Глава 6

«Все для общественного блага». Но это не что иное, как самая лживая формула; парламентаризм есть торжество эгоизма, высшее его выражение. Все здесь рассчитано на служение своему я. По смыслу парламентской фракции, представитель отказывается в своем звании от личности и должен служить выражением воли и мысли своих избирателей; а в действительности избиратели – в самом акте избрания отказываются от всех своих прав в пользу избранного представителя.^[10]

Из выступления князя Победоносцева перед Думой.

В карцер я попадать не собирался.

И в принципе, и вообще в первый день учёбы. Как обычно, всё само собой получилось.

Последним уроком, сразу после арифметики – Ворон вежливо удалился, поблагодарив нас за внимания – значилась история. И да, её я успел почитать, а потому особого подвоха не ожидал.

Зря.

Нет, не в науке дело.

В Георгии Константиновиче. Он вошёл в класс за минуту до звонка, и гомон, царивший в нём, разом стих. Да и в целом будто холодком потянуло. Ученики разом замерли, чтобы в следующее мгновенье занять свои места. Кто-то спешно поднял с пола бумажку, кто-то сдвинул тетрадь к краю парты, а кто-то просто застыл, выпрямив спину.

– Доброго дня, – голос Георгия Константиновича был скрипуч. Он обвёл класс взглядом и кивнул. – Что ж, рад, что за лето вы не забыли, сколь я ценю порядок. Порядок и послушание.

Это было сказано нам с Метелькой.

Он и палец поднял, подчёркивая важность слов.

– Кто может сказать, почему это так важно? Сохранять установленный порядок?

Тишина стала вязкой.

– Ты… Козьма, верно? – острый взгляд зацепился за Метельку. – Будь добр, встань. Когда к тебе обращаются старшие, надо вставать.

– Извините, – Метелька явно оробел. И поднялся. – Я просто пока вот… не разобрался ещё.

– Понимаю. Думаю, что одноклассники тебе помогут, – Георгий Константинович говорил спокойно, без раздражения и скрытой издёвки. – А пока просто запомни. Если к тебе обращается преподаватель, то отвечать надобно стоя. И обращаться «господин учитель». Ясно?

– Да, господин учитель.

– Вот и хорошо. Ты, как вижу, не успел забыть, что есть порядок. Так почему он важен? Как думаешь?

– Ну… – Метелька чуть поёжился. – Наверное… потому что, когда порядок, то везде порядок. А как его нет, то это… ну не порядок.

Где-то сбоку раздался смешок.

– Ясно. Очевидно, что мы имеем некоторые проблемы с устной речью, но, думаю, при должном старании и стремлении учиться, их решим. А вот причин для веселья, господин Прудников, я не вижу. Садись, Козьма. Ты молодец.

Похвала была очень неожиданной, и Метелька бухнулся на стул.

– Как ни парадоксально это прозвучало, но со сказанным я абсолютно согласен. Большой порядок начинается с малого. И большой беспорядок, – это слово Георгий Константинович подчеркнул интонацией. – Также начинается с малого. Именно потому, уделяя внимание мелочам, которые многие здесь сочтут излишними, неважными, мы в то же время способствуем сохранению чего-то большего…

Он заложил руки за спину.

– Кто может привести пример? Не столь важно, порядка ли малого, ставшего началом большого, или же обратный?

Кажется, в классе перестали дышать. А Георгий Константинович, неспешно прогулявшись меж рядов к доске и обратно, остановился перед нашей партой.

– Возможно, вы, Савелий? Вашего товарища я уже слышал. И хотел бы услышать и вас. Так сказать, познакомиться поближе.

Я поднялся и, вытянув руки по швам, произнёс.

– Я не уверен, но мне кажется, что примером порядка, возведенного почти в абсолют, является армия…

А этот вперился взглядом и ждёт продолжения. Главное, во взгляде этом ни презрения, ни насмешки. Только терпения бездна и смиренное почти ожидание.

Вдохнуть надо.

И выдохнуть.

Спокойно. Ну пороть меня точно не станут, а остальное как-нибудь переживу. Только Савкино сердце в груди трясётся заячьим хвостом. И во рту пересохло. У тела свой взгляд на ситуацию.

– Жизнь солдата подчинена порядку, прописанному в уставе. И весьма подробно. Он знает и то, как должен выглядеть, и то, что должен или не должен делать. Как знают и его командир, и тот, кто стоит над ним. И это соблюдение порядка позволяет армии действовать эффективно в самых сложных ситуациях.

Я заработал одобрительный кивок.

