«Место роковое»

Знаменитый поединок Гавриила с Сатаной, включающий элементы бокса и классической борьбы, завершается победой проворного архангела, применившего по отношению к более сильному противнику запрещенный и в боксе, и в борьбе прием¹⁹⁰:

Подземный царь, буян широкоплечий,
Вотще кряхтел с увертливым врагом,
И, наконец, желая кончить разом,
С Архангела пернатый сбил шелом,
Златой шелом, украшенный алмазом, —
Схватив врага за мягкие власы,
Он сзади гнет могучею рукою
К сырой земле. Мария пред собою
Архангела зрит юные красы,
И за него в безмолвии трепещет.
Уж ломит бес, уж ад в восторге плещет;
По щастию, проворный Гавриил
Впился ему в то место роковое,
Излишнее почти во всяком бое,
В надменный член, которым бес грешил.
Проклятый пал! пощады запросил
И в темный ад едва нашел дорогу ¹⁹¹.

Что именно сделал Гавриил на глазах у безмолвно трепетавшей за него Марии (выражение «по щастию» в этом контексте, скорее всего, относится к реакции Девы)? Как следует здесь понимать глагол «впился» чисто технически? Я задал этот вопрос нескольким коллегам. Полученные ответы разделились на две неравные группы. Причем почти все уважаемые респонденты заметили, что до моего вопроса о технической стороне примененного архангелом приема они не задумывались, хотя прекрасно помнили этот эпизод.

Итак, согласно моему «опросу», меньшая часть озадаченных коллег убеждена в том, что Гавриил схватил и сжал пальцами «роковое место» противника (сниженный вариант идиомы «схватить черта за хвост» или более возвышенный – «схватить за яйца»). Бо́льшая же часть уверена в том, что это «роковое место» архангел укусил (причем в некоторых присланных мне ответах звучит удивление и даже неподдельный восторг «смелостью изобретения» Пушкина)¹⁹².

Надо сказать, что в своем «опросе» я руководствовался вовсе не праздным любопытством. Дело в том, что во всех существующих английских переводах поэмы, начиная с первого, принадлежащего американскому социалисту и апологету свободной любви Максу Истмену, действие Гавриила понимается предельно однозначно – укус:

The walls of hell already rang with cheers,
When just by luck the squirming Gabriel grinned
And set his teeth into that fatal spot
(Superfluous in almost all kinds of battle)
That haughty limb wherewith the Devil sinned.
Yelling for mercy, the Accursed fell,
And staggered dimly down the road to hell.

(Max Eastman, 1923–1929)¹⁹³

Hell cheers delightedly the devil’s break
But Gabriel’s quick thinking saved his skin,
He gave the devil’s vital part a bite
(A useless part in almost any fight).
That puffed up member he had used to sin.
The devil cried for mercy, giving in,
And limped off back into the dark of Hell.

(A. D. P. Briggs, 1972)¹⁹⁴

…Has clamped his teeth upon that tenderest tissue
(Unusable in almost any fight),
The puffed-up limb wherewith the foe has sinned.

(Walter Arndt, 1974)¹⁹⁵

But luckily the cunning Gabriel
Found with his teeth a spot quite unprotected —
That weapon which in battle is neglected —
The very member through which Satan fell,
Again he sank, the fiend! And off to Hell
He hardly made his way in deep vexation.

(William E. Harkins, 1977)¹⁹⁶

Quick-thinking Gabriel, though, is not done yet.
He bites his adversary in a place,
Superfluous and vulnerable in battle,
The puffed-up member he has used to sin.

(D. M. Thomas, 1982)¹⁹⁷

But Gabriel, not finished yet, thinks more —
Then bites poor Sathan in that part so vast
That warriors rarely need (at least, in war) —
His pendulous organ prime of generation —
Sathan screams – falls – and squirms back to Damnation.

