– Ты, Глебушка, гостьюшку сюда сади, тут лавка широкая, удобно ей. Ишь ты! В лесу такую лапочку нашел, как грибок? Молодец!
Баба Паша суетилась около стола, наливала кисель, резала хлеб большим ножиком, накладывала варенье в вазочку. А вазочка была такая красивая – синяя, с выпуклыми ягодками, в которых отражалось солнце, заглядывающее сквозь занавески, и множилось в них, сразу становилось три солнышка – по одному в каждой ягодке. Дарьюшка хлебнула из чашки и замерла. Такой вкус у киселя, она и не пробовала никогда такого, вроде кто-то целое решето земляники размял деревянной ложкой, и бац- превратил в кисель. Да и хлеб был удивительным, душистым, белым, мягким, как облачко, с тонкой хрустящей корочкой, мать такой никогда не пекла, больше серый. Баба Паша поняла, что девочке нравится, присела рядом, погладила ее по голове.
– Горькая моя. Ты, Дарьюшка, приходи к нам почаще. Вон, с Глебушкой за земляникой сходите, Он места знает, ведро наберете зараз. Ему с тобой сподручнее, да и веселее. И Саньку своего берите. Кушай, детка.
Когда после киселя напились чаю с вареньем, да с сахарной булкой, Дарьюшка почувствовала, что не встанет, наверное. Так было хорошо, так ласково в этом маленьком домике, что прямо вот и осталась бы, не уходила. Глеб тоже осоловел, сидел, прислонившись спиной к стенке, прикрыв глаза, дремал. Они и не заметили, как начало смеркаться, солнце зашло за край дальнего леса, спряталось за вечернее облачко.
– А ну, ребятки! Что вы, как снулые мухи! Подъем!
Дарьюшка и не заметила прихода тети Дуни, прокралась она неслышно и гремела кастрюлями в углу.
– Глеб, Дашу отвести надо на пасеку. Смурно уже в лесу, да и дорогу она плохо знает. Держи!
Снова ослепив Дарьюшку своей ненормальной какой-то красотой, тетя Дуня пронеслась молнией в сени, выскочила оттуда с корзиной, вручила ее Глебу.
– Вот! Яйца и хлеб. Идите. И не топчитесь в лесу, быстренько. Глебушка, к бабке не вздумай заходить. И Дашу не тащи к ней. Потом…
…
Дорогу Дарьюшка и не заметила, долетели они с Глебом, как на крыльях, но уже у тропки, ведущей к домику он остановился, отдал ей корзинку.
– Не пойду, Даша, туда. Поздно уже. Тут недалеко, сама дотащишь. А решишь – приходи, и правда за земляникой сходим. А ты матери отвезешь, она варенья наварит.
…
Дед встретил Дарьюшку нахмуренным, седые косматые брови сошлись на переносице недовольно, но уже через минуту он оттаял, распаковал корзинку, вытащил хлеб.
– Паша… Всегда такой пекла, вкуснее не едал. Вот ведь старая сова, а все такая же мастерица. Ты, Дашунь, к ней ходи, она тебя поучит. Лучше нет хозяюшки в округе.
И что-то такое сверкнуло в дедовых глазах, вроде, как сполохи за рекой – вспыхнуло и пропало, спряталось за морщинистыми веками, как за плотной завесью. Он поворчал что-то про себя, хлеб понюхал, потом завернул бережно в салфетку и убрал на полку.
– Завтрева бабка приедет, мы свежий мед с хлебом кушать будем. Всегда так. Праздник у нас, когда первый медок откачаем.
