Когда подошло мгновение отправляться в спальню, Марина на минуту замерла, а потом смело шагнула в неизвестность, памятуя слова тётки и бабушки о том, что надо не противиться тому, что будет делать муж. Когда Ильяс, с таким же строгим выражением лица, с которым сидел за столом, снял с неё платье и прикоснулся к обнажённой груди, она не почувствовала ни волнения, ни испуга. Она просто не противилась. Не противилась и тогда, когда он вошёл в неё грубо и болезненно. «Терпеть можно, – подумала она, – но вот почему, когда меня только поцеловал Алёша, я просто чуть не умерла от счастья, а теперь нет никаких ощущений, кроме боли и неудобства». К счастью, всё очень быстро закончилось, и она услыхала повелительный голос мужа: «Иди помойся». Утром опять всё повторилось – с той только разницей, что в этот раз муж с самодовольной миной на лице предложил Марине убрать запачканную простынь. Дальше покатились дни, наполненные работой, а также заботой о доме и муже. Скоро к этим хлопотам прибавились хлопоты по поводу беременности и, наконец, заботы об их первенце – крохотной, смуглой, как отец, девочке. Дочка появлялась на свет мучительно, без потуг, но с бесконечно болезненными схватками.

– Ты, мамочка, может быть, работала перед родами много, – поинтересовалась акушерка, – что так тяжело рожаешь при таком-то широком тазе?

Марина промолчала. Работала она перед родами много: на стройке до самого декрета и дома, занимаясь внутренним ремонтом дома, чтобы принести ребёнка в чистое помещение. Муж не мешал ей, но и не помогал.

– Это женская работа – приводить дом в порядок, – ответил, когда Марина, замучившись с большим животом и ремонтом, попросила мужа о помощи.

Ильяс после свадьбы сменил работу и устроился в их совхозе помощником главного зоотехника. Ходил он на работу без всяких эмоций, как, впрочем, без эмоций и жил. Все его эмоции заключались в непрерывных нудных выговорах по поводу ведения домашнего хозяйства. С его точки зрения, жена не умела делать ничего, и всему ей надо было учиться. Все свои выговоры он делал бесцветным и скучным голосом, строго глядя жене в глаза. От этого взгляда абсолютно чёрных глаз мужа на душе становилось тошно, и мысль – зачем она пошла замуж за нелюбимого человека? – грызла душу. Похвал работящей и ловкой жене Ильяс не расточал. Он даже никак не прокомментировал появление на свет дочери, сказав только:

– Наша кровь.

Девочка действительно была очень похожа на отца, с такой же смуглой кожей на узком личике. Марина с тревогой всматривалась в носик ребёнка, практически в первый же день обнаружив сходство с отцовским крючковатым носом. У матери сердце кровью обливалось, когда, увидев её дочку, неделикатные люди говорили: «Ну вылитый отец!» – и многозначительно смотрели при этом на красивую мать.

Марина как могла украшала дочку красивыми платьями с рюшками, большими капроновыми бантами, но из-под них на мир смотрело угрюмое, как у отца, лицо дочери.

Марина редко доставала из тайников своей души пережитое и похороненное чувство, понимая, что ничего не вернёшь, к тому же теперь она жена и мать. Кроме этого понимания, вскоре пришло и осознание того, что она является ещё и главным кормильцем в семье. Годы шли, а муж не прибавил в карьере ни одной ступеньки, а соответственно, и ни одного рубля к зарплате. Он точно по часам отправлялся на работу и точно в срок возвращался домой, оставив за порогом дома свою работу. Его никогда не вызывали в совхоз в неурочное время и очень редко давали премию. Однако это совсем его не смущало, и он всё так же ходил с прямой по-военному спиной и носил зимой и летом шляпу с высокой тульей. Шляпа была очень похожа на котелок товарища Саахова из фильма «Кавказская пленница», и Ильяс, надутый и важный, напоминал этот знаменитый персонаж.