– Что ж, весьма достойный пример… садитесь.

Уф. По спине прямо струйки пота побежали. И главное, я, когда помирать готовился, так не боялся. Нет, что-то с организмом делать надо. Может, к Николя обратиться? Успокоительного там попросить? Хотя, сомневаюсь, что выпишет.

– Пентюхов? Вы хотите что-то добавить?

Паренек с крупной родинкой на щеке поспешно вскочил:

– Гимназия тоже является примером порядка, если так-то! У нас тоже Устав имеется. Вот! И написано, как выглядеть должны! И чего делать!

– Верно, – благожелательно кивнул Георгий Константинович, отчего Пентюхов зарозовелся. – Молодец. Видите, высказывать свои мысли не так и страшно. А что касается беспорядка?

Тишина.

И взгляды такие, осторожные. Кажется, мысли есть, но те, которые высказывать как раз и не тянет.

– Хорошо. Попробуем от обратного. Допустим, возьмём пример большого беспорядка. Вспомните. Все вы читаете газеты, и отнюдь не только те, которые рекомендованы к прочтению. Но в данном случае это скорее даже плюс… что вы скажете о том, что случилось в Зимнем дворце?

– О взрыве? – робко поинтересовался Серега. И поспешно вскочил. – Извините, Георгий Константинович. Я правильно понял, что речь идёт о взрыве в Зимнем дворце?

– Верно. Именно о нём. И раз вы уже встали, господин Пушкин-Савичев, то будьте любезны озвучить свои мысли по этому поводу. Является ли взрыв порядком или беспорядком?

– Конечно, беспорядком. Какой это порядок? Дворец разрушен. Люди погибли! Многие ранены!

– Именно. Вижу, что вы весьма близко приняли сие происшествие к сердцу. Нет, нет, это не упрёк. Отнюдь. Итак, взрыв есть беспорядок и большой. Теперь перейдём к малому. Что стало причиной случившегося?

– Динамит? – я поспешно поднялся. – Ну, если верить тому, что писали. То есть, динамит и люди, которые притащили его во дворец. Это раз. Два – другие люди, которые должны были бы исполнять свои обязанности, но отнеслись к ним халатно.

– Именно, Савелий. Имеем беспорядок и там, и тут. При всей той охране, которая следит за порядком в Зимнем дворце, порядка не наблюдалось.^[11] И этим воспользовались молодые люди… а откуда они взялись?

– Понятия не имею, – я даже растерялся от этакого вопроса. – Я с ними так-то не знаком.

Не успевали как-то, чтоб прям тесно.

Так что почти и не соврал.

– И это хорошо. Ни к чему смущать юные умы странными идеями… – Георгий Константинович махнул рукой, позволяя сесть. – Я же переформулирую вопрос. Почему эти люди, лично не знакомые с Его императорским Величеством, вдруг решили его убить?

– Чтобы началась революция, – с места вскочил парень с первой парты.

– Верно, Страшинский. Но почему вообще возникла эта странная идея? Кому, если разобраться, нужна революция?

Нет, я знал, чем оно всё выльется, а потому промолчал, проявив благоразумие. В тот момент благоразумия ещё как-то наскреблось.

– Тишина… что ж, тогда снова изменим вопрос. Чего желают эти молодые люди? Каковы их требования?

– Вся власть народу, – язык мой – враг мой, главное же ж собирался сидеть тихо, и сказал-то шёпотом почти, но был услышан.

– Савелий?

– Извините, Георгий Константинович, – я вскочил. – Это вырвалось. Просто… ну, они так говорят.

– Именно. Читали прокламации?

И снова взглядом вперился. Внимательно так.

– Мы на заводе работали, – сказал я виновато, надеясь, что пронесёт. – Там… разные разговоры велись.

– И про власть народу?

– Да не то, чтобы… но как бы…

– Смелее, Савелий. Как вы думаете, если вдруг случится такое, что революция совершится, отдадут ли власть народу?

И щурится довольно.

– Нет, конечно.

– Отчего же? Вы не верите в светлые идеи революции?

– А должен?

– Вы ж из рабочего класса. Разве идея не кажется заманчивой?

– Не особо.

– Поясните.

И снова просьба вежливая такая. А все молчат, дышать и то боятся. Но смотрят. Прям таки ловят не то, что слова, но каждое движение.

