Машка не утопилась… Она вдруг сникла, сломалась, как будто, стала равнодушной и послушной. Анастасия особенно не старалась со свадьбой, моталась где- то сутками, а вот кузнец ( как оказалось его зовут смешно и ласково – Тихон) целыми днями таскал к ним в дом узлы с продуктами – и муки натащил, и масла, сметаны жбан, яблок моченых, да и другого всякого – не переесть. А потом бочком в дом пролезла мышкой Шуркина мама тетка Антонина. Она сразу появлялась там, где пахло едой, ни одна свадьба, ни одни похороны без нее не обходились. Но зато и руки у нее были золотые, своего богатства нет, так она на чужом мастерство свое отточила, лучше столов, чем она накрывала было поискать,
– Эх, девки, что ж вы косорукие такие, кто же так мясо на студень разбирает? Мельче надо, да ровненько, чтобы глаз радовался. Глядите!
Она двинула в сторону Машку, сунула себе в рот приличный кусок свинины, и почти такой же Шурке, которая топталась позади, с завистью глядя на пироги, сложенные горкой на полке. И ловко шуруя ножом нарубила мясо и правда меленько, красиво, высыпала мясную кучу на блюдо, разровняла пятерней.
– Иди, Дашка, укропу нарви, у вас его много еще, зеленый. А Шурка пока чесноку натрет. А невеста пусть к себе идет, наряды меряет. Скоро девки придут.
И работа закипела. Прибежала бабушка, засуетился Санька, двигая табуреты, стало тепло и весело. И только снулые, обвисшие плечи Машки портили радостную картину, впрочем, она быстро ушла.
…
Когда Дарюшка, закопавшись в огороде, да еще задержавшись у Муськи, вернулась в дом, все было готово, тетушки рядком сидели на лавке, трещали и ели пироги. Шурка подскочила к подруге, тыркнула ее острым кулачком в бок, зашептала.
– Там девки Машку обрядили, вообще загляденье. Кто такой наряд-то купил, кузнец что ли? В жизни у нас так невест не одевали. Королевна!
У Дарьюшки аж нос зачесался от любопытства, она пробежала по коридорчику в их с Машкой спальню и…столкнулась с папкой.
Петр стоял у дверей в комнату, держал в одной руке кепку, а в другой руку крошечной женщины. Гостья была сама похожа на девчонку – юная, худенькая, некрасивая. У нее дрожали губы, наверное, от страха, но голову она держала высоко, гордо.
– Деточка, здравствуй… Вишь, папка твой непутевый явился. Не мог дочку замуж не спровадить, хоть одним глазком гляну. Мать где?
Дарьюшка вдруг почувствовала, что она совсем не рада папке. Вот впервые в жизни не рада. Хоть бы он скрылся куда, пришел не вовремя, Машке и так тяжело. Пусть бы потом явился, после.
– Мамы нет. А ты чего пришел? Некогда нам…
Хотела оттолкнуть было, но от папки так пахло – табаком, дегтем, одеколоном его духовистым, что у Дарьюшки слезами застлало глаза, и она вдруг прижалась к отцу, отчаянно и жалко. Женщина выдернула свою руку, развернулась на каблучках старых сапожек и выскочила из коридора, как будто ее ветром сдуло. Петр гладил Дарьюшку по голове, шептал со слезой.
– Ничего, ничего, детонька. Папка теперь с тетей Ксеней неподалеку жить будет, в соседней деревне, хочешь, тебя к себе заберет. Она добрая, хорошая, не обидит. Не плачь, маленькая, все обойдется…
Потом аккуратно отодвинул дочку, наклонился, поцеловал ее в темечко, сунул в руку сверток.
– Это тебе денежка, спрячь, пригодится. И Машке я дал на приданое. хорошее купит. А теперича пойду я, мамка придет, кричать будет, нехорошо…
И исчез, вроде его и не было. И лишь, когда Даша зашла в комнату к сестре, то увидела, как отец с этой маленькой, как ребенок Ксенией быстро шли по улице, бегом бежали, и папка озирался по сторонам, вроде украл чего…
…
Машка стояла у стола в окружении своих подружек, и красивее ее точно не было в мире. Она распрямилась, гордо держала голову, толстая, красиво заплетенная коса лежала на высокой груди, плотно обтянутой белоснежной и сияющей тканью платья, а тончайшая, как дымка фата спускалась до самого пола. На ней не было венка, который всегда напяливали на невест у них в селе, а витая золотистая цепочка, в нескольких местах украшенная мелкими веточками ландышей перехватывала высокий, гладкий белоснежный лоб. Дарьюшке даже показалось, что у нее лицо изменилось, оно потеряло свое горькое выражение, стало спокойным и горделивым. Даша подошла к сестре, тронуле ее за руку, шепнула.