В первое время она боялась своего сурового мужа, но, вскоре поняв, что за его строгостью ничего не стоит, кроме скучного характера, осмелела, а потом и вообще стала полноправной хозяйкой в доме. Такую силу ей давали деньги, которые она зарабатывала, где только могла. Через два года после женитьбы ее назначили прорабом в стройгруппе сельсовета, а по выходным она подрабатывала на стороне – штукатуркой и окраской стен частных домов. Жизнь в восьмидесятые годы явно шла на подъём, и вся страна начала судорожно строиться. Так что работы Марине хватало. Не хватало только свободного времени. Придя домой после смены и непрерывных шабашек, она заставала мужа на диване перед телевизором, покачивающего ногой, перекинутой на другую ногу. Почему-то именно это покачивание приводило её в ярость. Радовало только то, что от чеченского обычая мыть ноги мужу она смогла отказаться жёстко и решительно. Муж подулся, подулся, но её протест принял. Ему и так жилось неплохо. Жена успевала всё: и деньги зарабатывать, и за ним ухаживать. Вечером, придя после тяжёлой работы домой, она шла на кухню и подавала на стол уставшими от непрерывной работы руками. Потом, быстро убрав со стола, шла ухаживать за скотиной, а муж всё сидел и сидел, покачивая ногой. Из-за постоянной занятости мамы Замира большую часть времени проводила с тёткой. Папа, следуя кавказским обычаям, дочкой не занимался.

– Ты же видишь, я занята, хоть бы дочке книжку почитал, – выговаривала Марина.

На что муж отвечал всегда одно:

– Это женское дело детьми заниматься.

– А мужское что, сидеть у телевизора и качать ногой? – взвивалась Марина.

На что у мужа всегда был готов ответ:

– Я на работе работаю, а дома отдыхаю. Ты не умеешь свой рабочий день организовывать, вот и работаешь сверхурочно.

Мужу бесполезно было говорить, что он за свою хорошо организованную работу получает всего сто двадцать рублей, на которые сложно было не только обеспечить семье безбедное существование, но и просто прожить. Так что её деньги были в семье совсем не лишними, тем более деятельная Маринина натура не могла топтаться на месте. Теперь, когда подаренные отцом ворота украшали не только их двор, но и всю улицу, Марине страстно захотелось реализовать свою давнюю мечту – перебраться в Грозный и иметь квартиру ничуть не хуже, чем у её отца. Ради этой мечты она готова была работать и днём и ночью. Однако время шло, а денег на первый взнос на новую кооперативную квартиру всё ещё не хватало. Поэтому, когда приехал в Боевое её дядя – старший сын деда Аслана, о котором дед всегда говорил с особым уважением: «Он у нас начальник!» – и предложил поехать поработать в Сибирь в их строящийся город нефтяников, где можно хорошо заработать, Марина загорелась:

– Поехали, поработаем. С деньгами приедем, купим кооператив и заживём в городе как люди. Замира в музыкальную школу будет ходить.

– Что я там буду делать, ты подумала? Это ты строитель, а я зоотехник.

Когда оказалось, что и эта проблема решаема и Ильяса могут взять на стройку учётчиком, семья тронулась в путь. В Тюмени им дали комнату в общежитии семейного типа, с туалетом и маленькой ванной. Кухня была общая на живущие в одном блоке четыре семьи. Не привыкшая к комфорту Марина была в восторге и от возможности в любое время помыться горячей водой, и от возможности не бегать на улицу по нужде.

– Видишь, как здорово жить с удобствами, – говорила она мужу. – Купим в Грозном квартиру, сама всё отремонтирую и польскую сантехнику куплю.

– Где ты её возьмёшь? – удивлялся муж.

– Отца порошу. У него, наверное, связи ещё остались. Он когда-то нас дефицитными товарами заваливал.

По мере того как прибывали деньги, мечты о своей квартире с польской сантехникой, югославской стенкой и мягкой мебелью становились всё реальнее. Почувствовав вкус больших заработков, Марина работала как одержимая и уже всерьёз подумывала, что не плохо было бы заработать ещё и на машину, пусть подержанную, но свою, чтобы из города ездить в Боевое, как на дачу. Её на работе ценили, и не прошло и полугода с момента их приезда, как предложили из маляров-штукатуров перейти в прорабы.

– Ну что вы, Геннадий Александрович, зачем мне в прорабы? – ответила Марина на предложение начальнику строительного управления. – Вы лучше мужа моего возьмите на эту должность, я же женщина.

– Ну и что, что женщина. Да я такую женщину, как ты, и на трёх таких мужиков, как твой муж (уж прости меня), не поменяю. Умница, работящая, руководить людьми умеешь и красавица редкая. Муж твой, конечно, человек положительный, непьющий, но не джигит. В учётчиках ему самое место.