– Это звучит красиво, власть народу. А какому? Народ большой. Сколько в империи людей живёт? Миллионы. И что, им власть? Всем и сразу? Не выйдет. Сугубо технически невозможно. Или по очереди? Или как ещё? Всё одно нереализуемо. Да и потом… власть – такая штука, которую легко взять. А вот отдать тяжко. Даже когда хочется, всё одно тяжко. А уж когда не хочется, то и невозможно.

– То есть, господа лукавят?

– Смотря кто. Они ж тоже разные. Одни верят. В идею. В светлое будущее. В чёрта лысого…

Слева раздался смешок, вызвавший укоризненное покачивание головой.

– Другие вот за компанию. Ну, знаете, как оно бывает. Все побежали и я побежал.

– Примитивно, но доходчиво.

– А третьи, они скорее первыми двумя пользуются, но сами в стороночке стоят. Ждут времени, когда власть народу достанется, тогда этот народ и можно будет потеснить. И взять её в свои руки.

– Что ж… – Георгий Константинович произнёс это с некоторым сожалением. – Вынужден с вами согласиться. Но мы не о власти, но о беспорядке. Эти люди, которые являются воплощением беспорядка, взялись не из ниоткуда. Они жили. Учились. Ходили в школы и гимназии, прямо как вы. Вели беседы с наставниками. Многим из них прочили карьеру. И многие её бы сделали, соблюдай они установленный порядок. Однако что-то произошло, что-то породившее идеи столь странные, которые ныне оборачиваются большой кровью. Что же? Савелий?

– Откуда мне знать?

– Действительно… но может кто-то другой знает? Что произошло более тридцати лет тому?

Елизар поднялся с место и сказал:

– Государь волей своей отменил крепостное право, а также даровал свободы слова, воли и печати?

– Именно, – Георгий Константинович взмахом руки позволил сесть. – И деяния эти на первый взгляд благие, так?

Класс отозвался нестройным хором голосов. Я глянул на портрет государя, который с молчаливым снисхождением взирал на нас со стены.

– Однако при всём том эти деяния нарушили вековые устои, порядок, который складывался веками, который был прост и понятен каждому человеку.

Георгий Константинович выдохнул.

– И пусть сперва сие не ощущалось. Общество пришло в немалый восторг. Государя славили за доброту, милосердие и прозорливость. Однако минул год, другой и третий. И вот уже зазвучали первые недовольные голоса. Их было немного. Так, малые трещины, которые ничего-то не способны сделать гранитному колоссу империи.

А вот рассказывать он умел.

Красиво.

И голосом владел своим. И даже я заслушался.

– Однако голосов становилось всё больше. Нет, они не критиковали государя. Конечно, это было бы чересчур дерзко… но вот высмеивать слуг его – отчего бы и нет? И вот уже появляется специальная газетенка, которая печатает забавные карикатуры. Это же дозволено. Свобода. Вот и ушлый купец пользуется свободой. Зарабатывает деньгу, заодно смешит народ. А смех, он ведь полезен, так?

Тишина.

– Уместный – несомненно. Но глупый смех никому не приносил ещё пользы. Так и здесь. Люди с одной стороны утрачивали страх перед властью, над которой смеялись. А с другой начинали оную презирать. Мы не будем уважать тех, над кем смеёмся. И дальше больше. Это был долгий путь, занявший не один год. К смеху добавилась критика. Сперва робкая, опасливая, но с каждым разом всё более смелая и перерастающая в голое критиканство. После – суды, когда судить позволили не судьям, но людям обыкновенным, да не по закону, но по разумению их да ощущениям, забыв, что умелый словоплёт весьма легко этими ощущениями манипулирует.

Голос Георгия Константиновича набирал силу, заполоняя пространство класса. Мухи и те застыли.

– И вот что имеем теперь? – учитель обвёл притихших гимназистов мрачным взглядом. – А имеем мы трещины, которые стремительно расползаются по граниту самодержавия…

Он осёкся, явно сообразив, что некоторые вещи лучше вслух не произносить.

– Иным словом глобальнейший беспорядок. Беспорядок, появившийся из наилучших устремлений…

Георгий Константинович замолчал, позволяя нам осознать услышанное.

– И этот беспорядок продолжает множиться. Он расползается, захватывая новое и новое пространство… новые и новые разумы. Мир меняется.

Это было произнесено с глубокой печалью.

– И вынужден сказать, что сии перемены не приведут ни к чему хорошему. Или вы не согласны, Савелий?

Вот какого он ко мне привязался? Закончил речь красиво и всё, вперёд к учебникам, постигать официальную историю Российской Империи. А тут вот дискуссии, причём крайне сомнительного свойства.

– С чем?

– С тем, что реформы вредят порядку.