– Какая ты, Маш…Царевна…
Машка улыбнулась кончиками пухлых губ, опустила ресницы, отняла у сестры руку и пошла вперед, как будто поплыла. И когда подружки, быстренько выскочив вперед, загородили ее спинами, затароторив про денежки за невесту, она с силой разорвала их строй, вышла к белому от волнения кузнецу и подала ему руку.
…
Анастасия заявилась уже после венчания, пьяная, расхристанная и злая. Молча глянув на молодых, налила себе полный стакан мутной самогонки, подняла его на вытянутой руке, крикнула.
– Мир молодым! Забери ты уж от меня одну гирю. Повисли они у меня на ногах, не скинуть. Ишь, папина дочка! Пялится зверем. Горько!!
И, залпом выпив весь стакан до дна, повалилась прямо поперек стола, угодив рукавом нечистого платья прямо в холодец.
…
– Я, Дашк, поняла, что дура была. Мне бабка рассказала, что за мамка у нас, так и слава Богу, что я к Тихону перебралась. И знаешь?
Машка отложила уже сложенный узел со своими манатками, оглянулась на дверь, видно ожидая мужа, наклонилась к самому уху Дарьюшки, шепнула.
– Он смешной… Стыдливый такой, ласковый. Приятный. Колька другим был, нахальным, злым даже. И он…
Сестра снова оглянулась на дверь, прошипела еще тише
– Он ни в чем меня не оговорил, что я это… не девка…А ведь понял, видела, что понял…
Зима катилась уже под уклон, половина февраля миновала. Тени уже стали короче, плотнее, да и цвет у них появился особый какой-то, то ли синий, то ли розовый, но яркий, красивый. Дарьюшка очень любила это время, еще не весна, но уже она рядом, палит ярким солнышком в полдень, зайдешь за сарай, где ветра нет, в одном платье стоять можно. И сосульки такие длинные, с крыши до земли прямо, с утра пойдешь Муське сенца кинуть, возьмешь палочку тонкую и ведешь по этим сосулькам – звон стоит, музыка. Все от предчувствия весны одурели, девки по вечерам гуляли с парнями, пели так, что воробьи сонные в ответ чирикали, тоже весну чувствовали. А тут налетели свиристели, в час обобрали еще краснеющие ягоды калины, облепиху и ту объели, ну, значит точно весна не за горами.
Как-то раз бежала Даша по тропинке вдоль плетня, уж темнеть начинало, глянь – торчит голова чья-то за сугробами, да знакомая такая, аж в сердце шерохнуло. Дарьюшка хотела было пробежать мимо, но Колька высунул длинную, как грабля руку из-за плетня, поймал ее за рукав, свистнул
– Стой, дура! Несешься, как черт. Дело есть!
Дарьюшка остановилась, сделала шаг назад, зыркунула.
– Чего надо-то? Спешу я.
Колька что-то буркнул в усы, потом протянул Даше горсть подушечек, шепнул.
– Выдь в калитку. Скажу чего…
Даша подумала, но сердечко трепетало чудно, не давало ей пробежать дальше. И она толкнула калитку, вышла.
– Ну?
Колька присвистнул, покрутил ее здоровенными лапами, улыбнулся.
– Да ты выправляешься, Дашка. Глядишь, краше Машки станешь. Вот вырастешь – женюсь на тебе. Хошь?
Дарьюшка с силой толкнула охальника в грудь, но он ухватил ее за локоть, удержал.
– Тут у меня писулька есть. Для сеструхи твоей. Отдашь? А я тебе печений принесу, у меня батька привез таких…С шоколадой…
Дашка снова вырвала руку, прыганула козой прочь, залетела в калитку и плотно задвинула щеколду.
