А я сочинял стишки в стенгазету. «Смелый кто? Попробуй счисти-ка эту грязь с курсанта Пищика!» Пищика уже нет, а смешные те строчки остались. И Пищик в них стоит перед глазами, небритый, темный кожей. Пятьдесят лет спустя на традиционной встрече выпускников кто-то скажет мне:

– А мы думали, ты поэтом станешь. Сильно был не такой, как все…

Поэтом станет однокурсник Домулевский. Стихи его будут печатать в одесских газетах. О море, о кораблях, о родине…

Вечерами, грустя, пели под баян грустное курсантское танго:

«С тихим звоном сдвинулись бокалы, каплю на подушку уронив, брошенный мужской рукой усталой, шлепнулся на пол презерватив».

Перед экзаменами в кубрике у всех носы в учебниках, руки в шпаргалках. Дух стоит тяжёлый от сорока парней на смятых одеялах. Никто уже не острит и не выпендривается. Толя Коханский, главный наш зубрила, вслух что-то бубнит и бубнит над сопроматом. Как китаец, честное слово. Не удивительно, что он на последнем курсе женился на нашей преподавательнице. Женщины всех возрастов таких положительных любят. На пятидесятилетие нашего выпуска в сентябре 2012-го Коханские придут вместе и под ручку. А потом, через месяц Толя уйдет… Земля ему пухом…

 
Их юность только мне видна
Сквозь их седины и морщины.
Да разве знали мы тогда
Зачем мы Родине, мужчины?
Что дружбу разорвет вражда,
Погибнут города от «Града».
А мы, скучая без труда,
Так и сидим согбенно, рядом…
 

На четвертом курсе произошло три важных события. В городской библиотеке, сбежав с лекций, читал, ошеломленный, «Один день Ивана Денисовича», первую публикацию Солженицына. После дневников папиного друга, которые я читал на даче на 11-й станции Большого Фонтана, после доклада Хрущева на ХХ съезде КПСС, снова оглушил кошмар доносов, пыток, незаслуженных мук и страданий, рабского труда и бессмысленных расстрелов.

Теперь я ощущал какую-то кошмарную причастность, неосознанную, но явственно ощутимую, мучительную и страшную связь времен. Нет, говорил я себе, нет! Причем здесь я? Но приснилось же! Именно тогда и приснилось, будто кто-то в форме вкладывает мне в ладонь пистолет:

– Стреляй! В затылок! Ну?!…

И я просыпаюсь в ужасе, с трясущимися руками. Неужели смог бы?…

Никогда уже, ни сейчас, ни потом не пойму, не успокоюсь, не избавлюсь от ужаса перед этой дикой, осознанной ненавистью людей к друг другу, годами истязавших и убивавших просто потому, что у них работа была такая.

И почему эти убийцы и мучители, сделав свою подлую преступную работу, получают сегодня награды и пенсии? Они растворились где-то в теплых квартирах, затихли, как будто их и не было. Надолго ли? Оставшиеся в живых их жертвы не предъявили счет, не отомстили и даже не осудили. Слышал, один плюнул в лицо своему следователю, увидев на улице. И все.

Поговаривают даже, что шепчутся престарелые вертухаи и палачи: «И правильно, что сажали, и было за что». И повторяют за ними их дети: «Партия прикажет и снова повторим». Пока только шепчут, оглядываясь. А что будет дальше без суда и следствия, никто не знает.

Второе случившееся вскоре событие было следствием моего легкомыслия. Меня чуть не исключили из комсомола за «очернение курсантского быта». Подвел эстрадный номер на концерте самодеятельности в Пединституте, женском по преимуществу, где устраивались время от времени балы невест. На сцене на табуретках были представлены предметы курсантского быта – мятые, видавшие виды, алюминиевые кружки; завязанные узлом, как мы любили, алюминиевые ложки; черные сухари – спутники вечного нашего голода. А между табуретками отплясывал сумасшедший рок наш красавец Гурген Наринян. Худое гибкое тело, обесцвеченный фартовый гюйс на плечах, форменка в обтяжку и брюки клеш на сорок сантиметров. Безумный успех, лучший номер вечера. За что автор и получил персональное дело. Спас Геннадий Охримович, добрый верзила с пятого электромеханического: «Та шо вы к хлопцу пристали, он же хотел как лучше!» И все почему-то успокоились.