…
Утро было таким ярким и таким приветливым, что Дарьюшка проснулась первой, ей даже поваляться не захотелось, сунула ноги в тапки и выскочила на улицу. А там… Все искрилось под теплым, пока не жарким утренним солнышком от росы, все переливалось, как будто кто – то высыпал бисер на траву, да щедро, не пожалел. Скинув тапки она побежала босиком к самой липовой роще, оставляя на белом искрящемся покрывале темно-зеленый след. Было так тихо, что слышно, как звенят, слетая с травинок капельки, даже пчелы еще не жужжали, мир был хрустальным. И вдруг она вспомнила, как учила их с Шуркой ее прабабка. “Встанете, говорила, с рассветом, не ленитесь, как тели, пойдите в луга, и там, где цветы самые яркие да душистые, умойтесь росой. Вот и будете красивее цветков луговых”. Дарьюшка почему-то воровато оглянулась, увидела, что нет никого, добежала до лужайки, где цвели незабудки да геранька, упала на колени прямо в траву, и, жадно собирая росу, хлопала себе мокрыми руками по щекам, чувствуя, как начинают они пылать, набирая румянец. И так ей стало хорошо, свежо, радостно, что захотелось прямо закричать от счастья, еле сдержалась.
…
Когда она шла обратно, на дороге уже показалась бабушкина телега.. Бабка стояла на передке, цокала, как заправский возница, и уже через минуту выруливала к дому.
– Дед, а ну иди, помогай!
Дед Иван подбежал, снова снял бабку, как ребенка, потом стащил короб, понес его в дом. Бабушка подошла к Дарьюшке, тронула ее за руку, шепнула.
– Завтра домой тебя повезу. Беда у вас. Мамка дите мервенькое родила.
…
Мед был совершенно удивительным в этом году – чистым, как слеза, светлым, душистым таким, что когда дед открыл баклажку весь домик наполнился ароматом цветущей липы – свежим, нежным и сладким. Бабушка достала свой хлеб из короба, потом развернула салфетку, ревниво глянула на деда, буркнула.
– Опять Пашка? Говорила тебе, что сама испеку. Сто лет прошло, а ему неймется. Олух старый.
Дед засуетился, вскочил, снял чайник с плиты, но бабушка отняла, убрала свой каравай, нарезала тот.
– Ладно уж. Не бегай. У Пашки все равно лучше, знаю я. мажьте.
И сама взяла длинный, аж дышащий кусок хлеба, намазала его маслом, да не толсто, тоненько, как будто втерла, а потом налила меда на него, аккуратно подобрала, чтобы не стекал, положила на блюдце Дарьюшки.
– Жизнь проживешь, ничего лучше не попробуешь. Ешь. И помни.
– Ну, иди, детушка. Да не сердись на мамку-то. Тяжело ей ныне…
Бабушка подтолкнула Дашу, мягко, как кошачьей лапкой упершись в спину, и тихонько закрыла дверь. Сама не зашла, не любила она жену сына, вида не показывала, правда, но даже Дарьюшка понимала – не любила. Даша зашла в полутемную спаленку, не сразу увидела мать под ворохом одеял – несмотря на жару и душный, спертый воздух в комнате Анастасия утонула под слоем тряпья, накидав на себя все, что нашла.
– Мам, ты спишь?
Дарьюшка постояла над матерью, но та лежала, как мертвая, даже бровью не пошевелила на голос, глаза закрыты, губы тонкие сомкнуты, красоты, как не бывало, вроде подменили ее. Даша подошла к окну, хотела отдернуть занавески и приоткрыть хотя бы одну створку, но скрипучий голос резанул по ушам
– Не трожь. Свечу подпали, да и лампадки хватит, все видать и так.
Дарьюшка испуганно отшатнулась от окна, повернулась к матери. А та уже сидела на кровати, упершись руками в матрас, в упор смотрела на дочь, дрожала губами, то ли от слабости, то ли от злости.
– Сюда поди. Наклонись.
Дарьюшка наклонилась, и Анастасия вдруг одним точным и резким движением ухватила дочь за ухо, вцепилась в сережку, и если бы в какой-то момент у нее не ослабла рука, и она не повалилась бы на бок, на мгновение разжав пальцы, то вырвала бы сережку с мясом. И поняв, что у нее не вышло, упала навзничь, завыла тоненько, как щенок. Но быстро справилась с собой, вытерла вспотевшее лицо, прошипела зло.
– Сними серьги эти. Увижу, с ушами оторву. Шакаленок. Ты, как отец – тот шакал поганый, и ты такая же. И Машка тоже гадина, ненавижу вас. Уйди!
