Когда мать уводили, Дарьюшка не плакала. Просто смотрела, окаменев, как два здоровенных мужика, ухватив Анастасию с двух сторон под руки тащили ее к саням, как усадили на лавку, сами уселись с двух сторон, как третий, тот что служил у них кучером, бросил им на колени одеяло, и поднял полог. Мать не смотрела в сторону сельчан, она тупо, глядя в одну точку все перевязывала и перевязывала концы у плотно повязанного старого пухового платка, как будто от этого зависело что-то важное. Не плакала она и когда Машка нашептывала ей на ухо, что никак не может пока принять сестру у себя в доме, потому что ей тяжело, что хозяйство, да и дите она ждет, и что она об этом даже не заикается Тихону, который, конечно не откажет, но им и самим тесновато будет с дитем. Дарьюшка подумала, правда, как это тесновато, если по их дому можно кататься на санях, но промолчала, потому что и сама не хотела к ним идти.
– Ты что, Маш? Ну куда я хозяйство кину. Тут и Муська, у нее вот-вот козлятки родятся, да и куры с утями. Я пока тут. Бабушка еще приходить будет… Обещала она. Санька. Не пропаду.
Машка закивала быстро-быстро, даже втихаря вздохнула облегченно и быстренько убежала домой, как будто брезговала находится в доме “Убивицы”. Бабушка тоже, потоптавшись, ушла, потому что у нее и там было невпроворот, только погладила Дарьюшку по голове. Но, обернувшись у дверей, сказала.
– Ты, детонька, коли решишь, Муську веди завтра к нам, курей дед придет с Санькой, переловит, а тебе уголок найдется. Че уж, коль так.
Но Дарьюшка помотала головой, она не хотела никуда идти, ей хотелось только лечь, накрыться с головой одеялом и так лежать, ни о чем не думая. Прошло уж две недели с того ужаса, все это время они с матерью прожили, как будто и не видя друг друга, а вот теперь, когда Анастасию увезли, Даша вдруг очень остро поняла – она одна.
Но день пролетел незаметно. Пока курам набросала, пока Муське сенца положила, благо доить не надо было, пока печь уже остывшую затопила, и день прошел. Еще не темнело, но уже начало смеркаться потихоньку, Даша вскипятила чайник, положила себе меду на тарелку, отломила половину каравая свежего хлеба, который принесла бабушка, села и вот тут… Слезы просто хлынули градом, потоком потекли по лицу, да так, что разом намокла вышитая салфетка, которой Даша пыталась вытираться, во рту стало солоно, а в глазах темно. Кое-как добравшись до кровати, Дарьюшка легла, стараясь унять колотящееся сердце, обняла подушку, чуть успокоилась и…уснула. Даже не уснула, провалилась в какой-то вязкий темный кисель, он принял ее в свои скользкие объятия, покачал, как на волнах, и чуть не задушил, лишив возможности дышать. Дарьюшка, наверное бы из него и не выбралась бы, так и осталась там без света и воздухе, но чья-то рука настойчиво тянула ее оттуда, крепко вцепившись в плечо.
– Даша, Дашенька. Что ты…
Тоненький, странно знакомый голосок был неприятно – навязчивым, он тянул Дарьюшку из спасительных тяжелых, но теплых слоев киселя, и от этого ей было зябко и тошно. Она попыталась оттолкнуть чужую руку, и сунуть голову под подушку, чтобы голос не сверлил ей воспаленную голову, но ничего не получалось, у нее не было сил даже перевернуться. И она снова провалилась в темноту, правда ей уже не было так душно, а, наоборот холодно, как будто кто-то проткнул дырку в вязких слоях и оттуда повалил мороз.
…
Когда Дарьюшка снова открыла глаза, в окно, сквозь неплотно закрытые занавески светило солнышко. Оно было нежным и ласковым, утренним, но таким теплым, что Даше захотелось подставить ему влажное лицо, и так посидеть, нежась. Она сначала даже не могла вспомнить, что происходит, почему она в кровати, где все, но вдруг ее накрыло этим воспоминанием, как черным тяжелым покрывалом. Застонав, Даша попыталась сесть, но не получилось, руки не держали ее совсем, подламывались, как будто не руки, а соломинки. Но тут же кто-то сзади поддержал ее, подоткнул подушку, запахло хлебом и молоком, знакомо, до слез.
– Сейчас, Дашуль. Сейчас. Погоди, помогу.