С Геннадием мы встретимся через много лет в Одессе, как добрые друзья. Мои дети будут играть с его внуками, а я – пить водку и слушать заслуженного работника флота, пенсионера, в каких экзотических портах мира побывал он на знаменитом лайнере «Одесса» за тридцать с лишком лет плавания. Дубленый известными мне ветрами, не согнутый годами, с неистребимым украинским акцентом, он выглядел счастливым и гордым своей жизнью. Я буду сидеть в его с шиком обставленной трехкомнатной квартире в Новых Черемушках, такой же седой, как он, и даже не подозревать, что еще через десять лет буду сочинять сценарий фильма о его капитане, моем другом товарище Вадиме Никитине, который сделал «Одессу» славой и гордостью советского пассажирского флота, и который за это умрет униженным и оскорбленным на капитанском мостике каботажного судёнышка на дальнем Севере…

Третье событие, это когда после персонального дела вызвали меня в Горком комсомола. Шел, думал: всё, с крантами. Но Бельтюков, крепко сбитый колобок с коротким носом, первый секретарь, окинул курсанта строгим взглядом и вдруг без всяких предисловий:

– Пойдёшь на работу в горком комсомола?

Что-то нарисовалось на моей удивленной физиономии, от чего дрогнули в улыбке его тонкие губы:

– Мы тут подумали и решили взять тебя в отдел спортивно-массовой работы. Переведем на заочный, закончишь со своим курсом. Иди к Кондрашеву, он тебя посвятит в детали.

Вот это дааа… Наконец-то! Судьба сама выручала меня, избавляла от теории машин и механизмов и вела к практике совсем иной природы. Что день грядущий мне готовит? Его мой взор… Про выбивание членских взносов и ежемесячной отчетности из первичных комсомольских организаций я, конечно, еще не знал.

Дома, однако, снова страсти:

– Ну, что у тебя за шило в заднице? То МГУ, то комсомол! Чего тебе, плохо в мореходке? Потом локти кусать будешь, да поздно, останешься без профессии!

Мать в слезы. Отец только из рейса, он молчит. В общем, обманул я их. Тайком перевёлся на заочный и… По утрам забегал к Юрке, менял форменку на его костюм, и на работу в Горком. Родители догадались, когда нам вдруг ни с того, ни с сего поставили домашний телефон, большую редкость в ту пору в Одессе. Но на этот раз они уже промолчали. По-моему, и на курсе мало кто знал, куда исчез социалист-утопист.

На этом адреналине и началась моя первая битва, битва за городской Дворец студентов. Это первое, что тогда придумал. На Маразлиевской пустовал красивый особняк под зловещей вывеской: Клуб КГБ. Что там внутри, никто не знал. Темно и тихо. Только по субботам крутили кино. Так чего ж ему пустовать, спрашивается?

Вопрос решался на бюро горкома партии. Я держал речь, как на ассамблее объединённых наций. Догадывался, что теперь, вот в эти минуты решается вопрос: или меня выгонят или майор Совик, директор клуба КГБ, сдаст партбилет за безделье. Я размахивал руками, как Ильич на броневике:

– ХХ съезд КПСС учит нас важности гражданской активности, внимание партии обращено к нуждам молодежи… – все успел перечислить и замолк.

И надо же, вдруг зааплодировали члены бюро. Майор не потерял свой партбилет, но старинный трехэтажный особняк возле парка Шевченко был передан студентам Одессы и назван тогда же Дворцом студентов. Это историческое событие случилось в 1963 году…

Во Дворец студентов из подвала на Малой Арнаутской сразу переехал «Парнас-2», знаменитый уже студенческий театр миниатюр Жванецкого. Миша впустил меня в свой коллектив как самого преданного зрителя и представителя комсомола, потому что я не пропускал ни одной репетиции, ни одного спектакля. Коллектив видел мою восторженную рожу и верил, что я свой.

