Глава четвертая

Сидя справа от Оливера в плавно мчащемся мимо чистых вермонтских городов «бьюике», Паттерсон наслаждался мастерством, с которым его друг вел машину, погодой, воспоминаниями об уик-энде, проведенном с миссис Уэлс; он радовался выздоровлению Тони, мысленно любовался Люси, вспоминая, как она, стоя в свободной белой блузе, надетой поверх купальника, с обнаженными ногами, опираясь на плечо Оливера, вытряхивала гальку, застрявшую между ступней и деревянной подошвой.

Он бросил взгляд на Оливера, уверенно сидящего за рулем с серьезным и интеллигентным лицом, отмеченным тенью безрассудства, той редкой в наши дни кавалерийской удали, на которую Паттерсон обратил внимание, когда они пили виски на лужайке. «Господи, – подумал Паттерсон, – если бы его интересовали другие женщины, вот был бы парад! Мне бы его внешность…» Он внутренне усмехнулся. Смежив веки, Паттерсон увидел перед глазами Люси, залитую солнечным светом на тропинке, ведущей от озера; она тянула руку вдоль длинных обнаженных ног, и волосы падали ей на лицо.

«Наверное, – подумал он, – будь я женат на Люси Краун, я бы тоже ни на кого больше не смотрел».

Иногда, выпив лишнее или загрустив, он говорил себе, что ему следовало влюбиться в Люси Краун, тогда еще Люси Хэммонд, в первый же вечер их знакомства, за месяц до ее свадьбы с Оливером. Однажды на вечеринке в загородном клубе он чуть не признался ей в этом. А может быть, он и вправду сказал ей это. Там царил хаос, оркестр играл слишком громко, Люси на мгновение оказалась в его объятиях, и вообще он был здорово пьян.

Впервые Паттерсон увидел Люси Краун в начале двадцатых годов, когда Оливер привез ее в Хартфорд знакомить со своей семьей. Паттерсон был старше Оливера, он женился годом раньше друга и только что начал практиковать в Хартфорде. Четыре поколения Краунов выросли в этом городе, отец Оливера получил в наследство типографию, которая кормила семью в течение пятидесяти лет. Оливер имел двух старших замужних сестер; брат его погиб в авиакатастрофе во время войны. Оливер тоже учился на летчика, но попал во Францию слишком поздно, чтобы принять участие в боевых действиях.

Вернувшись из Европы, Оливер обосновался в Нью-Йорке и вместе с двумя другими ветеранами открыл маленький экспериментальный завод по производству аэропланов. Старый Краун внес долю сына, трое молодых людей построили предприятие неподалеку от Джерси, а спустя несколько лет едва не прогорели.

Паттерсон помнил Оливера еще первокурсником, мечтающим попасть в бейсбольную команду колледжа, сам он тогда готовился к получению диплома. Даже в то время, когда Оливеру было не больше пятнадцати, Паттерсон завидовал его достоинству, той спокойной уверенности, с какой держался этот рослый, хорошо воспитанный юноша, легкости, с которой он получал наивысшие оценки, успеху у девушек. Позже Паттерсон завидовал его поездке во Францию, его Нью-Йорку, авиастроительной компании, дружбе с деловыми партнерами – крепкими, веселыми, вечно подвыпившими молодыми людьми, его встрече с Люси. Если бы кто-то спросил Паттерсона или Крауна об их отношениях, каждый, не колеблясь, назвал бы другого своим лучшим другом. Оливер, насколько было известно Паттерсону, никогда никому не завидовал.