Женщина поплотнее подсунула под Дарьюшкину спину подушку, села рядом, и погладила ее по щеке. Даша смотрела на тонкое, курносое, нежное лицо с ласковыми светлыми, не поймешь какого цвета глазами, с конопушками на носу и бледноватых щеках, и пыталась вспомнить, где она ее видела. И никак… Не вспоминалось.
– Вот умница. Глазки открыла, значит поправишься. Сейчас я тебе отвару липового принесу с медом. Знаешь кто липового цвета нам принес? Не угадаешь, лапонька… Да ты не узнаешь меня, что ли?
Дарьюшка помотала головой, с тревогой глянула на столик, там на вязаной салфетке лежали ее сережки, хотела что-то сказать, попросить, но вдруг заплакала. Женщина ойкнула, взяла сережки, сунула Даше под подушку, поцеловала ее в макушку.
– Да тут они, тут. У тебя будут, не плачь. А я Ксюша. Помнишь меня? Я уж тут деньков десять с тобой, уж больно ты болела, детка.
И Дарьюшка вспомнила. Хотела было оттолкнуть от себя злыдню эту, из-за которой погиб папка, но зла не было, только горечь и беда. Она снова всхлипнула, Ксюша пересела к ней на кровать, прижала ее голову к своей груди и гладила, гладила ее по голове, как маленькую, пока не кончились слезы.
…
– Ну вот! Надо мне, Дашенька, домой собираться. У меня ж там хозяйство, нельзя надолго бросать его, и так уже. Хорошо, сестрица согласилась поглядеть, теперь по гроб жизни ей обязана.
Даша с Ксенией сидели за столом, попивали чай из блюдечек. Даша уже вовсю управлялась в избе, но на улицу пока не выходила, страшновато, кашель никак не унимался. Да и Ксюша не особо на улицу нос высовывала, все соседки шипели, как гусыни, аж шип стоял, вроде стадо разбередили. Зато Колька так и бегал к ним, то масла принесет, но пряников, то цветов липовых, как будто медом ему здесь намазали. А вчера, оторвав приличный ломоть от хлеба, который спекла Ксения, сказал.
– Ты, Ксюха, коль домой надо, обращайся. Я свожу. Мне не трудно.
Ксюша ворочалась всю ночь, ну завела разговор.
– И вот что я думаю. А поехали со мной! Будем там жить, у нас село такое красивое, по хозяйству мне поможешь, нам с тобой вдвоем хорошо будет. А?
И Дарьюшка вдруг согласилась. Сама даже не знала, почему
– Поеду, теть Ксень. Только Муську возьмем. А?
Несмотря на свежий, уже совсем весенний ветер, который лепил мокрым снегом прямо в лицо, гарь от спаленной бани стояла в воздухе. Колька еще даже не въехал во двор, натянул поводья прямо около высоких дубовых ворот, отдраенных чем-то до янтарного отсвета, а гарь уже въелась в горло, мешала вздохнуть, щекотала нос. Дарьюшка закашлялась, Ксения натянула ей платок снизу до самого носа, шепнула
– Да, смотри-ка. Все стоит гарь эта. Ну, ничего, привыкнем.
Она соскочила с саней, крохотными рукавичками уперлась в тяжелую калитку, и та открылась странно легко и послушно.
– Ишь… Справные хозяева-то! Говорили люди, что у ней батяня справный. Не врали.
Колька басил завистливо, хотя, вроде и у самого батя не бедствовал, хозяевал хорошо. Дарьюшка недовольно дернула плечиком, буркнула.
– Ишь, завистливый. Муську помоги отвести.
Вместе с Колькой они стянули козу, и Дарьюшка пошла следом за Ксенией. Зашла…и онемела. Тогда, когда она ничего не видела от слез и отчаянья, она даже не поняла, насколько огромен и ухожен Ксенин двор. Все крепкое, все обмазано глиной, даже сараи, побелено, под высокими теплыми крышами. У них в селе не все люди так живут, не то что куры. А те – крупные, пестрые, упитанные гордо бродили по выгону, обнесенному новеньким плетнем, клевали что-то в снегу, смотрели на Дарьюшку, чуть склонив голову круглым насмешливым глазом, как будто говорили – тебе, доходяжка, зерна дать что ли? И телка – странно маленькая, с острыми, как булто игрушечными рожками тоже смотрела жалостливо, пыхтела красивыми круглыми ноздрями, выпуская облачка пара, и вдруг мукнула, протяжно и звонко.
– Это она тебя признала, Дашунь. И Муську твою. Давай-ка, заходи. Колю тащи, там Любавка к чаю пирогов напекла гору. И батя придет.