– Иди вон, Колька. Ничего я не передам, еще не хватало. Машка дитенка ждет, ей твои писульки только печку топить. Выдумал…
Колька постоял, потом ухватился за плетень, хотел перемахнуть, но передумал.
– Ладно… Еще неизвестно чье дите у ней. Да и пусть, девок у нас на селе прорва. А ты, Дашух, у отца была что ли? Он тут в Махровке в дому бабы своей живет, от мамки вашей хоронится. Могу отвезть. На санях.
Дарьюшка помолчала. Но выдержать не смогла, спросила.
– А ты был там что ли? Откуда знаешь?
Колька снова усмехнулся в усы.
– Батька был. Говорил хорошо живут, дом большой, баня. Хозяйство. И Ксения та на сносях, вроде. Поедешь?
Дарьюшка пошла было по тропинке, но вернулась.
– Поеду. Когда?
– Да хоть завтра. После церквы. Успеешь управиться? Мамка пустит?
Дарьюшка кивнула и пошла прочь, побежала почти…
…
Анастасия пила беспробудно. Закрутила было с Тихоновым отцом, но тот быстро бросил ее и не появлялся больше. Да и нечего было с нее взять теперь – от красоты ничего не осталось, хозяйство она забросила, и если бы не Даша, да не бабка, прибегающая к внучке каждый день на помощь, у них и еды бы не было. Но хозяйство они тянули, Машка приходила помогала, да и кузнец не оставлял, все что-нибудь да принесет, прикупит. Так и пережили зиму, впереди лето, все проще, да тут и надежда у Дарьюшки появилась – к папке перейти. Нашептала она Машке про это, та помолчала, погладила живот, который рос у нее прямо по часам, вроде уж все девять месяцев со свадьбы минуло, сказала.
– Гад, он Даш, папка наш. Слюнтяй. Уж давно бы тебя забрал, а он – вишь, нас позабросил, чужого ждет. Не верь ты ему, поганый он. Снова бросит.
Дарьюшка поморщилась, не сказала сестре, что к отцу собралась, но что-то такое противное высунулось из нее, спросила
– А ты сама-то! От Кольки, наверное, живот-то!
Машка вскочила, оттолкнула сестру, прошипела.
– Дура! И не думай. От Тихона это, я еще после свадьбы рубаху меняла, ишь выдумала! Тишино дите!
…
Утро воскресенья выдалось снежным. Началась такая пурга, что в окно улицы было не видно, дальняя береза казалась окутанной белой вуалью, а тропинки разом занесло, наверное и в валенках не пройдешь. Дарьюшка со страхом думала, как они с Колькой поедут в такую страхотищу, мысли даже не допускала остаться. Мать валялась после вчерашнего на печи, даже головы не поднимала, она явилась непривычно поздно, уж за полночь. Да расхристанная такая, страшная, глаза выпученные, рот наперекосяк, трясется вся то ли от недопоя, то ли лишку взяла. Схватила с полки бутылку, вылила в себя остаток, вскарабкалась на лежанку и захрапела. Дарьюшка тогда подумала, что и слава Богу, в церковь она не пойдет, уедут они без ругани.
Даша уже было хотела одеваться, достала праздничный платок с кистями, но тут увидела бабушку. Вся встрепанная, в накинутой кое-как шали, она бежала к дому, проваливаясь в снег, и что-то то ли кричала, то ли стонала.
– Ой! Девка! Беги за Машкой! Кузнеца кличьте. Да скорее, что встала, как коза твоя! Папку вашего с женой в бане подожгли. Господи! Спаси ты их и помилуй…
…
Когда Дарьюшка вбежала в дом, упала у кровати, споткнувшись о половицу, подползла кое-как, схватила отца за руку, он еще дышал. Привстал, посмотрел на дочек, прошептал что-то еле слышно. Лица его и не видно было толком, все тряпками замотано страшными, черными. Только глаза видно, да губы шевелились. Он шептал, но Дарьюшка не понимала слов… И только потом, когда они вышли из дома подышать воздухом, она поняла, что он говорил. “Простите меня…”
Ксения выжила. Она только немного обгорела, рука одна, да бок справа. Папка вытащил ее из огня, бросил прямо с крыльца в снег, а тут крыша и обвалилась. А вот дите она не уберегла. Скинула…
О проекте
О подписке
Другие проекты