С того момента, как Оливер познакомил Паттерсона с Люси – ей тогда исполнилось двадцать лет, – Паттерсон начал ощущать смутную горечь потери. Она была высокой девушкой с мягкими белокурыми волосами и крупными серыми глазами. В ее лице присутствовали восточные черты. Широкий прямой нос и переносица плавно переходили в низкий лоб. Глаза ее еле заметно косили, а линия верхней губы круто обрывалась в уголках рта. Пытаясь описать ее внешность после многих лет знакомства, Паттерсон как-то сказал, что ее предки – северяне, среди которых затаилась танцовщица с острова Бали. У Люси был полный решительный рот, говорила она негромко, с придыханием, немного сбивчиво, словно ей не хватало уверенности в том, что ее хотят слушать. Она не следила за модой, которая в том году отличалась безвкусицей, и выигрывала от этого. Люси избегала лишних движений: сидя, она держала руки на коленях, а когда стояла – по швам, как послушная школьница. Родители ее умерли, из родственников осталась только мифическая тетя, живущая в Чикаго, о которой Паттерсон не знал ничего, кроме того, что она носила одежду одного с Люси размера и присылала племяннице донашивать свои безобразные платья. Спустя много лет, приобретя склонность к рефлексии, Паттерсон понял, что эксцентричная старомодность тетиных нарядов придавала Люси дополнительное очарование, делала непохожей на других девушек, пробуждала жалость и сочувствие к бедности и девической неловкости.

Люси служила тогда в Колумбийском университете лаборанткой у биолога, который занимался изучением одноклеточных морских растений. Эта работа никак не вязалась с ее внешностью, и, что было еще более удивительным, Люси заявила Оливеру о своем намерении не бросать в дальнейшем науку независимо от того, выйдет она за него замуж или нет, а впоследствии получить степень и заняться самостоятельными исследованиями. У Оливера преданность Люси биологии, готовность целый день возиться, как он говорил, с какими-то водорослями, вызывала сдержанное удивление, но поскольку это занятие не портило ее красоту и позволяло жить в Нью-Йорке, Оливер не стал сразу же противиться ему.

Оба они были высокими, блестящими, чистыми молодыми людьми, и если спустя годы, оглядываясь назад, Паттерсон видел призрачность их блеска, то тогда, смотря на них, с серьезными лицами стоящих у алтаря (в Нью-Йорке – Оливер заявил, что не хочет начинать семейную жизнь в Хартфорде), он чувствовал, что все браки, заключенные в Америке в этот солнечный июньский день, просто обязаны попасть в число самых удачных.

На свадьбе Паттерсон, немного перебрав шампанского, припасенного старым Крауном еще до «сухого закона», оглядел подозрительно комнату и заявил: «Чертовски странная свадьба. Здесь нет ни одного гостя, который спал с невестой». Люди, услышавшие его, засмеялись, и его репутация острослова и человека, которому опасно доверять лишнее, стала еще более прочной.

На следующий день Паттерсон вернулся на поезде домой в Хартфорд; сидя рядом с Кэтрин, на которой он женился тринадцать месяцев назад, он вдруг понял, что его брак – ошибка. С этим следовало смириться, Кэтрин ни в чем не была виновата. Паттерсон знал, что он не станет ничего менять и постарается не причинять Кэтрин страданий. Прикрыв глаза, еще во власти паров шампанского, он думал о том, что эта ошибка будет долгой, мирной, скрытой. В то время Паттерсон был циником и пессимистом, и ощущение пожизненной непоправимости совершенного казалось ему естественным для двадцати семи лет.

Вернувшись из свадебного путешествия, некоторое время Оливер и Люси жили в точности так, как планировали. Они сняли на Мюррей-Хилле квартиру с просторной гостиной, где нередко принимали энергичных молодых людей, хлынувших в ту пору в Нью-Йорк. По утрам Оливер отправлялся на маленький заводик, расположенный возле Джерси, случалось, испытываемые им аэропланы терпели крушение на лугах или соляных равнинах; Люси ежедневно, кроме субботы и воскресенья, спешила подземкой на Морнингсайд-Хейтс к своим водорослям, вечером возвращалась домой готовить обед, встречать гостей или собираться в театр, а реже – писать диссертацию. Она больше не носила тетиных нарядов, но ее собственный вкус оказался неопределенным, точнее, преднамеренно простеньким, девически скромным, в ней трудно было угадать жительницу Нью-Йорка.