Ксения затеребила Дашу, потащила за собой к крыльцу, а Колька, пыхтя, как паровоз, подтащил козу в плетню, крикнул.
– Куда Муську-то ставить! Чего вы там кудахтаете, калитку отворите!
– Сюда ставь. Что расшумелся? Вон, я сарай открыл.
Мужик в распахнутом полушубке, в шапке, съехавшей на одно ухо, перехватил у Кольки веревку, утянул Муську в выгон, упираясь ей в зад, запихнул упрямицу в сарай, затворил дверь.
– Уф. Ну, она у вас и дура здоровая. Молока хоть дает?
Дарьюшка кивнула, и вдруг прыснула, зажав ладошкой рот. Мужик был взрослый, даже старый уже, но уж очень маленький и смешной, похожий на домового. У него на добром морщинистом личике почти не было видно глаз – узенькие и совсем маленькие они прятались в морщинках, как пуговки в складках, но все равно было понятно, что они ласковые. Он подошел к Ксении, обнял ее и чмокнул в висок, они оказались одного роста. Ксения поманила Дашу рукой, и когда она подошла, сказала.
– Знакомься, Дарьюшка. Это мой батя. Мамки нет у нас, только я, Любавка и он. Теперь и ты с нами будешь.
Мужичок оторвался от дочери, стащил рукавицу, протянул Дарьюшке мозолистую детскую руку.
– Дед Митя. Будемте знакомы. В дом прошу. И молодца своего с собой берите, ишь насупилси.
Он пошел к дому, а Дарьюшка прошептала Ксении.
– Я думала ты сиротка. И люди говорили, что нет у тебя никого.
Ксения улыбнулась, тоже прошептала чуть наклонившись.
– Ты людей не особо слушай. Они наговорят… Но батя и правда не хотел, чтобы мы тебя к себе брали. Он и папку твоего не хотел, ругался страшно. А Любавка до сих пор злится. Они с папкой в другом дому живут, в мамкином. Но ничего, я вас сдружу. Не бойся.
В сенях было холодно, чисто и пусто. Ни бочки с огурцами, ни травок – просто вычищенные до белизны лавки, вешалки, на которых висели тулупы и больше ничего. И Дарьюшку вдруг резануло до острой боли в груди – у самого окошка, плачущего уже весенними слезами висел папкин тулуп. Тот самый, от которого пахло дегтем и табаком. Ксения проследила за взглядом девочки, сказала тихонько.
– Уберу завтра, Дашунь. Только не плачь.
А вот на кухне, в которую они попали сразу, закрыв за собой двери в сени, кипела жизнь. Дышала жаром чисто выбеленная печка, ворчал чайник, пахло пирогами, жареной печенкой и клубничным вареньем. Такая же крошечная, как тетя Ксюша женщина, только постарше, покруглее, что-то делала у печки, и когда она обернулась ее круглое полное личико тоже пылало.
– Ой. Кто к нам пришел-то! Красавица какая, на папку похожа. Ну, проходи, проходи, коль пришла. Надолго ли? Вон, женишок твой говорит, что к вечеру до дому собрался. И ты с ним что ль? Рано женихаетесь…
Дарьюшка насупилась. Ей вдруг очень не понравилась эта толстая женщинка, от нее так и веяло недобрым, даже глазки были, как гвоздики острые и колючие. Но тетя Ксюша закрыла Дашу собой, сказала резко и звонко.
– Она насовсем, Любава. Со мной жить будет, ей не с кем больше. Николка один домой поедет, до темна. Ну-ка, что там за пироги у тебя?
Любава поджала тонкие губы, но промолчала. Подошла к столу, сняла полотенце с миски, а там – золотистые, как солнышки, блестящие от масла, запашистые до спазма в горле высились пирамидой пирожки.
– С картошкою, грибами и луком, как ты любишь. Да с капустою и яйцом для бати. С печенкою еще. Ну, а гостья твоя уж не знаю, какие будет. С яблоком еще есть.
Ксюша подошла к сестре, обняла ее за толстенькую талию, защебетала ласково.
– Уж ты моя мастерица. Все она любит, лучше твоих пирогов и не едала. Давай-ка, к столу.
Любавка чуть подобрее глянула на Дарьюшку, буркнула.
– Ну, ладно. Твой дом, тебе и решать. Не мое дело-то. Своего потеряла, так падчерицу воспитаешь. Бог поможет. Только замуж тебя с таким довеском никто не возьмет боле. А ты, красота!
Любава повернулась к Даше, задумчиво потрогала толстеньким пальцем ее сережку.
О проекте
О подписке
Другие проекты