Все это было истинным, потому что нигде человеку конца не найдешь и масштабной карты души его составить нельзя. В каждом человеке есть обольщение собственной жизнью, и поэтому каждый день для него – сотворение мира. Этим люди и держатся».

Постепенно красноармейцы отправляются по домам. Решает уйти и Пухов. Ничего не сказав начальству, он, «такой же одинокий, как и прибыл сюда», уходит прочь. «Тоска по родному месту взяла его за живое, и он не понимал, как можно среди людей учредить Интернационал, раз родина – сердечное дело и не вся земля».

Пухов едет в Баку (на пустой нефтяной цистерне), потому что это единственное направление, в котором идут поезда. «Историческое время и злые силы свирепого мирового вещества совместно трепали и морили людей, а они, поев и отоспавшись, снова жили, розовели и верили в свое особое дело. Погибшие, посредством скорбной памяти, тоже подгоняли живых, чтобы оправдать свою гибель и зря не преть прахом».

«Пухов глядел на встречные лощины, слушал звон поездного состава и воображал убитых – красных и белых, которые сейчас перерабатываются почвой в удобрительную тучность.

Он находил необходимым научное воскрешение мертвых, чтобы ничто напрасно не пропало и осуществилась кровная справедливость.

Когда умерла его жена – преждевременно, от голода, запущенных болезней и в безвестности, – Пухова сразу прожгла эта мрачная неправда и противозаконность события. Он тогда же почуял – куда и на какой конец света идут все революции и всякое людское беспокойство. Но знакомые коммунисты, прослушав мудрость Пухова, злостно улыбались и говорили:

– У тебя дюже масштаб велик, Пухов; наше дело мельче, но серьезней.

– Я вас не виню, – отвечал Пухов, – в шагу человека один аршин, больше не шагнешь; но если шагать долго подряд, можно далеко зайти, – я так понимаю; а, конечно, когда шагаешь, то думаешь об одном шаге, а не о версте, иначе бы шаг не получился.

– Ну, вот видишь, ты сам понимаешь, что надо соблюдать конкретность цели, – разъяснили коммунисты, и Пухов думал, что они ничего ребята, хотя напрасно бога травят, – не потому, что Пухов был богомольцем, а потому, что в религию люди сердце помещать привыкли, а в революции такого места не нашли.

– А ты люби свой класс, – советовали коммунисты.

– К этому привыкнуть еще надо, – рассуждал Пухов, – а народу в пустоте трудно будет: он вам дров наворочает от своего неуместного сердца».

В Баку Пухов встречается со знакомым матросом Шариковым, который занимает руководящий пост в Каспийском пароходстве («Шариков, однако, скучал по корабельной жизни и тяжко вздыхал за писчим делом»). «Пожил у Шарикова Пухов с неделю, поел весь запас пищи… и оправился собой.

– Что ты, едрена мать, как хворостина мотаешься, дай я тебя к делу пришью! – сказал однажды Шариков Пухову. Но Пухов не дался, хотя Шариков предлагал ему стать командиром нефтеналивной флотилии».

Пухов пускается в Царицын. По пути Пухов «наблюдает людей» и удивляется разнообразию человеческих судеб. «Какие-то бабы Тверской губернии теперь ехали из турецкой Анатолии, носимые по свету не любопытством, а нуждой. Их не интересовали ни горы, ни народы, ни созвездия, – и они ничего ниоткуда не помнили, а о государствах рассказывали, как про волостное село в базарные дни. Знали только цены на все продукты Анатолийского побережья, а мануфактурой не интересовались». «Один калека, у которого Пухов английским табаком угощался, ехал из Аргентины в Иваново-Вознесенск, везя пять пудов твердой чистосортной пшеницы. Из дома он выехал полтора года назад здоровым человеком. Думал сменять ножики на муку и через две недели дома быть. А оказывается, вышло и обернулось так, что ближе Аргентины он хлеба не нашел, – может, жадность его взяла, думал, что в Аргентине ножиков нет. В Месопотамии его искалечило крушением в тоннеле – ногу отмяло. Ногу ему отрезали в багдадской больнице, и он вез ее тоже с собой, обернув в тряпки и закопав в пшеницу, чтобы она не воняла… Хромой тоже нигде не заметил земной красоты. Наоборот, он беседовал с Пуховым о какой-то речке Курсавке, где ловил рыбу, и о траве доннике, посыпаемой для вкуса в махорку. Курсавку он помнил, донник знал, а про Великий или Тихий океан забыл и ни в одну пальму не вгляделся задумчивыми глазами. Так весь мир и пронесся мимо него, не задев никакого чувства». Скоро однако «Пухов загорюнился». Во время остановок он ходил по траве, ложился на живот в канаву и сосал какую-нибудь желчную траву, из которой не теплый сок, а яд источался. От этого яда или еще от чего-то Пухов весь запаршивел, оброс шерстью и забыл, откуда и куда ехал и кто он такой. Время кругом него стояло, как светопреставление, где шевелилась людская живность и грузно ползли объемистые виды природы. А надо всем лежал чад смутного отчаяния и терпеливой грусти. Хорошо, что люди ничего тогда не чуяли, а жили всему напротив». На одной из станций Пухов идет на завод, встречает в сумерках выходящего оттуда мастерового и показывает мандат, который ему выдал Шариков. Тот долго его изучает, потом, «помазав языком», прилепляет на забор и идет дальше. Пухов вешает мандат на гвоздь, торчащий в заборе, и возвращается на станцию. «Он обрадовался дыму паровоза, как домашнему очагу, а вокзальный зал показался ему милой родиной».