Паттерсон старался почаще приезжать в город. Появляясь один, без Кэтрин, он всегда останавливался у Краунов, и к длинному списку предметов его зависти прибавились квартира и друзья Оливера. Паттерсон заметил, что, хотя на вид Люси вполне счастлива, она производит впечатление скорее гостя в этом браке, чем полноправного партнера. Отчасти это объяснялось ее застенчивостью, от которой она еще не освободилась, и врожденной способностью Оливера весело, без усилий, помимо собственного желания верховодить в любой компании.

Как-то после возвращения Паттерсона из Нью-Йорка Кэтрин спросила мужа, счастлива ли Люси. После недолгого раздумья Паттерсон сказал: «По-моему, да. Или почти счастлива. Но она надеется стать со временем еще более счастливой…»

В один год отец Оливера утонул возле Уотч-Хилла и Люси родила сына. Оливер поехал в Хартфорд, изучил типографские бухгалтерские книги, поговорил с матерью и управляющим, вернулся домой и велел Люси собирать вещи. Они переезжают в Хартфорд. Какие бы сожаления ни испытывал Оливер, отказываясь от авиастроительного завода и Нью-Йорка, он отбросил их по дороге в Хартфорд и никогда не делился ими ни с Паттерсоном, ни с Люси, ни с кем-то другим. Люси упаковала материалы для диссертации, работу над которой она уже никогда не завершит, позавтракала на прощание в ресторане с исследователем одноклеточных морских растений, заперла квартиру и отправилась вслед за мужем в большой дом Краунов в Хартфорде, где Оливер родился, вырос и который он пытался покинуть.

Паттерсон эгоистично обрадовался соседству Люси и Оливера. Они были тем центром веселья и светской жизни, каким никогда не могла стать семья Паттерсона; на правах семейного доктора и старого друга Сэм три-четыре раза в неделю навещал Краунов, обедал у них, присутствовал на всех вечеринках, выступая в роли не только врача Тони, но и названого дяди, доверенного лица, советчика (только для Люси – Оливер никогда ни с кем не советовался), они вместе строили планы на отпуска и уик-энды, играли в бридж, философствовали у камина. Дом Краунов притягивал к себе многие блестящие молодые пары, и за их обеденным столом Паттерсон в разные годы познакомился с двумя хорошенькими женщинами, с которыми он впоследствии имел романы.

Паттерсон не знал, известно ли Краунам об этих двух его связях, а также о других, неизбежных в их кругу в двадцатые годы. Крауны сами не сплетничали и не поощряли сплетен знакомых и в то время не интересовались никем, кроме самих себя. Это было нетипично для Оливера, до брака слывшего достойным товарищем летчиков и других жизнерадостных прожигателей жизни, с которыми он вернулся с войны. С каждым годом его преданность жене, лишенная налета сентиментальности и скуки, лишь росла; спокойное доверие Оливера к Люси порождало в Паттерсоне, как тот ни гнал от себя подобные мысли, сознание пустоты и бесцельности своего брака.

Что касалось Люси, переезд в маленький городок, поглощенность ребенком сделали ее внешне более взрослой и раскованной, и только в редкие моменты, на многолюдных вечеринках, когда Оливер снова становился душой общества, а ей недоставало внимания, к Паттерсону возвращалось прежнее ощущение того, что она в этом браке только гостья, а не полноправная партнерша.

У них был только один ребенок. Сообразительный, симпатичный, хорошо воспитанный мальчик страдал лишь одним недостатком, обусловленным отсутствием братьев и сестер, – излишней болезненной привязанностью к матери. Если он возвращался из школы и не заставал дома мать, бегающую по магазинам, он ждал Люси, сидя на кровати и названивая многочисленным знакомым, у которых она могла задержаться. Его серьезный детский голосок, произносящий: «Здравствуйте, это Тони Краун. У вас нет моей мамы? Извините. Нет, ничего не случилось», звучал в телефонных трубках десятка квартир. Оливер, которому, естественно, не нравилась привычка сына, снисходительно-раздраженно прозвал его «телефонистом».