(Peter Cochran, 1995)¹⁹⁸

В свою очередь, во всех известных мне на настоящий момент французских и итальянских переводах это действие не менее однозначно интерпретируется как «схватил, крепко сжал рукою» (в одном французском переводе сказано, что ‘выкрутил’, tordit; в одном итальянском – ‘нанес удар’, dette):

Lorsque, par chance, Gabriel, d’un bond,
Se cramponna à cet endroit funeste,
(Fort inutile en tout combat du reste)
Au membre hautain dont pêche le démon.
Satan tomba! Il demanda pardon…

(Yssia Sidersky, 1928)¹⁹⁹

L’archange usa d’une ruse tactique:
Se saissant de objet fatidique
(Dans presque tous les combats fort genants)
Avec lequel avait peche le diable.
Il le tordit d’une main implacable.

(Vardan Tchimichkian, 1981)²⁰⁰

Elle tremble pour lui sans rien dire.
Le diable va gagner; l’enfer hurle de joie.
Mais par chance le souple Gabriel
Saisit l’autre, à l’endroit fatal, par ce membre
(Fort inutile à cette phase du combat)
Membre orgueilleux, outil de son péché.

(Jean-Louis Backes, 1999)²⁰¹

Per buona sorte il lesto Gabriele
Dette al nemico in quel fatale posto
(Superfluo in quasi tutte le battaglie),
Nel membro altero per cui pecca il Diavolo.

(Tommaso Landolfi, 1960)²⁰²

Gli afferra proprio quel fatale membro
(inutile o quasi nelle battaglie)
Sfrontato membro, arma del peccato.

(Eridano Bazzarelli, 1990)²⁰³

Значение ‘цепко схватил рукою (пальцами, ногтями)’ представлено также в украинском переводе:

Та Гавриїл, на щастя, не схибив,
Вчепився він у місце небезпечне
(Не в кожному двобоєві доречне)
В зухвалий член, що клятий ним грішив.

(Євген Дроб’язко, 1952)²⁰⁴

Захват есть и в немецком переводе, только переводчик перепутал члены, и не Гавриил, а Сатана сжимает член противника рукой, почему-то (для убедительности свидетельства?) правой:

Doch der agile Engel Gabriel
Starrt aufs fatale Glied in diesem Krieg
(Wie exzessiv zu jedes Kampfes Sieg),
Sein stolzes Glied dem Teufel widerstand
Er überwand ihn mit der rechten Hand.

(Joseph Maria Mayer)²⁰⁵

Хотя для современного носителя русского языка «впиться» в таком контексте означает, скорее, ‘укусить’, в литературе конца XVIII – первой половины XIX века это слово равно использовалось как в этом значении, так и в значении «вцепиться, впиться ногтями, когтями или даже пальцами»²⁰⁶.

Особенно часто такое употребление мы встречаем в сценах комических потасовок и поединков:

Г-жа Простакова (дрожа). Ну… а ты, бестия, остолбенела, а ты не впилась братцу в харю, а ты не раздернула ему рыла по уши…

Еремеевна. <…> Притупились бы эти (указывая на ногти), я б и клыков беречь не стала (Д. И. Фонвизин)²⁰⁷.

Храбрый русский дворянин наклонился и начал обеими руками вырывать из земли камень для поражения противника, который, также будучи проницателен, догадался о злом противу здравия своего умысле, бросился подобно рыси на врага своего, сбил с ног, но, запутавшись в крапиве, сам полетел на него со всего размаху. Кряхтя под тяжестию, тот кое-как выпростал свои руки и крепко впился десятью пальцами в тупей храброго Никандра. Руки и ноги были в движении. Ругательства, крик, оханье раздавались по всей паперти (В. Т. Нарежный)²⁰⁸.

