишком много несчастий. Слишком много безнадежности. Со всем этим не хотелось соотносить жизнь как таковую, хотелось вытеснить все это куда подальше, - и все же почему-то соотносилось и не вытеснялось, а наоборот, как пепел башен-близнецов, оседало на памяти, въедалось в жизнь. Книга глубоко на любителя, в ней есть что-то слегка мазохистское, надрывное и трагичное. Но наверное, любой психологический роман по сути должен быть таким.
Мораль книги проста, как библейская истина: если кто-то способен делать тебя счастливым, искать и ждать его можно всю жизнь. И уж точно не упустить, а удержать изо всех сил, чего бы это тебе ни стоило. Роскошь расставания с таким человеком могут позволить себе только ничего не понявшие про жизнь гордецы. Человек, переворачивающий твою жизнь и наполняющий тебя новой силой жить – экзистенциальная награда и утешение грустным героям этой книги, пережившим столько невзгод, что они пропитали их жизнь насквозь, не оставив места ни надежде, ни радости. Их встреча – абсолютная трава сквозь асфальт, но как же мы все иногда надеемся, что она прорастет, несмотря ни на что. Господи, услышь нас!
