БЕЗ СЛОВ

У батареи лежит мой младший брат.

Я привязал его к ней, надеясь, что так он не сможет причинить себе вред. Его голова упирается в чугун, и глаза по-прежнему пусты.

За окном бродят люди, хотя свое гордое имя они потеряли. Уже и не знают о том, что есть люди. Вот один из них, смотрит вперед, но ничего перед собой не видит. Ни земли, ни дороги. Ничего.

Он упал на спину. Его грудь не поднимается.

Ни я, ни он – мы не можем говорить. Голос нас покинул, как и других. Но все равно я беру свечку и показываю ее брату. Открываю рот, надеясь услышать:

– Свечка.

Тишина. Слышен скрип моих пальцев о воск. Взгляд брата направлен в никуда. Дергаются пустые, но мятежные глаза. Я подношу ладонь к ним, смотрю на реакцию зрачков. Ничего.

– Свечка, – жалобно повторяю я.

Беру свободную руку брата и подношу к стене. Она вялая, она ничего не чувствует. Будто препятствий для нее больше не существует. Отпускаю руку, и та сразу же падает вместе с плечом. Нет больше нужды в веревке.

Тело брата скользнуло вниз. Времени осталось немного.

Я срываю с него липкую бумажку, на которой написано ЛЮБОВЬ, что бы это ни значило. Большими буквами я пишу на новой БРАТ и леплю ему на лоб. Это забыть ни в коем случае нельзя, как и то, что я испытываю к нему.

Иду на кухню, беру банку с едой, вскрываю, и, держа рот брата нараспашку, засовываю куски мяса ему в глотку. Надеюсь, что тело помнит слово есть. Глажу горло, глажу, как задорного кота, с силой, способной протащить через гортань пищу.

– Живи, – прошу я.

Но зачем – не понимаю.

Захожу в ванную. Беру ножницы для ногтей и вонзаю себе в ладонь. Вытекает кровь из маленькой ранки. Чувствую течение капли и знаю: она следствие, но чего? Значит, я забыл. Я забыл, почему течет кровь. И что происходит вместе с этим.

Меня ждет то же самое, что и других. Сначала я потеряю слово. А потом и то, что оно означает, и даже не замечу этого.

Смотрю в зеркало. Лицо нежное. Гладкое. На раковине инструмент с лезвиями; они зачем-то нужны, иначе бы не существовали. Но для чего – мне неясно. И как он звался, этот инструмент, я не помню. В самом названии была суть, я точно помню, была! Значит, она пропала; и причины ему быть, этому инструменту, тоже. Такого быть не может. Глажу лицо, смотрясь в стекло. Гладкое, хорошо.

На моей макушке горка, выглядит как осьминог, и сотни его щупалец сползают на лоб. Я касаюсь их, слегка дрожа, словно обжечь могут. Почему я боюсь? Что следует за этим ласковым словом?

Я открываю дверь соседней квартиры, на полу все еще лежит безжизненное тело старой женщины. Лицо белое, прямо у порога уткнулась носом в стену. Бумажки нет, значит, мне все равно. Нужно помнить, нужно помнить каждое слово, иначе быть беде. Быть тому, чего, может, и не осталось больше в моей памяти, но чувство о нем прочно засело в каждой клетке, в каждой пролитой слезе.

Переступаю через женщину. Захожу на кухню. Там старик и девочка лежат в обнимку. Тоже белые, тоже без бумажек. Распухли со вчера. Кто они? Любовники, наверное. Над ними кружат черные мухи. В холодильнике еще полно еды. Беру все, что в руки помещается. На какое-то время хватит.

Замечаю на столе вещицу. Блестящую, из чистого пластика. С колесиком и кнопкой на конце. Руки еще помнят. Из нее поднимается лепесток оранжевого цвета с синим основанием и неловко дрожит. Подношу его к ладони, и моментально кожа становится красной. Бугрится. Всплывают бесцветные пузырьки. Вдруг палец соскальзывает с кнопки, и лепесток исчезает.

Что это? Зачем оно существует? Чтобы делать такое? Вредный лепесток.

Вернувшись в квартиру, я вижу брата, лежащего у входа в спальню. Сдерживая радость, я падаю на колени, обнимаю его. Прополз! Он полз! Значит, помнит, значит, снова пойдет. Я беру веревку, закинутую через железку, торчащую из потолка, завязываю ее вокруг живота брата и тяну на себя. Его тело поднимается. Слегка касаются ступни пола. Другой конец веревки я привязал к батарее.