О том, что муж не подходит ей, Марине говорили многие. Это у кавказцев не принято обсуждать чужих родственников, а неделикатная Россия таких запретов не признаёт. То соседки её подденут, чем, мол, это взял её этот сундук Илюха? То женщины-малярши, работу которых принимал её муж, удивятся, как она могла за такого зануду выйти? То их весёлые мужья за спинами жён пытались приласкать её со словами: «Твой-то сухарь наверняка вниманием тебя не балует». Марина в объяснения не пускалась и твёрдо давала понять, что обсуждать мужа ни с кем не собирается, тем более принимать ухаживания чужих мужей. Однако она не могла понять, как догадывались люди, что любви от мужа ей действительно достаётся мало? Он не то чтобы был груб с нею, нет, он просто вёл себя как её хозяин: властно и безоговорочно. Даже наедине, даже в постели он был повелителем, уверенным в том, что только так и должен вести себя муж, так как женщина не только согласно мусульманской религии, но и по горским законам является безраздельной собственностью мужа.

– Что ты бежишь как сумасшедшая, стоит ему позвать тебя? – спрашивали её соседки на кухне.

– Да не хочу слушать его выговоры, – оправдывалась Марина.

Непрерывные выговоры мужа по любому поводу и без повода отравляли ей жизнь. Поднимаясь утром с постели, он выговаривал за сбитые простыни, за обедом – за отсутствие вовремя поданной ложки или вилки, вечером – за лишнюю включённую лампочку, но больше всего за задержку на кухне, где, по его мнению, она пряталась от общения с ним.

– А что, он ещё и выговаривает? Живёт на всём готовом, жена и деньги зарабатывает, и на стол накрывает, а он бухтит? – удивлялись соседки. – Как ты терпишь? Может, он в постели гигант?

Разговоры о постели на кухне не переводились. Марина удивлялась, как женщины могут так открыто говорить на эти запретные у горянок темы. Сама она в этих разговорах не участвовала, чем ещё больше подогревала интерес своих соседок.

– Маринка, а Маринка, а что, правду говорят, что джигиты могут всю ночь на бабе гарцевать и не устают?

– Может быть, откуда я знаю?

– Ну а твой – как? Вид у него суровый, ну может, ночью его разбирает?

– Он нормальный, тем более мне не с чем сравнивать, я первый раз замужем, – отвечала Марина.

– А ты попробуй, тогда и поймёшь, – не унималась одна из самых больших болтушек, муж которой не пропускал ни одной юбки.

– Может, с твоего начать? – глядя нахальной соседке в глаза, сердито спросила Марина.

Степан, муж этой соседки, работавший на её участке, не раз приставал к ней. Получив отпор, он каждый раз тяжело вздыхал и говорил:

– Эх ты, Мариха, цены ты себе не знаешь, королева, а замужем за жлобом. Будь ты моя, я бы тебя на руках носил.

– Ты свою Анну и носи на руках, зачем тебе чужая жена?

– Да просто душа горит, когда видишь, как ты со своим чурбаном маешься, – сокрушался не самый лучший муж Степан.