– Скорее уж его перестраивают, – я поднялся и взглядом ответил на взгляд. – Мир меняется. Против нашего желания, но меняется. Сам по себе. И порядок, установленный людьми, рано или поздно перестаёт соответствовать миру. Перемены нужны. Просто они могут быть разными. Неспешными, вызывающими разве что недовольство некоторых людей. Или вот резкими, будоражащими всё общество. Первые происходят сами собой. Вторые – когда назревает необходимость перемен, но люди всячески им противятся.

Георгий Константинович склонил голову и ущипнул себя за бородку.

– То есть, полагаете, революционеры миру нужны? Так? – и прищурился хитровато.

– Скорее уж их появление свидетельствует о том, что перемены назрели. И назрели давно. И они разрывают ваш порядок изнутри. Общество нагревается, как котёл. И как котёл может рвануть, если пар не спустить.

Понеслась душа по кочкам.

Промолчать бы.

Да подростковая дурь, кажется, если и не достигла пика, то близка к нему. Главное, в прошлом-то не помню за собой такого. Хотя в прошлом никто со мной в дискуссии не вступал. И мнения не спрашивал. Там, в детском доме, учителям было плевать. И одноклассникам. И в целом-то всем вокруг и на всё вокруг.

И на всех.

А потому смысл бунтовать, когда этого никто не увидит. Теперь наоборот, все вон смотрят, и оттого появляется странное такое желание сделать что-то этакое, чтоб удивить и восхитить. Причём я прекрасно осознаю и странность желания, и что не надобно на рожон лезть. И даже почти решаю отступить, что как раз будет по-взрослому и благоразумно.

– И какие же перемены по вашему мнению назрели? – а Георгий Константинович очочки снял, платочком протёр и снова на красный нос водрузил.

– Так… многие.

– Например?

– Например… например, например ограничение продолжительности рабочего дня. На многих фабриках он длится и двенадцать часов, и четырнадцать. Нормальные условия труда. Такие, чтоб вентиляция в цехах работала, вытяжки, чтобы люди не дышали пылью. Вообще свод законов, который регулировал бы взаимоотношения между рабочим и фабрикантом. Чтобы не позволял этих рабочих обирать прямо или косвенно.

Взгляд у него непонятный. Такой вот нечитаемый взгляд.

Но не перебивает.

Уточнил только:

– Косвенно – это как?

– Это через штрафы. Нет, можно понять, когда штрафуют за лень или за появление пьяным, хотя есть места, в которых трезвые не выдерживают. За порчу имущества. За другие производственные косяки. Но ведь большей частью штрафуют за всякую глупость. Скажем, за то, что не поклонился мастеру. Или в воскресенье на службе не был. За сбор грибов. За песню, знаю, как-то выписали. А ещё заводские лавки – узаконенная форма грабежа. Когда за платят не деньгами, а фабричными билетами. И отоварить их можно лишь в этой вот лавке. Другие не примут. А цены там на треть или наполовину выше рыночных. И товар часто дрянной, порченный… вот и получается, что люди работают, работают, а в итоге ничего не имеют. А потом, когда они покалечатся или заболеют, их просто вышвыривают за ворота, делая вид, что сами они виноваты.

Тишина стала звонкой-звонкой. Я оглядел одноклассников, многие из которых поспешно отвернулись.

– Или вот дети. Детей на фабрике много. Таких вот, как они. Только нормы у них совсем не детские. Поэтому и нанимать любят. Платишь половину, а работают, как взрослые. Правда, слабее. И мрут как мухи. Но кого это волнует-то? Главное, всё по устоям… и ощущение возникает, что если эти устои не трогать, то и дальше будет хорошо. Кому-то, конечно, хорошо. Но остальным – не очень. Так что, когда порядок ваш трещит, это не оттого, что царь плохой. Это оттого, что пришла пора менять.

А Георгий Константинович усмехнулся так, в усики свои, и сказал:

– Да вы, Савелий, социалист, однако… к тому же предерзостный.

Вот тогда-то я и понял, что переборщил чутка.

Ладно, не чутка.

Устои трогать не следовало. Ну и царя тоже.

– Прошу, – мне указали на дверь. – Способность высказать собственное мнение у нас весьма цениться. Но вот делать это надобно несколько иначе. Думаю, на первый раз три часа раздумий вам хватит. Доложитесь о том дежурному, пускай проводит. А к следующему уроку будьте любезны подготовить проект этого, как вы изволили выразиться, трудового уложения…

В общем, так я в карцер и попал.