…
До вечера мать лежала, отвернувшись лицом к стене, не говоря ни слова. Один раз только повернулась, когда Дарьюшка принесла ей хлеб и молоко парное, только надоенное, хорошо они с бабушкой Муську привезли с собой. Анастасия снова посмотрела на дочь зверем, с силой столкнула кружку с табуретки, и мстительно смотрела, как расплывается молочная лужица, а потом просачивается сквозь щели между досками на полу.
– Уйди, сказала. Сама встану, поем. Не нужна мне твоя помощь.
Дарьюшка ушла в свою комнату, сняла сережки, положила их в коробочку, которую ей нашел батя. И почти задохнулась от сдерживаемых слез, от обиды и несправедливости.
…
Утром мать, действительно, встала. Качаясь, подошла к печи, пошерудила кочергой, с силой бухнула тяжелый чайник на плиту. Потом опустилась на лавку, положила бессильные руки на стол, устало глянула на Дашу.
– Уедешь завтра на пасеку снова. Не нужна ты мне здесь. К бабке сейчас сходишь, скажешь. А к осени вернешься, я Машку замуж буду выдавать, сватался один здесь. Хватит ей шлындрать, пора дело дело делать. А там и твоя очередь придет.
Чайник закипел, Дарьюшка бросилась, налила ей кипятку, бросила трав из туеска, те, что мать сама собирала.
– Хлеба дай и масла. И сама жри.
Они молча поели, мать жестом показала Дарьюшке, чтобы собрала со стола. И когда та забирала у нее кружку, вдруг притянула ее за косицу, больно дернула, чтобы та опустила голову, зашипела ей в ухо.
– А отца твоего, гада, я убью, Вот сама помру, а и его убью. Слышишь, шакаленок?
И с силой толкнула дочку, да так, что та отлетела в сторону, ударилась спиной о печку, и осела от боли на пол…
…
– Ты, деточка, не плачь, маленькая, не расстраивайся так. Ты ведь не знаешь… Не рассказывали мы тебе, да и Машка не знает ничего. Уберегли, было. А вишь – не уберегли.
Бабушка не понукала лошадь, они ехали медленно, как будто в задумчивости. Дарьюшка уже успокоилась, этот лес, эта дорога, ромашки эти с блюдце величиной, легкое жужжание пчел, деловитое бормотание птиц приглушило тот ужас в душе, который ей устроила мама, и она почти дремала, привалившись к теплому бабушкиному плечу. А та говорила, как журчала, тихонько и ласково.
– Мамка -то у вас не рОдная. Она пришлая, с тамбовщины, папка ваш ее на ярманке нашел. А ваша мама уж померла тогда, родами представилась, а ты выжила, детушка. Как котенок была, папка сам тебя с соски выкармливал, козьим молочком, коровьего ты не принимала…
У Дарьюшки разом сон прошел, она села, повернулась к бабушке, открыла рот, но та подняла ладошку, молчи, мол.
– Настька тоже за другим была, да потоп он в прорубе, а она, бабы говорят, уж больно его любила. Ну и позарилась на папку вашего. А чего… Он справный хозяин был, девки у него на шее гирями, баба нужна. Ну и взял ее без любови-то! Не до любови было, вас бы поднять… А она в него, как кошка вцепилась, прямо насмерть. А ведь тоже без любови, другое что-то было, чертовщина прямо. А потом и присохла. Спишь ли, девка?
Какое – спишь! Дарьюшка вдруг поняла, что она чувствовала к матери. Она была ей чужая. Прямо вот, как холодная луна зимой – глянешь, аж мороз в душе. Вроде и не мама. Дарьюшка помотала головой, сказала тихонько.
– Она меня только не любила. Машку не так… Баб, а папаня вернется?
Бабушка перехватила вожжи, обняла свободной рукой Дашу за плечики, прижала к себе.
– Всех она не любила. А вот дите свое ждала. Ээээх. Жизня наша… Ты, знай, девочка – только с любым надо жить. А он тебя всегда найдет, его узнать просто надо. Приехали, глянь дед скачет. Муську, вон, оставили, ругаться будет. Больно уж молочко козье уважает, старый. А папаня – вернется. Ты жди только. И сережки не сымай.
О проекте
О подписке
Другие проекты