…Как бешеный, Зораб впился руками
В его серебряные кудри,
Рассыпанные по плечам,
В сраженье выпав из-под шлема

(В. А. Жуковский)²⁰⁹.
Великан схватил Укрому в охапку, сжал его и хотел задушить; только Укрома был крепок, словно мельничный жернов: как ни бился с ним великан, у него ребра не подавались; наш табунщик только пыхтел да пожимался. Сам же он впился в Баклана, как паук, уцепился за него обеими руками подмышки, запустил пальцы, рванул и выхватил два клока мяса. Великан заревел от боли как бешеный и руки опустил, а Укрома стал на ноги, как ни в чем не бывал, и, не дав великану опомниться и с силою справиться, схватил его за обе ноги, тряхнул и повалил, как овсяный сноп (О. М. Сомов)²¹⁰.

У самого Пушкина это слово употребляется в значении «вцепиться». Ср. в «Утопленнике» (1828): «Все в нем страшно онемело, / Опустились руки вниз, / И в распухнувшее тело / Раки черные впились» (III: 119). Наконец, в «Скупом рыцаре» (1830) Герцог обращается к Альберу, ухватившемуся за брошенную перчатку: «Так и впился в нее когтями! – изверг!» (VII: 119).

Ex ungue (dentibus?) leonem

В научных комментариях и работах, посвященных «Гавриилиаде», интересующее нас место в поэме обходится молчанием, хотя еще в 1908 году молодой ученый Владимир Розов в статье «Пушкин и Гёте» высказал предположение, что его источником стал эпизод из привлекшей внимание Пушкина²¹¹ шутливой эпопеи Гёте «Рейнеке-лис»: «Архангел Пушкина побеждает Сатану тем самым грубым приемом, каким и Рейнеке-лис своего противника волка»²¹². У Гёте хитрый Лис, положенный волком Изенгримом (Ysengrim) на лопатки, в последний момент высвобождает лапу и хватает своего могучего противника когтями за то же самое место, которое Пушкин назвал роковым²¹³.

Другой, на этот раз мифологический, источник этого эпизода в «Гавриилиаде» предложил в середине 1920‑х годов филолог-классик Соломон Лурье. По мнению исследователя, единоборство дьявола с Гавриилом в пушкинской поэме является несомненным плодом «порнографической фантазии Пушкина, особенно же некрасивый способ победы: первоначально успех на стороне дьявола, он корректно бьет архангела в лицо (в зубы, тянет за волосы и так далее); в ответ на это Гавриил (ст. 421) „впился ему в то место роковое“, и этот прием решил исход битвы»²¹⁴. Между тем, полагает Лурье, Пушкин не выдумал этот сюжет, но заимствовал его из апокрифического «Египетского евангелия», инкорпорировавшего целые пласты египетской мифологии:

<…> ход битвы между прототипом дьявола – Сетом – и прототипом Гавриила и Христа – Гором – был точь-в-точь такой же, как у Пушкина: сперва Сет ударил Гора в лицо и выбил ему глаз, но Гор изловчился и оторвал Сету его половой орган, благодаря чему и одержал победу. Плутарх <…> видел даже статую, изображавшую Гора с победным трофеем – членом Сета – в руке. Таким образом, и этот эпизод, по-видимому, заключался в одной из поздних версий «Египетского евангелия»²¹⁵.

Как мы видим, и Лурье под орудием «некрасивого способа победы» несомненно понимает руку (кисть) Гавриила (заметим, что в пушкинской поэме архангел оказывается гуманнее гётевского Лиса и египетского Гора и отпускает сдавшегося соперника восвояси). В то же время можно вспомнить, что членовредительский мотив представлен и в апокрифических легендах о единоборстве сатаны и архангела. Так, в одном из армянских преданий на этот сюжет (ср. в «Гавриилиаде»: «Но говорит армянское преданье…») рассказывается о том, что Гавриил, забрав корону у Сатаны, скрылся на небе, но Сатана догнал его и укусил в ступню: «Гавриил обратился к богу за помощью, и сатана тотчас упал с откушенным куском ступни во рту. Поэтому, говорят, у человека ступни с выемкой» (сходный мотив есть и в южнославянском фольклоре)²¹⁶.