Он пересаживается на другой поезд, идущий в неизвестном даже для его пассажиров направлении. На вопрос, куда едет поезд, кто-то отвечает: «А мы знаем – куда? Едет, и мы с ним».

Наутро Пухов начинает узнавать родные места – пока поезд не доезжает до города Похаринска, в котором Пухов родился. В городе голод, люди умирают от скудости и тифа. Пухов навещает Зворычного. Сын Зворычного умер, жена его, «женщина злая, скупая и до всего досужая», постоянно его пилит, поэтому Петр с головой уходит в работу в отряде особого назначения. Он член партии и секретарь ячейки мастерских. Пухов остается жить у него, помогает хозяйке колоть дрова. «На дворе дул такой же усердный ветер, что и в старое время. Никаких революционных событий для него, стервеца, не существовало. Но Пухов был уверен, что и ветер со временем укротят посредством науки и техники». Зворычный устраивает Пухова слесарем на гидравлический пресс. Пухов рассказывает старым знакомым, что с ним произошло. Те говорят:

«– Ты бы теперь вождем стал, чего ж ты работаешь?

– Вождей и так много, а паровозов нету! В дармоедах я состоять не буду! – сознательно ответил Пухов.

– Все равно, паровоз соберешь, а его из пушки расшибут! – сомневался в полезности труда один слесарь.

– Ну и пускай – все ж таки упор снаряду будет! – утверждал Пухов.

– Лучше в землю пусть стреляют: земля мягче и дешевле! – стоял на своем слесарь. – Зачем же зря технический продукт портить?

– А чтоб всему круговорот был! – разъяснял Пухов несведущему. – Паек берешь – паровоз даешь, паровоз в расход – бери другой паек и все сначала делай! А так бы харчам некуда деваться было!»

Скоро Пухов снимает самостоятельную квартиру, в свободное время ходит к Зворычному, врет про свои походы на Врангеля. «Ночью, бредя на покой, Пухов оглядывал город свежими глазами и думал: какая масса имущества! Будто город он видел в первый раз в жизни. Каждый новый день ему казался утром небывалым, и он разглядывал его, как умное и редкое изобретение. К вечеру же он уставал на работе, сердце его дурнело, и жизнь для него протухала». У Пухова, несмотря на то, что он продолжает читать пропаганду, зарождаются некоторые сомнения, он спорит со Зворычным об имуществе и собственности: «Было у хозяина, а теперь ничье!.. Буржуй ближе крови дом свой чувствовал, а мы что?» Зворычный возражает: «Буржуй потому и чувствовал, потому и жадно берег, что награбил: знал, что самому не сделать! А мы делаем и дома, и машины… мы знаем, чего это стоит! Но мы не скупимся над имуществом – другое сможем сделать».

В одну из ночей в городе перестрелка. Подходит вражеский бронепоезд. Отряд железнодорожников принимает бой. Все стреляют куда попало, Пухов с винтовкой лежит на земле, смотрит, как шрапнель вокруг сеет смерть и разрушения. «Эти куски вонзались в головы и в тела рабочих, и они, повернувшись с живота навзничь, замирали навсегда. Смерть действовала с таким спокойствием, что вера в научное воскресение мертвых, казалось, не имела ошибки. Тогда выходило, что люди умерли не навсегда, а лишь на долгое, глухое время. Пухову это надоело. Он не верил, что если умрешь, то жизнь возвратится с процентами. А если и чувствовал чтонибудь такое, то знал, что нынче надо победить как раз рабочим, потому что они делают паровозы и другие научные предметы, а буржуи их только изнашивают». Пухов придумывает столкнуть под уклон состав, чтобы он, разогнавшись, врезался в бронепоезд белых. Вместе с рабочим Афониным они выполняют задуманное. Рабочие бросаются на покореженный бронепоезд. «Но железнодорожников начал резать пулемет, заработавший с молчка. И каждый лег на рельсы, на путевой балласт или на ржавый болт, некогда оторвавшийся с поезда на ходу. Ни у кого не успела замереть кровь, разогнанная напряженным сердцем, и тело долго тлело теплотой после смерти. Жизнь была не умерщвлена, а оторвана, как сброс с горы.

У Афонина три пули защемились сердцем, но он лежал живым и сознающим. Он видел синий воздух и тонкий поток пуль в нем. За каждой пулей он мог следить отдельно – с такой остротой и бдительностью он подразумевал совершающееся.

«Ведь я умираю – мои все умерли давно!» – подумал Афонин и пожелал отрезать себе голову от разрушенного пулями сердца – для дальнейшего сознания.