Паттерсон уверял, что появление братьев или сестер избавит Тони от его странностей, но почему-то Люси больше не беременела, и к тому времени, когда Тони исполнилось десять лет, его родители оставили надежду завести второго ребенка.

Позже Паттерсон считал эти годы лучшими в своей жизни – конечно, не только из-за дружбы с Краунами. Паттерсон тогда вставал на ноги, перед ним открывались новые горизонты. Но гостеприимство Краунов, их радушие, близость с Оливером, застенчивая теплота Люси, привязанность Тони, вдвойне ценная для бездетного доктора, создавали яркий фон, оттеняющий радость деловых успехов Паттерсона. Его чувство к Люси, которое время от времени, только наедине с собой, и то с усмешкой, он называл любовью, вспыхивало приятными тайными надеждами в те моменты, когда он, стоя перед их дверью, нажимал кнопку звонка.

Сидя в «бьюике», державшем комфортные пятьдесят миль в час среди воскресного потока машин, Паттерсон посмотрел на Оливера. «Любопытно, что бы он сказал, если бы узнал, о чем я думаю. Как хорошо, что нам не дано читать мысли друзей».

– Сэм… – произнес Оливер, не отрывая глаз от дороги.

– Да.

– Ты думаешь, тебе удастся выбраться на озеро еще раз за лето?

– Я постараюсь, – ответил Паттерсон.

– Можешь сделать мне одолжение?

– Какое?

– Оставь миссис Уэлс дома, – попросил Оливер.

– Ты о чем это… – начал было Паттерсон, неумело разыгрывая удивление.

Оливер улыбнулся.

– Послушай, Сэм… – мягко сказал он.

Паттерсон засмеялся.

– О’кей, – произнес он. – Прощайте, миссис Уэлс.

– Мне-то что, – сказал Оливер, – но Люси уже кинула камешек в твой огород.

– Ах, Люси, – промолвил Паттерсон.

Он почувствовал нарастающую волну смущения и понял, что в это лето больше не приедет на озеро, ни с миссис Уэлс, ни без нее.

– Добровольное общество жен, – сказал Оливер, – встает на защиту своих членов.

Они молча проехали несколько миль. Затем Оливер снова заговорил:

– Сэм, как тебе этот парень? Баннер?

– То, что надо, – отозвался Паттерсон. – Думаю, он принесет Тони пользу.

– Если не сбежит, – сказал Оливер.

– Что ты имеешь в виду?

– Люси устроит ему сладкую жизнь, – усмехнулся Оливер. – Ручаюсь, через неделю она напишет, что парень едва не утопил Тони или научил его ругаться, и ей пришлось его уволить. – Оливер покачал головой. – Господи, какое трудное дело – воспитывать единственного ребенка. И к тому же больного. Иногда, когда я смотрю на него и думаю о том, каким он станет, когда вырастет, меня охватывает дрожь.

– Нормальный вырастет парень, – сказал Паттерсон, заступаясь за Тони, хотя в душе он разделял опасения Оливера. – Зря волнуешься.

Оливер только хмыкнул в ответ.

– Чего ты ждешь? – спросил Паттерсон. – Тебе нужны гарантии, что он станет губернатором этого штата или чемпионом мира по боксу в тяжелом весе? Что ты от него ждешь?

– Нет, – после минутного раздумья сказал Оливер, снижая скорость, – я не хочу, чтобы он сделал нечто выдающееся.

Оливер усмехнулся.

– Пусть он будет просто счастлив.

– Не беспокойся, – сказал Паттерсон, – имея таких родителей, он будет счастлив. Это фамильное свойство.

Оливер улыбнулся, и Паттерсон заметил в улыбке друга иронию и горечь.

– Я рад, что ты так считаешь, – сказал Оливер.

«Откуда в нем это? – подумал Паттерсон, внезапно вспомнив осенившую его несколько часов назад на лужайке мысль о том, что Оливер разочарован жизнью. – Имея все, он не чувствует себя счастливым. Чего еще он ждет от судьбы?»