Наконец, мотив укуса мужского полового органа присутствует в русской похабной поэзии (правда, насколько нам известно, уже более позднего времени), например в «Утехах императрицы» псевдо-Баркова, где используется тот же, что и в «Гавриилиаде», глагол:

И нашу царскую кокетку
Объял садический экстаз:
С азартом делая минетку,
Зубами в член ему впилась ²¹⁷.

В массовой культуре пушкинская шутка о впившемся в «место роковое» архангеле упоминается в самых разных контекстах, но без какой-либо «физической» конкретизации²¹⁸.

Какое же из этих значений – рука или зубы – было актуализировано Пушкиным в поэме? Думаю, что с большой долей уверенности можно заключить, что поэт в этом эпизоде имел в виду все-таки руку проворного Гавриила (в отдельных списках поэмы на месте канонизированного Томашевским «впился» встречаются «вонзился вдруг» и «вцепился вдруг»)²¹⁹.

Между тем получившаяся в результате прочтения слова «впился» смысловая размытость или потенциальная двусмысленность и без того уже неприличного действия как бы приглашала читателя эротической поэмы дорисовать – вполне в духе Пушкина – эту сцену в меру своей «испорченной» фантазии²²⁰. Так, по крайней мере, с легкой руки первого переводчика «Гавриилиады» на английский язык Макса Истмена (возможно, консультировавшегося со своей русской женой Еленой Крыленко, которой, как мы полагаем, он и посвятил свой превосходный перевод), поступили все англо-американские переводчики пушкинской поэмы, «породив» скорее всего несуществующее у Пушкина комически-ужасное (для черта) наваждение angelus dentatus.

Ribald Classic

Наиболее ярко такое комико-садистско-эротическое mutilation пушкинского Сатаны представлено в сокращенном (или, точнее, обрезанном) переводе «Гавриилиады» Вальтера Арндта (1916–2011) в рождественском номере мужского журнала Playboy за 1974 год²²¹.

Прежде чем мы подойдем к истолкованию интересующего нас «рокового места», скажем несколько слов об этой незаурядной публикации.

Gabrieliad Арндта была напечатана в журнале под традиционной рубрикой ribald classics, включавших непристойные сочинения иностранных авторов от Апулея до Мопассана, отвечавшие строгим критериям отбора²²². Среди русских произведений этого рода в Playboy в 1960–1970‑е годы печатались «заветные сказки» в переводе Николая Габаева (Something Better than Marriage, Tears and Laughter, The Miniskirt и The Fixer), Woman in the Case («Роман с контрабасом») и другие короткие рассказы Чехова, а также «Царь Никита и сорок его дочерей» Пушкина в переводе того же Арндта (Czar Nikita and His 40 Daughters)²²³. В январском номере 1974 года был напечатан его же перевод «Луки Мудищева», приписанный Ивану Баркову (An imitation of The Ballad of Luká Mudíshchev, by Ivan Barkov, 1732–1768, St. Petersburg. Retold by Walter Arndt).

Все эти тексты помещались с игривыми картинками, но ни одна из них не может сравниться с роскошным циклом иллюстраций к «Гавриилиаде», созданным молодой американской художницей японского происхождения Кинуко Крафт (Kinuko Craft), которая незадолго до того блистательно-неприлично проиллюстрировала в Playboy «Goblin Market» Кристины Россетти в манере Артура Рэкхема.

Попутно заметим, что художественная визуализация дразнящей воображение эротической поэмы началась почти сразу после публикации ее канонического текста Томашевским в марте 1922 года²²⁴: рисунки и иллюстрации А. Дейнеки (конец 1920‑х годов), Э. Вийральта (Édouard Viralt / Eduard Wiiralt, 1928), Рокуэлла Кента (1929); позднее – К. Чеботарева (1938), Л. Жолткевич (1940), Т. Мавриной (1930‑е) и Д. Арсенина (1988)²²⁵.