А Одесса теперь смеялась во весь голос, как он хотел. А он хотел, чтобы мы чувствовали иронию там, где раньше был один официоз.

Чего стоила хотя бы эта ценка из эпохи немого кино: толстяк Додик Макаревский на стуле на авансцене. Он зритель, смотрит в зал, как будто там экран. А за его спиной суетятся, фехтуют Витя Ильченко и Рома Кац, как в «Трех мушкетерах» с Дугласом Фэрбенксом. Додик то замирает от ужаса, то хохочет, то плачет, вытирая большое свое лицо клетчатым платком. За ним, в свою очередь, хохочет уже весь зал. Это был Театр и моё первое прикосновение к настоящему искусству. Спектакли шли в переполненном зале, где стояли стоны восторга сползающих на пол от смеха зрителей.

Надо быть гением, чтобы выделиться на фоне одесской манеры прикалываться по любому поводу. Эту ехидную улыбочку с прищуром, которую лет через 10 – и уже навсегда – узнает вся страна, мы видели каждый день. Через несколько лет уже в Москве мы встретимся как добрые друзья и он подарит эту фотографию, которая теперь украшает мою коллекцию нечаянных автографов на солнечной стене квартиры в Лос-Анджелесе.

Про ОВИМУ я практически и с удовольствием забыл, хотя оставался всего год до окончания. Диплом по судовым холодильным установкам мне будет чертить бригада добровольцев из трех студенток Водного института, и защищаться я буду вместе со своим курсом, и липовый госэкзамен по военному делу на звание младшего лейтенанта буду сдавать с ним же. Липовый потому что посвятили товарищи в хитрую систему, которая позволяла на глазах важной государственной комиссии из Генштаба вытянуть свой билет, единственный, который надо было выучить наизусть. Ну, и выучил.

Потом, в завершении нашего военного «образования» была стажировка в Балаклаве под Севастополем уже на настоящих подводных лодках. Настоящим оказался и боевой поход, затянувшийся почти на месяц, в течение которого моя лодка куда-то шла под водой, по ночам заряжала батареи, высунув гусиный нос из-под волн, потом замирала на заданной глубине, выполняя какие-то таинственные приказы. В это время требовалось соблюдать абсолютную тишину, казалось, было слышно, как борт царапают какие-то стальные щупальца. Было ужасно холодно, так как в целях экономии энергии отопление и освещение были отключены кроме нескольких аварийных лампочек. Команде все это время запрещалось передвижение за пределы своих отсеков. Оставаться на боевых постах, разговаривать шёпотом, в туалет ходить по специальному разрешению, еду получать на месте сухим пайком и в свободное от вахты время просто лежать на койках, завернувшись в суконное тонкое одеяло. От одних этих приказов было не по себе.

Домой возвращались тоже скрытно, лодка всплыла только на траверзе Балаклавы, и команда, высыпав на палубу, облегченно отливала уже в родное Черное море. На берегу мы узнали, что там, на поверхности над нами, мир в эти дни стоял на грани ядерной войны, а мы выполняли боевое задание в районе Карибского моря. Впрочем, о чем я? Это же была военная тайна. На дворе стоял октябрь 1962-го…

Так и не осознав масштабов исторической драмы, безвестным участником которой нам, курсантам – выпускникам ОВИМУ, суждено было стать, вернулся младшим лейтенантом запаса к мирным делам в комсомоле: работа с трудными подростками, футбольные чемпионаты, городские фестивали, спортивные соревнования, уличные праздники, читательские конференции и турпоходы в одесские катакомбы по партизанским местам. Ну, и, конечно, конкурсы художественной самодеятельности.

Да, еще и это… Фарцовщиков ловили, стиляг всяких. Кто знает, что такое БСМ, бригада содействия милиции? Ну, или «легкая кавалерия». Это не отчеты и справки о членских взносах писать. