Идейно-художественное своеобразие

Несмотря на активное неприятие идеологической направленности романа «Мы», многие современники отмечали его бесспорные художественные достоинства (К. Федин, М. Горький), благодаря которым он стал значительным явлением литературы XX столетия.

Идейно-художественное наполнение романа во многом находилось в плоскости творческих и философских поисков Замятина того времени. В области философии Замятина захватывает идея энтропийности происходящих в мироздании процессов. Основная идея человеческого бытия и творчества, как квинтэссенции этого бытия, состоит, по Замятину, в противостоянии энтропии (естественному распаду, энергетической деградации вселенной). Эти идеи выразились в таких его статьях, как «Роберт Майер» (о философе, предложившим идею энтропийности), «О литературе, революции, энтропии и о прочем» и др.

В области литературного творчества Замятин вынашивает идею художественного перевооружения современного искусства, нарекая ее «синтетизмом» (суть этого понятия также раскрыта в ряде статей той поры). Например, в одной из них Замятин пишет: «Реализм видел мир простым глазом; символизму мелькнул сквозь поверхность мира скелет – и символизм отвернулся от мира. Это – тезис и антитезис…» Задача – в том, чтобы соединить тезис и антитезис в новом «синтезе», где «будет одновременно и микроскоп реализма, и телескопические, уводящие к бесконечностям, стекла символизма».

В статье «Новая русская проза» Замятин, обращаясь к опыту В. Каверина, Л. Леонова, И. Эренбурга, Н. Огнева, Л. Лунца и других «серапионовых братьев», оценивал «сплавы из фантастики и реальности» как перспективную общую тенденцию новой литературы. Именно в «фантастическом реализме», как называл собственное искусство Достоевский, он видел истинный путь постижения своего смятенного времени. В молодую советскую литературу «фантастический реализм» пришел в совсем других, новых и разных, обликах – но с подобным же внутренним устремлением. Наиболее глубинным и органичным его воплощением явилось именно творчество Замятина, М. Булгакова, А. Платонова.

Самое крупное произведение писателя пооктябрьского времени (роман «Мы») и стало самым «фантастическим». Роман «Мы» (1921) – первое явление этого рода в советской литературе.

Общепризнанно, что сочинение Замятина во многом предопределило развитие жанра «антиутопии» в зарубежных литературах, ведущей ее проблематики – драматические судьбы личности в условиях тоталитарного общественного устройства. Кроме Замятина в этом ряду обычно называют имена О. Хаксли (автора романа «Прекрасный новый мир», 1932), Д. Оруэлла (роман «1984») и некоторые другие. Впрочем, первым, кто сказал предельно точно об «антиутопии» XX столетия и ее «пионере», был сам Замятин. В своей работе о Герберте Уэллсе он противопоставил классические утопии, создатели которых (Т. Мор, Т. Кампанелла, У. Моррис и др.) «дают… кажущееся им идеальным строение общества … утопия имеет знак «плюс», фантастика же – знак «минус». Романы Уэллса, нацеленные «почти исключительно» на то, «чтобы вскрыть дефекты существующего социального строя, а не на то, чтобы создать картину некоего грядущего рая», – «в большинстве случаев – социальные памфлеты, облеченные в художественную форму фантастического романа». Как считает Замятин, творчество Уэллса открывает одно из самых перспективных направлений в литературе нашего века. В длинный перечень имен и названий, призванный подтвердить это, он вводит и свой роман «Мы». К нему относятся в полной мере признаки «антиутопии», перечисленные в статье.

Многие читатели восприняли роман как сатиру на современную действительность, но рассмотрение романа только в плоскости социальной сатиры, имеющей конкретные временные и национальные привязки, во многом обедняло идейнохудожественное содержание произведения, которое во многом было шире такого понимания. «Предупреждением о двойной опасности, грозящей человечеству: гипертрофированной власти машин и гипертрофированной власти государства» назвал свой роман Замятин. Именно эта угроза прежде всего страшила и авторов последующих западных «антиутопий». Так у Хаксли в «Прекрасном новом мире» (1932) «Мировое Государство» будущего, где летосчисление ведется «от Форда» и в чьем девизе начертано слово «Однотипность», безраздельно и неусыпно властвует над жизнью всех членов общества – с помощью совершенной техники и недреманного ока «Верховных Контролеров» (у Замятина – Хранителей). Властвует от рождения (в инкубаторах) и до смерти, полностью обезличивая основную массу и жестоко отсекая «всех тех, кто… оказались слишком яркими… кого не удовлетворяют стандарты правоверности…».