Публикация «Гавриилиады» в Playboy открывалась стилизованным под икону портретом Пушкина, воображающего сцену соития Адама и Евы, за которыми подглядывает змий. Под иллюстрацией помещена надпись: «The true story of bliss in Eden and of lovely Mary’s busy day as restored from the original sources for the first time by Alexander Pushkin»²²⁶.

Пушкинский образ, как несложно установить, здесь целиком списан с портрета работы А. С. Пруцких (так называемый Пушкин с пером, 1949), включавшегося в советские издания поэта (художница между тем явно изменила взгляд Пушкина, придав ему весьма лукавое выражение).

«Пушкин с пером» А. С. Пруцких (1949)

Cатана с хвостом Кинуко Крафт (фрагмент иллюстрации к «Гавриилиаде»)

Возможно, что еще одним стимулом пародического воображения американской художницы стала хорошо известная в Америке 1970‑х годов палехская роспись, часто обращавшаяся к образу Пушкина в окружении героев его сказок. Ср., например, известную миниатюру Д. Н. Буторина «У лукоморья дуб зеленый» (Палех, 1934), на которой поэт изображен с пером и свитком.

Наконец, очень похоже, что шаловливая художница придала некоторые пушкинские черты портрета Пруцких своему изображению коварного беса как в сцене воображаемого поэтом соития Адама и Евы (см. илл. слева сверху), так и в самом триптихе (см. илл. сверху).

В свою очередь, изображенная Крафт сцена соития Адама и Евы, как нам кажется, представляет собой вольную вариацию на райскую тему в знаменитом триптихе любимого художника Кинуко Крафт Иеронима Босха Der Garten der Lüste (обратим внимание на динамичную игру Крафт не только с позами библейских персонажей, но и с «эксклюзивным» для нидерландского художника изображением носа Адама и волос Евы).

На другой кощунственной иллюстрации Крафт, стилизованной под византийскую и русскую религиозную живопись (от Владимирской Богоматери до «Благовещения» Андрея Рублева), Гавриил рукою крадется за пазуху девы Марии (иллюстрация, явно отсылающая к стиху «Ея груди дерзнул коснуться он» (с. 19), переведенному Арндтом: «The Emissary gently stroke her breast», p. 318)²²⁷:

Наконец, центральной и наиболее китчевой иллюстрацией Крафт к пушкинской поэме является раскинувшийся на развороте двух глянцевых страниц триптих, представляющий сюжет поэмы – от видения Девы до непорочного зачатия – в серии скабрезных сцен (здесь замечательна сама сюжетная мотивация выбранной иконописной формы – тройное соблазнение Марии):

По сохранившемуся в анналах журнала преданию, когда художественный редактор Playboy впервые увидел этот триптих, он пришел в столь экзальтированный восторг, что пал на колени перед художницей и поцеловал ей ноги. Эта апокрифическая сцена символически разыгрывает «эротическую религию» журнала, ориентировавшегося на «высокий» вкус своего основного читателя – мужчины среднего класса, мечтающего о недоступных для него шикарных женщинах, чувственной экзотике и предметах роскоши, вроде копий картин мастеров Ренессанса или модной византийской и русской иконописи в золотых окладах²²⁸:

Однажды в 1974 году Кинуко Ямабе Крафт принесла в чикагский офис «Плейбоя» цикл иллюстраций, заказанных для журнала. Задуманные для сопровождения «непристойной классики», прекрасный диптих, написанный на деревяной панели, и две другие иллюстрации Крафт были выполнены столь мастерски – от сложной техники средневековой русской иконографии до искусственно потертых рам с сусальным золотом, – что выглядели так, как будто их сняли со стен музея. Потрясенный заместитель арт-директора Кериг Поуп упал на колени и поцеловал ноги художницы.

«Я был потрясен тем, насколько здорово она это сделала», – говорит Поуп. – Иллюстрации выглядели совершенно аутентично и произвели на меня очень сильное впечатление». «Мне немного неловко, – наверное, подумала она. – Что это за чудак?»²²⁹