Цитаты из книг автора «Иван Бевз»

Но тетради менялись, складывались на антресоли измаранные дневники. Вопрос заражал мои мысли, начинал зудеть изнутри. Тем же временем в силу вышеуказанных обстоятельств моя роль в обществе разрасталась гангреной, планирование входило в обыденность, успех стал единственной мотивацией жить.

Если тебя впервые спрашивают, кем ты хочешь стать, когда вырастешь, то предполагается, что ты выдашь очаровательнейший пассаж, который тебе будут припоминать на семейных застольях, покуда не поседеешь. В нас всматриваются с мнимым любопытством, накладывают на силуэт собственного детства: похож, не похож? Дети, вдохновленные невоплощенными планами предков, лопочут: «Я хочу стать космонавтом, художником, я хочу стать поэтом». Все смеются. Да хоть аквалангистом, мы ж в шутку спросили, тебе всего пять, кого это волнует? Второй раз вопрос задается лет через десять, когда дедлайн уже поджимает. С позиции уже кем-то якобы ставшиx, без притворного любопытства, скатываясь в откровенное беспокойство: «Кем же ты станешь, когда вырастешь, дорогой?» Решай, выбирай, в мире так много всего, я в твоем возрасте, знаешь ли, принимал на разгрузку вагоны, параллельно поступал на физмат, я в твои годы сворачивал скалы — и посмотри, где я сейчас, определяйся, иначе ляжешь ярмом на родительские закорки, задумайся, тебе нас, в конце концов, еще содержать. Предыдущий ответ уже ни на что не годен: «Так несерьезно, этим семью не прокормишь, эдак ты будешь вечной обузой». Тогда мы покорно отвечаем уныло: «Директором колбасного цеха, как папа, бизнесменом, как брат, как сестра, секретаршей в нефтеперерабатывающей корпорации, как любой представитель рода человеческого, черточкой в плане, деталькой в качающей кровь, перемалывающей мясо с костями машине». Ответственность вводит в отчаяние, профессиональный вектор вихляет, а нас всё толкают, толкают: «Чтобы по окончании учебного года у меня на столе лежало решение, кто ты, раз и навсегда».

Чтобы казаться неразрывным тандемом и для пущего пафоса они заканчивали фразы друг за другом. Из-за этого создавался мистический эффект, будто я говорю с двухголовым созданием.

Было видно, что он ничего толком не понял, просто любил, когда за ним последнее слово.

Он использовал меня в своих кругах как фигурку в коллекции, а я использовал его как трамплин. Бывает, что играешь ты, говорили бандиты в «Бригаде», а бывает, что играют тебя. И я стал ходить по тусовкам, знакомиться, чокаться, пригублять. Мои регалии приукрашали, за меня поднимались стаканы, наполненные дорогим вискарем из отцовского мини-бара.

Я плавал в нахлынувшей славе, но мне было мало, мне хотелось сверхславы, признания.

В зеленых тетрадях, кипой пылящихся на антресоли, найдутся воспоминания от момента, как ты научился писать, до последней контрольной, нелепые зарисовки роботов на ИЗО, попытки оседлать уравнения, запрячь непослушный английский глагол, ласковые исправления молодой репетиторши с вырезом на облегающем платье. Время тянется прописью неизбежно, перемежаясь лишь красной строкой. Времени столько, что оно не поместится ни в Библиотеку имени Ленина, ни в Александрийский архив.

Когда учишься в школе, время видится вечным, как камень. Оно лаконично заносится летописью в дневники, на страницах которых непрерывна баталия синих и красных чернил, расписаний, взысканий, подписей и глубокомысленных комментариев

Все, что им нужно, — эти грязные замусоленные плоды капитализма.

На горизонте виднелся коллективный невроз.