В 1923 году Замятин сказал по поводу обвинений отдельных литераторов из группы «Серапионовы братья» в антиреволюционности: «Писателей, враждебных революции, в России сейчас нет – их выдумали, чтобы не было очень скучно. А поводом послужило то, что эти писатели не считают революцию чахоточной барышней, которую нужно оберегать от малейшего сквозняка».

Автор «Мы» испытал воздействие идей Достоевского – создателя «Записок из подполья», «Бесов» и «Легенды о Великом инквизиторе» (из «Братьев Карамазовых»). В литературе о Замятине на это обратили внимание уже очень давно.

В «антиутопии» Замятина есть прямые ассоциации с Достоевским – например, столь близкие философии Великого инквизитора рассуждения Благодетеля (запись 36-я) о «любви к человечеству», которая «непременно бесчеловечна», и о людях, мечтающих о том, чтобы кто-нибудь «приковал их… на цепь» к их «счастью». (Позднее Хаксли, приникая к тому же источнику, вложит в уста Верховного Контролера из «Прекрасного нового мира» слова о людях, тяготящихся своей свободой, превратившейся в анархию, жаждущих покориться власти, «отдать под контроль даже свой аппетит».) Другой пример: постоянная ирония Замятина по поводу «стеклянного рая», в котором среди «прозрачных, как бы сотканных из сверкающего воздуха стен» живут, «всегда на виду», людинумера» Единого Государства (в «Записках из подполья» – ирония по поводу «хрустального дворца» – общества будущего в духе социалистов-утопистов (напр. Н. Чернышевского), где «все поступки человеческие… будут расчислены… математически», как повелевают «разум и выгода»).

Революционная политика, предусматривавшая сугубую централизацию политической и экономической жизни в стране, ряд жестких, стеснительных (в том числе и уравнительных) мер представлялись Замятину единственной моделью дальнейшего движения – новым, наряду с буржуазным, вариантом тоталитаризма. Уже в 1918 году он полагает, что освободительная стихия захлебнулась (статья «Скифы ли?»).

Открывает книгу символический образ «огнедышащего ИНТЕГРАЛА», чуда технической мысли и одновременно орудия жесточайшего порабощения. Бездушная техника вместе с деспотической властью превратили человека в функцию машины, отняли у него свободу, воспитали в добровольном рабстве. Ему, «человеку-нумеру», лишенному имени, было внушено, что «наша несвобода» есть «наше счастье» и что это «счастье» – в отказе от «Я» и растворении в безличном «МЫ», ибо «личное сознание – это только болезнь». Ему было внушено, что художественное творчество – «уже не беспардонный соловьиный свист», когда «всякий писал – что ему вздумается», а «государственная служба». И что интимная жизнь – тоже государственная обязанность, выполняемая сообразно «Табелю сексуальных дней».

В романе Замятин воспротивился в первую очередь фетишизации коллективности и фетишизации техники (которые очевидно наблюдались в революционной идеологии). На всем протяжении книги можно найти тому подтверждения: например, упоминание о «наших поэтах», которые «с нами в ногу идут под строгий механический марш Музыкального Завода», призывы наподобие такого: «забыть, что ты – грамм и почувствовать себя миллионной долей тонны…» (едва ли не явная цитата из Маяковского) и др.

Тем не менее, излюбленной сферой писателя остаются «вечные вопросы». Центральный из них: как соотносятся естественные свойства души, человеческая природа, стремящаяся к свободному самовыявлению, и искусственные условия ее существования – социальные, бытовые, психологические, созданные самим человеком. Один из лейтмотивов романа – рационализм как преступление против человечности, разрушающее живую душу.

Еще один лейтмотив (особенно актуальный в наши дни) заключается в том, что «антиобщество», изображенное в «Мы», несет гибель естеству жизни, изолируя человека от природы. Образ Зеленой Стены, наглухо отделившей «машинный, совершенный мир от неразумного… мира деревьев, птиц, животных…», – один из самых зловещих символов произведения. Надо выгнать «обросших цифрами» людей «голыми в леса», чтобы они «учились» там у «птиц, цветов, солнца». При этом речь в романе идет не о пресловутом «голом человеке на голой земле», не о «руссоистском» бегстве от цивилизации, а о восстановлении целостной сущности человека.

Смысл сверхзадачи, высказываемой Замятиным в романе, прост: нельзя ставить точку там, где нет конца движению. Условие живой жизни мира – его непрестанное обновление. В статьях Замятина это названо «бесконечной революцией».

Андрей Платонов

Краткие биографические сведения:

Платонов Андрей Платонович (настоящая фамилия – Климентов)

1899.20.08(1.09). – родился в Воронеже в многодетной семье слесаря железнодорожных мастерских. С детства познал нищету, голод, батрачество. В четырнадцать лет начинает работать подручным мастера в литейном цехе большого завода. Страсть к сочинительству пробудилась очень рано: писал стихи.