О том, что в её семейной жизни что-то не так, Марина и сама догадывалась. Хоть и выросла она в строгих кавказских обычаях, где не принято было демонстрировать своих чувств на людях, но всё же непрерывные рассказы бабушки о её любви к деду, болезненная любовь матери к отцу и её неистовые отношения с Толиком наталкивали на мысль о том, что супружеская жизнь – это не только служение мужу, но и ещё что-то, ею так и не понятое. «Неужели есть на свете женщины, которые получают удовольствие от этой скрытой от посторонних глаз супружеской жизни, которую я с трудом терплю?» – недоумевала Марина. В Советской стране почитать о главной тайне брака было совершенно невозможно, а спросить было стыдно. Поэтому болтовня соседок по кухне волновала её, но ответа на вопрос не давала. «Может быть, всё это оттого, что я не люблю своего мужа, а с Алёшей всё было бы по-другому?» – спрашивала она себя. Однако, невзирая на сложности в семейной жизни, Марина двигалась вперёд к своей цели, которая умещалась в четырёх словах: деньги – Грозный – квартира – Замира. Дочка осталась в Боевом на попечение дедушки с бабушкой. Суровый сибирский климат был вреден болезненной Замире. В первый год работы в Сибири они с мужем часто проведывали дочку, пользуясь вахтовыми самолётами, летавшими прямо в Грозный. Со временем это делать было всё сложнее и сложнее, а к концу восьмидесятых годов чартерные полёты вообще прекратились, и они встречались с дочерью только во время коротких отпусков. Отсутствие дочери было главной темой ссор с мужем, который упрекал её в том, что ради денег она бросила своего ребёнка. Второй любимой темой попрёков было отсутствие других детей. Марина действительно больше не беременела. Врачи всё списывали это на первые, тяжёлые роды, которые сдвинули что-то в её организме. Поразившее её бесплодие развило у Марины чувство вины перед мужем, и она молча сносила его попрёки. Неизвестно, сколько бы лет они ещё работали в Сибири, стараясь как можно больше заработать, но заявленная в стране перестройка от пышных фраз перешла к делу, в результате чего начался так называемый парад кооперативов и суверенитетов. Первый парад принёс Марине явную выгоду, так как её непосредственный начальник Геннадий Алексеевич Волын организовал при руководимом им строительном управлении самостоятельный строительный кооператив и перетащил туда из управления всех хороших работников, в том числе и Марину. Жена Волын стала директором кооператива, а муж стал отдавать кооперативу самые выгодные заказы на строительство и брать его в подрядчики на выполнение работ, производимых управлением. Неудивительно, что в этой самостоятельной кооперативной единице заработки выросли почти в четыре раза, и Марину, как лучшего работника кооператива, деньги тоже не обходили стороной. Ильяса в кооператив не взяли, и его и без того малые заработки на фоне Марининых стали совсем ничтожны. Понятно, что этот факт согласия в их семейную жизнь не прибавил. Парад суверенитетов, в который включилась и Чечня, ещё больше накалил отношения в их семье.

Избрание Дудаева на пост президента Чеченской Республики и провозглашение им суверенитета республики от России стало большим праздником для мужа. Он, родившийся в казахстанской ссылке, вырос в атмосфере ненависти к России, что не помешало ему после возвращения семьи в Чечню окончить вначале школу, а потом сельскохозяйственный институт и, что особенно удивительно, вступить в Коммунистическую партию. Членством в партии он очень кичился не только перед беспартийными сослуживцами, но и перед женой. Особенной важностью он переполнялся после закрытых партийных собраний, где членам партии зачитывались секретные партийные и правительственные постановления или новости. Марине казалось, что в такие дни даже усы у мужа стояли торчком от переполнявшей его душу гордости за причастность к важным государственным делам. В то же время тем, что муж партийный, она тоже немного гордилась, полагая, что это хоть как-то поднимает в глазах людей её бесталанного мужа. Её приглашали вступить в партию, и когда она работала в строительном отделе сельсовета, и в Сибири. От этих предложений она отшучивалась:

– Нет, не пойду. Нам в семье одного партийного хватит. Когда мне на партсобраниях сидеть?

Не было в её отказе никаких других мотивов, кроме нежелания тратить время на пустое сидение на собраниях, которые она терпеть не могла. Не любила она и газет, да и телевизор смотрела только в редкие свободные минуты, когда показывали какой-нибудь фильм про любовь. Особенно задел её бразильский телесериал «Рабыня Изаура», который смотрели все женщины страны Советов, забыв о свалившихся на них перестроечных бедах. Муж принципиально не смотрел таких фильмов, называя их женскими глупостями. Как и большинство мужчин в то время, он смотрел новости и читал газеты. Глядя на мужа, чинно сидевшего, покачивая ногой, с газетой в руках или у телевизора, Марина иногда ловила себя на мысли, что муж мало чего понимает в этих новостях, но читает и смотрит их потому, что искренне считает это занятие настоящим мужским делом. Комментариев прочитанному или увиденному он не давал.

В конце ноября девяностого года Ильяс пришёл домой с партсобрания откровенно возбуждённым. Ему явно хотелось поговорить с женой о том, что говорили на собрании, но снизойти до этого он никак не решался. Он бы и дальше терпел, и мучился, но то, что терзало его душу, полилось с экрана телевизора. Вечером следующего дня дикторша, красивая молодая женщина, чем-то смахивающая на Марину, бесстрастно сообщила, что 23—25 ноября в Грозном состоялся Первый чеченский национальный съезд, который провозгласил суверенитет республики и избрал Исполком ОКЧН, который должен реализовать это решение.

– Ну вот и сбылась вековая мечта нашего народа: Чечня будет независимой, – промолвил Ильяс, обращаясь к гладившей бельё Марине. – И на партсобрании об этом говорили.