– А что это, дед? Откуда?
Дарьюшка подошла к лавке, над которой висела небольшая картинка в деревянной рамке. Рамка была тоненькой, чуть корявой, но от этого лицо девочки в голубыми сережками казалось не смешным, а трогательным, очень нежным, почти небесным. Так, наверное, выглядели девочки в сказках, они были и настоящими и игрушечными, как дорогие куклы, которых однажды видела в городе, когда ее возил на базар папаня. Она тогда застыла, как зачарованная перед стеклянной витриной, онемела, одеревенела от восторга, потеряла все чувства, кроме зрения. А вот зрение, наоборот, обострилось, и она могла разглядеть каждый крошечный ноготок, рисунок на малюсеньких ажурных носочках, реснички на распахнутых голубых глазках, и даже конопушки на курносом носике красотки. А папаня постоял в нерешительности, разглядывая картонку, установленную у блестящих туфелек, потом зашел в магазин, и тут же вышел потный и красный, как рак. И, взяв Дарьюшку за руку быстро потащил прочь, что-то возмущенно бормоча в бороду. Эта кукла снилась Даше еще много ночей, она сидела на игрушечной кроватке, пила игрушечный чай, ела игрушечные конфеты и танцевала, смешно подпрыгивая на фарфоровых ножках, но когда Дарьюшка просыпалась, всегда исчезала. И вот теперь снова появилась – только в рамке, на стене.
Дед вздохнул, снял картинку, отдал Даше.
– Жених твой принес. Его далёко отвезли, к барину какому-то на жительство. Уж больно барин тот обрадовался, когда его картинки увидел. Говорит, что большой художник будет, Глебка этот. Ну и забрал. А это он тебе подарил. Велел отдать. Так что бери, не сумлевайся.
Он потер картинку рукавом рубахи, хмыкнул.
– А чего…Походит на тебя кукла энта. Покрасивше, правла, ну ниче, подрастешь, выправишься. А теперь иди, там свечки катать надо, батюшка с села приходил, заказал…
…
Лето покатилось, как мяч под горку. . Дарьюшке очень нравилось жить на пасеке, она помогала деду во всем, а когда бабка привезла Саньку вообще весело стало. Все беды забылись, они бегали на дальнее лесное озеро, плескались в теплой душистой воде, чистили рамки, катали воск, тягали волоком бидоны с медом, устанавливая их в сарайчик, белили домик, драили полы, косили серпом траву. Дни пролетали незаметно, и только, когда невидимый маляр мазнул желтым лохматые кроны лип, Дарьюшка опомнилась – осень уже. И в один из прозрачных, янтарных дней, когда уже было зябко вылезать из-под одеяла поутру, на пасеку снова приехала бабушка.
– Ну что, пасечники мои! Пора домой-то. Уж матушка приходила, ругалась, что в на уроках ее народу мало. Да и холодно тут. И дед скоро поедет. Давайте, сбирайтесь.
И когда они уже ехали, а крутила головой, разглядывая вдруг ставший прозрачным лес, бабушка наклонилась к ней, шепнула на ухо.
– Там Машку привези, детонька. Мамка задумала ее за кузнеца выдать, он уж и свататься приходил. Ты дома поживи пока, все сестре полегче будет. Ну, а потом уж к нам. Дед печку в сараюшке спроворит, обещал уж, там тебе хорошо будет. А, детушка?
И Дарьюшка помотала головой, соглашаясь, надо, значит, надо…
…
Матери дома не было, да и Машки тоже было не видать, поэтому Даше никто не помешал убраться в своем уголке, аккуратно повязать косынку, чтобы не было видно сережек, повесить картинку с куклой Дарьюшкой над кроватью, растопить почти погасшую печь, сбегать в козлятник. И когда она уже шла к дому, отряхивая прилипшее сено с юбки, то увидела Машку. Сестра стояла у дальнего выгона, а за плетнем торчала длинная фигура, а вот кто – Даша не разобрала. Потихоньку проскользнув в дом, она хотела мышкой ныркунть к себе, но не успела.
– Дашк! Видела что ли? Молчи только, матери не брякни, а я тебе бусики подарю. Слышишь?