Схватив его за ноги, я медленно повторяю ими движения ходьбы. Давай, мы уже это делали. Ты можешь. Надеюсь и плачу ради того, чтобы получилось. Но стоит только ослабить натяжение веревки, мой брат сразу же валится, как брошенная куртка. Опускаюсь к нему, целую и замечаю, как на задней части шеи появились такие же белые пузыри, как у меня на руке. Только больше. И кожа черная, шелушится. Почему? Ведь не было лепестков у нас нигде, как они добрались до брата?

Он открывает рот. Я в ужасе опускаю ухо к его губам, и дыхание обдувает меня, а затем жадно всасывает. Мой брат задыхается. Он забыл, как дышать. Нет, нет, нет! Закрываю его рот своим, начинаю дышать в него, отдавать все то, что сам могу вместить. Сердце стучит с такой силой…

Его нос посинел. Покрылся бесцветной пленкой.

Не думая, я достаю из кармана ножницы и засовываю ему их в шею. Ему нужен воздух! Раз, два, три, много раз, пока грудь не замерла. Пока мои руки не покрылись краской. Почему они красные? Почему пахнет железом?

Так не дышат.

Все вокруг нас мокрое. Моему брату уже не помочь. Чтобы я ни натворил – теперь он не мучается.

Кое-как я поднимаю его и выношу наружу. Тяжелый. На втором этаже я чувствую дрожь в ногах, будто пол содрогается. И уже на пороге того места, где мы жили, падаю, прижатый человеческим телом. Кто это? Я его держу. Зачем? Значит, мне он нужен был. Что это у него на лбу?

БРАТ – ЛЮБОВЬ.

Что такое брат?

Что-то важное… Но почему? Плевать. Я не отпускаю тела. Тяжело!

Устало я толкаю дверь и ползу дальше, держа между ног человека. Тащу нас к туману. Он стал еще гуще. Непроницаемый, как бетон. Будто за ним ничего и не было никогда, но я еще помню. И слово церковь и… Как его? Здание, где живут люди. Такое слово, способное насытить душу покоем. Не помню…

Теперь главное – не забыть, что такое дышать. Я повторяю это слово, и повторяю, и хочу, чтобы оно неслось по аллее, как радостная весть, и его услышали все. Но вокруг никого, кроме меня. И тела с бумажкой на лбу.

В корнях я увидел что-то. Тоже тело, но другое. На лбу колышется бумажка с надписью ЖЕНА – ЛЮБОВЬ. Почерк мой, но я больше не помню, что это такое: жена – любовь. Из нее текло, как из другого тела. Тот же цвет, застывший у меня на руках.

Значит, мы вместе. Значит, мы что-то значим.

Живот жены распух. Приложился к нему ухом, надеясь услышать, что там внутри. Ничего. Поднявшись, я вижу, как из промежности тела течет, не переставая, ручеек, будто в теле было нечто большее, чем оно является. По краям этого ручейка застыла багрянцевая крошка.

Я оставил человека рядом с другим, и, впиваясь ногтями в кору дерева, попытался подняться. То, что висит у меня ниже пояса – вялые, как плавники. Что это? Они больше не держат. Хватаюсь за ветку и смотрю на тела, на их умиротворенные лица.

Отпускаю хватку. Скатываюсь вниз. Раз уж мы вместе, раз мы единое целое, я лягу между ними. Между БРАТ и ЖЕНА. Нам надо быть вместе. А где моя бумажка? Трогаю лоб – ничего.

Над нами серое небо. Похожее на хлеб, но не кормит. Куски его становятся серее. Крепчает туман, подползает все ближе. Серое сереет, его не остановить.

Я опускаю шею. Пытаюсь кричать. Но голоса нет. Давно ли люди его лишились? Я бы хотел спросить тела рядом со мной, что произошло, почему, и главное – за что? Может, они знают, может, они объяснят. Открываю рот и не издаю ни звука, как бы ни пытался. А мне надо сказать, мне очень надо это сказать: мы исчезаем.

Но я не могу. И некому это услышать. Никто нас не спасет, даже если я найду слова о помощи.

май 2023 – июнь 2024

ИСПЫТАНИЕ

Это человечище стоял в полукруге из себе подобных на краю обрыва, где располагалась их деревня. И не то что бы он звал этих людей или кого-то из них знал, просто так случилось, что они жили рядом, иногда помогали, иногда сочувствовали, но чаще – безлико надеялись, избегая горя как заразы.