1917—1918 – после церковноприходской школы занимался в городском училище, затем вновь работал – на Воронежском паровозоремонтном заводе.

1919—1920 – в годы гражданской войны служил в Красной Армии, сражался в отрядах ЧОН и одновременно был корреспондентом газеты в Новохоперске. В 1918 году Платонов поступил в Воронежский политехникум, а затем – в Политехнический институт, который закончил в 1924 году и сразу включился в работу по мелиорации и электрификации сельского хозяйства в Воронежской области. Чуть позже он служит в Тамбовском земельном управлении. Тогда же начинает активно печататься в местных газетах и журналах. Публикует стихи, рассказы, многочисленные статьи. Эстетические взгляды молодого Платонова были близки позиции Пролеткульта и «Кузницы», философские убеждения опирались на труды Н. Ф. Федорова, автора «Философии общего дела». Платонову были близки мысли философа о роли труда, подвижничестве, долге сыновей, роли науки, о завоевании бессмертия.

1921 – выходит первая публицистическая книга «Электрификация».

1922 – выходит сборник «Голубая глубина», замеченный В. Брюсовым. Один из опубликованных в Москве рассказов – «Бучило» – получает премию.

1926 – Платонов отозван в Москву в ЦК профсоюза работников земли и леса. Но со следующего года, оставив службу, он полностью отдается литературной работе, сменив свою фамилию на псевдоним Платонов. Начинается новый период его жизни в творчества.

1928—1931 – время наиболее плодотворных художественных исканий. Написаны исторические повести «Епифанские шлюзы» (1927), «Иван Жох», повесть «Ямская слобода» (1927). В этот период намечается создание характерного платоновского персонажа – чудака, силящегося что-то изобрести, усовершенствовать, устроить, осушить, наладить, одухотворить. Таковы рассказы «Демьян Фомич», «Маркун», «Родина электричества» и др. В повести «Происхождение мастера» (1928) нарисован образ Захара Павловича, чудака, влюбленного в машину, но сомневающегося в возможности боготворить технику более людей: он «усомнился в драгоценности машин и изделий выше любого человека».

1928 – в печати появляется повесть «Сокровенный человек», давшая название одноименному сборнику того же года.

1928—1929 – роман «Чевенгур» (напечатан лишь через 60 лет). Параллельно Платонов создает ряд сатирических произведений («Город Градов», 1926; «Государственный житель», 1929; «Шарманка»).

1929 – в журнале «Октябрь» выходит рассказ «Усомнившийся Макар», вызвавший негодующий отклик Сталина (причина – непозволительное сомнение в правильности режима, догадка о его ненормальном устройстве, неприятие «единственно правильной» генеральной линии). Появились негативные критические отзывы о произведении (письмо А. Фадеева Р. Землячке: «идеологически двусмысленный рассказ», статья лидера РАППа Л. Авербаха и проч.

1929—1930 – Платонов пишет повесть «Котлован».

1931 – Платонов публикует в журнале «Красная новь» повесть «Впрок». Созданная как своевременное предупреждение об опасности извращений, перегибов и крайностей в ломке основ нравственной жизни крестьянства, бедняцкая хроника вызвала снова верховный гнев Сталина, который на журнальном тексте повести написал: «Платонов – сволочь». Следом появилась статья осведомленного о происшедшем А. Фадеева под названием «Об одной кулацкой хронике», а за нею – множество критических «разносов», подхвативших эстафету.

1931—1933 – вынужденное молчание, произведения не публикуют. Платонов пишет несколько пьес («Высокое напряжение», «14 красных избушек», «Голос отца»).

1933—1936 – накануне Первого Всесоюзного съезда советских писателей возникает брешь в глухой стене замалчивания Платонова. Его включают в состав группы писателей, путешествующих по Туркестану. После двух поездок в «жаркую Арктику», как назвал он свои очерки о пустыне, писатель создает ряд произведений на среднеазиатскую тему (рассказ «Такыр», повесть «Джан»), а затем повесть-утопию «Ювенильное море» (опубликована лишь в 1986 г.). К числу несомненных творческих удач писателя этих лет следует отнести рассказы «Фро», «Третий сын», «Бессмертие», «Река Потудань». На творчество Платонова было обращено внимание в зарубежной прессе: Г. Адамович посвятил ему развернутую статью.

1937—1939 – Платонов активно сотрудничает в литературных журналах, публикует множество критических статей о русской классике, современной отечественной и зарубежной литературе (при этом вынужден печататься под псевдонимами Ф. Человеков, А. Фирсов и др.).