Мир тихо, как синий корабль, отходил от глаз Афонина: отнялось небо, исчез бронепоезд, потух светлый воздух, остался только рельс у головы… В побелевших открытых глазах Афонина ходили тени текущего грязного воздуха – глаза, как куски прозрачной горной породы, отражали осиротевший одним человеком мир.

Рядом с Афониным успокоился Кваков, взмокнув кровью, как заржавленный».

С бронепоезда сходит белый офицер, Леонид Маевский. Он «молод и умен, до войны писал стихи и изучал историю религии… Маевскому надоела война, он не верил в человеческое общество и его тянуло к библиотекам.

«Неужели они правы? – спросил он себя и мертвых. – Нет, никто не прав: человечеству осталось одно одиночество. Века мы мучаем друг друга, – значит, надо разойтись и кончить историю». До конца своего последнего дня Маевский не понял, что гораздо легче кончить себя, чем историю».

Ночью подходит красный бронепоезд и расстреливает белых в упор. «Маевский застрелился в поезде, и отчаяние его было так велико, что он умер раньше своего выстрела».

Утром Пухов, пройдя по разоренному городу, решает, что война убыточна и ее пора кончать, о чем сообщает Зворычному. Однако Зворычный и многие другие рабочие обвиняют Пухова в гибели многих своих товарищей. Пухов говорит, что ночью на город нападали вовсе не белые, а какие-то шальные бандиты, которых не следовало бояться. На возражения Зворыкина, что у них были белые офицеры, Пухов говорит, что «они ж теперь везде шляются – новую войну ищут! Что я их, не знаю, что ль? Это люди идейные, вроде коммунистов». Пухова ставят на работу прежнее место, но с условием, что он пройдет вечерние курсы политграмоты. «Пухов подписался, хотя не верил в организацию мысли. Он так и сказал на ячейке: человек – сволочь, ты его хочешь от бывшего бога отучить, а он тебе Собор Революции построит!» «К Зворычному Пухов ходить совсем перестал: глупый человек, схватился за революцию, как за бога, аж слюни текут от усердия веры! А вся революция – простота: перекрошил белых – делай разнообразные вещи. А Зворычный мудрит: паровозное колесо согласовывал с Карлом Марксом, а сам сох от вечернего учения и комиссарства – и забыл, как делается это колесо».

Ближе к весне Пухов пишет письмо Шарикову в Баку. В своем ответе Шариков приглашает Пухова вернуться. В Баку в этот период съезжается много рабочих разных специальностей, и всем находится дело. «Уволили Пухова охотно и быстро, тем более что он для рабочих смутный человек. Не враг, но какой-то ветер, дующий мимо паруса революции».

По пути в Баку Пухов наблюдает природу, но «виды природы Пухова не удивили: каждый год случается одно и то же, а чувство уже деревенеет от усталой старости и не видит остроты разнообразия. Как почтовый чиновник, он не принимал от природы писем в личные руки, а складывал их в темный ящик обросшего забвением сердца, который редко отворяют. А раньше вся природа была для него срочным известием».

Кадрами на нефтяном промысле заведует Шариков. Понаблюдав за его «бдительной» работой, Пухов высказывает ему свое мнение: «– Где насос, где черпак – вот и все дело!.. А ты тут целую подоплеку придумал!

– А как же иначе, чудак? Промысел – это, брат, надлежащее мероприятие, – ответил Шариков не своей речью.

«И этот, должно, на курсах обтесался, – подумал Пухов. – Не своим умом живет: скоро все на свете организовывать начнет. Беда».

Шариков поставил Пухова машинистом на нефтяной двигатель – перекачивать нефть из скважины в нефтехранилище. Для Пухова это было самое милое дело: день и ночь вращается машина – умная как живая, неустанная и верная, как сердце. Среди работы Пухов выходил иногда из помещения и созерцал лихое южное солнце, сварившее когда-то нефть в недрах земли.

– Вари так и дальше! – сообщал вверх Пухов и слушал танцующую музыку своей напряженной машины.

Квартиры Пухов не имел, а спал на инструментальном ящике в машинном сарае. Шум машины ему совсем не мешал… Все равно на душе было тепло – от удобств душевного покоя не приобретешь; хорошие же мысли приходят не в уюте, а от пересечки с людьми и событиями». От потуг Шарикова записать его в коммунисты Пухов отговаривается тем, что он, Пухов, – «природный дурак». В одно утро к нему вместе с рассветом возвращается ощущение радости и полноты бытия. «Нечаянное сочувствие к людям, одиноко работавшим против вещества всего мира, прояснялось в заросшей жизнью душе Пухова. Революция – как раз лучшая судьба для людей, верней ничего не придумаешь… Во второй раз – после молодости – Пухов снова увидел роскошь жизни и неистовство смелой природы, неимоверной в тишине и в действии. Пухов шел с удовольствием, чувствуя, как и давно, родственность всех тел к своему телу. Он постепенно догадывался о самом важном и мучительном… Отчаянная природа перешла в людей и в смелость революции… Душевная чужбина оставила Пухова на том месте, где он стоял, и он узнал теплоту родины, будто вернулся к детской матери от ненужной жены… Свет и теплота утра напряглись над миром и постепенно превращались в силу человека».