Сейчас люди с больши́м любопытством слушали его речь. Он верил каждому слову, которое им говорил. И они были открыты ему в ответ.

Казалось, человек был резок, не боялся кого-то оскорбить. Требовал того, чего люди хотели. Это вызвало их симпатию. Его слова валились перед ним, будто мечи. Он переходил на крик, на обвинения, на острое «мы», чем заводил первый ряд. Изворачивая смыслы и глубину банальных вещей, человек нашел себе товарищей. Что бы он ни сказал – ему отвечала их внутренняя злоба, лежащая на тонком слое доброты. Даже она оживилась, потому что знала: прыть и своеволие этого человека стремится ко всеобщему благу, он провоцировал на него.

Безусловно, были те, кто испытывал сомнения. Они стояли позади, шептались. Их взгляд на мир был иным, но поскольку человек хранил сдержанность тогда, когда речь заходила о них, люди молчали, кивая тому, с чем согласны. Но постоянно соглашаться они не могли, и потому искали в нем изъяны. Например, его кожа, безупречная, как у куклы, или поза, будто он ждал удара в окружении товарищей, или голос – суровый, но готовый сломаться. И стоило человечищу заиграться со словами, невольно проскакивала мысль: о ком он вообще говорит?

Он закончил речь, и люди одобрительно закивали, кто-то расщедрился на хлопки. Они ушли, оставив следы на песке. Близилось время, когда пекло сжирало людей живьем. Поднялся зной, смешав молочные стены домов с голубизной неба. Тогда человечище вспомнил, что ни ел, ни пил, и ноги у него подкашивались.

Человек заковылял домой.

Его встретил любимый дорогой человек, а вместе с ним и накрытый стол. Завязался разговор, и человечище рассказал, как провел свой день, как делился мировоззрением с людьми, его лишенными. Было сладко видеть, как они жаждали смысла: куда им идти, кем дальше быть, как выжить на этой голодной земле. Стать примером веры – великий поступок, достойный немногих; человечище признавал его важность. Жуя и чавкая, он повторил любимому и дорогому, что говорил людям.

– Они хлопали тебе или себе? – спросил тот.

– Конечно, мне!

– Ты правда в это веришь?

– Клянусь, – человек ударил себя по груди.

Тогда любимый и дорогой подлил ему кофе, улыбнулся и вышел из кухни, оставив человечище одного. Сквозняк потянулся из-за дверей, вздрогнула кофейная пенка. Уют обуздал палящее солнце. Фиговые листья бросали тени на стены маленькой кухни, и дышалось так хорошо, что человечище совсем забыл о людях. Куда важней казались крупицы песка на окнах и комки пыли в углах. Теплота, ползущая по телу, пробудила в человечище предвкушение хорошего дня.

Вдруг снова подул сквозняк, вздрогнула кофейная гуща. И на пороге, куда вышел любимый дорогой человек, показался другой. Чудовище с львиной головой и человеческим телом. Топором он прикрывал свою пасть, обрамленную густой и золотистой гривой, она свисала, как щупальца. Его глаза под тяжелыми бровями ничего не выражали. Из шеи сочилось, капли разбивались о пол, и с каждым падением они звучали все громче. В замешательстве человек улыбнулся, а после опешил.

В ушах запищало. Человек поднялся, не отрывая взгляда. Чудовище сжало рукоять топора и сделало шаг вперед. Человек в испуге шарахнулся, вцепился в стул – свое единственное оружие – и закричал, звал любимого дорогого человека, но тот не пришел. Львиная голова качнулась, и чудовище пошло вперед. Вибрации от его шагов расходились по кухне. Человек вновь закричал, прося о помощи.

И не дожидаясь ее, бросился из дома.

Пробегая узкие пустые улицы в песке и фиговых листьях, человек звал людей. Но они, если и слышали его мольбу, то спешно закрывали двери и окна своих жилищ. Чудовище приближалось. Всего лишь один шаг, и его тень накрывала человека, бледного от страха.

Где люди, думал человек, где те, кто слушали меня и хотели быть услышанными, почему вы оставили меня наедине с бедой? И, наверное, он бы снова закричал, если бы не терял дыхание от бега.

Сделав круг по деревне, человечище остановился. Тело покрылось испариной, оно как будто бы хотело бежать дальше, но не было видно спасения. Человек устал, он испытывал горе, а оно – его. Ведь это чудовище, решил он, пришло оттуда же, куда ушел его любимый и дорогой человек. А значит его больше нет. Он стал первой жертвой чудовища с головой льва. Это кровь любимого и дорогого, как одеяния, покрыла тело, которое человек так боялся. Оно загнало его к обрыву.

Чудовище вышло из зноя, отбросило тяжелую тень, встало в один ряд с фиговыми деревьями. Грива светилась, как раскаленное железо. Некуда было бежать человеку. Он отбрасывал мысли о своем любимом и дорогом, будто память о нем только мешала и держала на цепи. Человек возненавидел себя, потому что чувствовал, как цепляется за время, в котором было легко и счастливо. Время, когда чудовища не существовало.

Он приподнял кулаки, готовясь дать отпор, однако, представив боль, а затем и свою гибель, руки человека опустились, как бы сдаваясь первыми, в надежде на пощаду. И чудовище это заметило. Оно приблизилось к нему.

Тогда, носом дыша, человек напрягся и прыгнул в обрыв.

Его тело рассекало воздух. Лопались перистые облака, смешивая зной и прохладу. Человек сжимал веки, готовясь столкнуться с землей. Но ее не было. Шум проносился в ушах, оглушая его. И даже страх ненадолго оставил человека.

Чем ближе казалась земля, а с ней конец, тем больше человек убеждался, что он знает мир. Или уже знал. И скоро, оставив его, он докажет себе: его вера куда сильнее и долговечнее тела. Его падение станет примером. Люди расскажут об этой трагедии, поймают чудовище и убьют, восстановят справедливость, и все у них будет прекрасно, так, как должно быть.

Однако стоило земле показаться, человек сразу же переменился. Он задергал руками, пытаясь ухватиться за облака и отсрочить неизбежное. Жизнь мелькнула ослепляющим светом, а затем на него нахлынули молчание и ужас. Человек сопротивлялся им, кувыркаясь в жестком потоке воздуха и безразличии скорой смерти.

Он поспешил назвать себя ничем, как и веру, которой дорожил. Но ощущая пустоту внутри, человек запаниковал. Где его долгожданное смирение, как хурма, вяжущая небо? Оно не приходило, а земля приближалась. Он испытывал утрату, это изводило человека сильнее страха, повисшего над мягкотелой верой.

Повторив все свои слова, что он говорил людям и любимому дорогому, человек понял, что ничего из этого не сто́ит того, чтобы испытывать подобное. Свободное падение, невыносимый гул приближающейся земли. Он проклинал чудовище, но в душе оставалась маленькая яма, которую человек тайком копал себе. Внутри нее он сохранил честность, признав: вины чудовища в трусости нет.

Стала отчетливо видна земля, когда человек окончательно понял: он ни во что и никогда не верил.

Молниеносно холод пробежал по телу, превратил человека в лед. Так ему казалось. Он извивался и кричал. Дыхание исчезло. Открыв глаза, человек негодовал: неужели смерть бликует? И действительно – его слепили лучи, рвущиеся из мрака. Они обретали причудливую форму, будто колыхались на волнах. Вдруг холод ослаб, и человек ощутил, какая смерть скользкая и сырая.

Перед ним поднимались прозрачные пузыри. Человек выпрямил руки, оттолкнулся и поплыл. Мельтешения во мраке стали чаще. Он повторил эти движения много раз. Свет разгорался ярче, волнение слабело. Человек открыл рот и задышал, рьяно и неумело, как в первый раз. С него стекала вода. Он наступил на дно, и вскоре, удержав равновесие, зашагал по илу.

Оказавшись на берегу, в песках, человек обернулся к бескрайней воде, над которой висели белые облака. Из нее рос каменный утес. По скалам на ветру бились обломки и канаты старых мостов. И вокруг, если приглядеться, было еще несколько таких утесов, а значит, и на каждом – деревня, мосты и фиговые деревья. По воде плыли листья, собирались у подножья скал.

Внезапно человек вскрикнул. На берег выбросило голову льва, того самого, что гнался за ним и вынудил его прыгнуть. Понимая, что это просто голова без тела, человек подошел к ней. Поднял и нашел на месте шеи углубление размером с человеческую голову. Встряхнул; из льва вытекли остатки воды и крови. Человек надел голову на себя. За пустыми глазами ничего не было. Ни мира, ни его цветов.