Машка за это время изменилась почти до неузнаваемости. Красота ее стала еще ярче, она поправилась, коса лежала на высокой груди толстым, пушистым канатом, глаза довольно щурились, губы масляно блестели. От нее пахло даже как-то непривычно, то ли медом, то ли ирисками, сладко и терпко, и от этого запаха Дарьюшке, почему-то стало стыдно.
– Не скажу. И бусики мне твои ни к чему, сама носи. А кто там стоял с тобой?
Машка крутанулась, волнующе колыхнув подолом новой атласной юбки, скривила губы, и стало понятно, откуда запах. Пухлые губы сестры были густо напомажены, а щеки намазаны пудрой.
– Кто стоял, того нет. Не твое дело. А завтра смотрины у меня, поможешь хоть? Мать сказала – все сами, ей не до глупостев.
…
Дарьюшка уже засыпала, когда на кровать к ней села сестра. В свете полной луны, заглядывающей в окошко, ее лицо казалось страшным – глаза опухли, щеки белые до синевы, губы дряблые, как тряпки, трясутся…
– Дашк… Мне страшно. Кузнец этот поганый мужичина здоровенный, я его боюсь. Я Кольку люблю. И у нас это…Все было…
Дарюшка ничего не поняла, что это все, но целовались – да, видела. Но ей так стало жалко сестренку, что она тоже захлюпала, прижалась к ней, обняла.
– Что делать – то, Машунь? Может, скажешь мамке? Объяснишь?
Машка оттолкнула сестру, повернулась в профиль, и Дарьюшка поняла, почему та так густо намазала щеки пудрой. Почти на все щеку красовался синяк. И даже не синяк – красное пятно, как будто отпечаталась пятерня…
– Видишь? Сказала… Сбегу завтра. И не найдет, зараза. Даже с собаками.
Встала, всхлипнула беспомощно, и, шаркая, как старуха босыми ногами ушла к себе, плотно прикрыв дверь.
– Не сняла? Ну и черт с тобой, пусть болтаются, все равно ты страшна, как грех смертный. Что, папаня-то твой любезный, сбежал от дочек рОдных? Вот пусть и не вертается, все равно убью его. Пакостник!
Анастасия была почти неузнаваема. Куда делась красота, вроде, как коровы языком слизали, перед Дарюшкой стояла косматая ведьма, бледная, с огромными синяками под злющими глазами, с узким бледным ртом. Она кое-как запихивала нечистые космы под нарядный платок, и лишь когда ей это удалось, чуть пропало сходство с нечистой силой, злая тетка, но своя, деревенская.
– Мам, мне батя велел не снимать их. Они счастье мне принесут.
Анастасия хмыкнула, затянула кофту, так, что тонкая талия стала совсем осиной, похлопала ватой, сунутой в запашистую пудру по лицу, прошипела.
– Счастье ей! Ишь! Замуж отдам, узнаешь там счастье. Или решила, что я жизнь свою молодую на вас, выродков, потрачу? Как бы не так!
Приложив бусы к шее, она удовлетворенно кивнула головой, повернулась к Дарьюшке.
– Стол накрыли, курицы? Сестра где?
Дарьюшка пулей вылетела из комнаты, столкнулась с Машкой, хотела спросить ее про компот, который уже остыл в сенях, но застыла с открытым ртом. Машка стояла у зеркала, трогала сережки, сияющие в ее маленьких ушках, как две ярких звездочки, и казалась совсем чужой, незнакомой. На пышных волосах снежным кружевом лежала накидка, она пока была откинута с лица, но красила сестру так, как будто Машка была не Машкой, а феей, спустившейся с небес. И кожа у нее была белой и прозрачной, ни кровинки.
– Дашк, ты его отца видала? Это же не человек. Медведь! Зверь настоящий. Если что – загрызет…
Дарьюшка хотела успокоить сестричку, но не успела. Фурией ворвалась мать, заверещала громко и визгливо.
– Быстро! Пришли все, а они тут топчутся, коровы. И рожу закрой, бесстыжая.
Она с силой толкнула Дашку в сторону кухни, а потом разом изменилась в лице, как будто натянула на него маску с улыбкой, взяла Машку за руку и повела в зал. А та семенила ногами в тесных ботинках, а потом, не разглядев из-под кружевного покрывала порог, споткнулась и повалилась на пол, как будто ей кто-то вдарил под колени.
…
Когда Дарьюшка внесла хлеб в зал, все уже были в сборе. Жених, который ей показался очень красивым – огромный, плечистый парень с такими же длинными волосами, как у Глеба, с ярко-зелеными глазами и квадратным, плохо выбритым подбородком стоял, как палку проглотил, даже моргать боялся. А вот второй гость – точно раза в два больше жениха, сутулый, волосатый, как медведь, с окладистой бородой, неряшливо лежащей на огромной бугристой груди, чувствовал себя отлично. Он одним шагом огромных ног пересек комнату, ломанул от хлеба приличный кусок, хихикнул Дарьюшке в лицо, буркнул.
– Ты тоже девка хороша вырастешь. Созреешь, я на тебе второго женю. Ишь, яблоко!
И снова шагнул в сторону, разом оказавшись около Машки, откинул покрывало е нее с лица, довольно хрюкнул. И, ухватив ее за плечи ладонями, похожими на лопаты, смачно расцеловал в обе щеки, повернулся к Анастасии, гаркнул.
– Пойдет девка твоя нам. Хороша. И мамка хороша, и дочки обе ягодки. Берем.
И, захохотав басом, подтащил сына к Машке, толкнул кулаком в бок.
– Вставай рядом, женишок. Пропивать будем девство ваше.
…
Луна заглядывала в окошко аккуратно, как будто стеснялась. Машка лежала на кровати лицом вниз, ее пятки, жутко до крови натертые ботинками смотрели в разные стороны, и Дарьюшке казалось, что они тоже плачут. Плакала вообще вся Машка, все ее тело содрогалось от рыданий, она кусала уголок подушки, чтобы сдержаться, но не могла. А Дарьюшка ласково гладила ее по мокрой даже сквозь рубаху спине, и сама еле сдерживалась.
– Ну что ты, Маш!!! Он красивый такой, не злой. Смущался. Ласковый, вроде. И жить вы будете здесь, вон у жениха твоего дом новый. А медведь этот в свое село уберется, мать сказала же. Не плачь…
И вдруг Машка перестала рыдать, села, злобно оттолкнула Дашину руку.
– Красивый? Ласковый? Вот где у меня его красота!
Она провела ребром ладони по горлу, вытерла нос и разом успокоилась.
– Нравится тебе, вот и иди за него. А я Кольку люблю. С ним сбегу. Не дождетесь! Пошла отсель…
И снова улеглась, повернувшись к Дарьюшке спиной, зашептала что-то хрипло и зло…
…
Свадьбу ладили через неделю, и, хоть народу много не звали, все равно набралось. Все носились, как заполошные, бабушка с дедом устали не знали, Анастасия тоже торопилась, шутка ли – времени в обрез. И когда, наконец, все было готово, в последний вечер она уселась перед Дарьюшкой, посмотреда странно, тихо сказала.
– Папка твой мне руки связал прямо насмерть. Если бы не он я б за Митрофана замуж пошла бы. Он зовет. Хоть бы он пропал, нелюдь. Бога молю, чтоб помер. Вместе с вами, постылыми.
Встала, ушла к себе и плотно прикрыла дверь…
…
Машка сидела у окна и молча смотрела на улицу. Еще вчера она была странно веселой, бегала, собирала какой-то узелок, прятала туес, обвязанный платком за печку. К вечеру намотала платок, узел свой вытащила во двор, приложила палец к губам, чтобы Дарьюшка молчала и выскочила на улицу. Но скоро вернулась бледная и, как будто мертвая. Положила узел на кровать, сбросила платок, дернула ленту, распустив волосы. И села у окна.
– Маш, ты чего? Ты давай, помоги мне. Свадьба же завтра, надо бы столы накрыть. А? Чего ты?
А сестра, посмотрев на нее пустыми глазами, шепнула.
– Все он врал, Колька. Трус он. Не будет свадьбы, Дашк. Утоплюсь.
И снова отвернулась к окну, смотрела в темноту, как будто видела там что-то…
О проекте
О подписке
Другие проекты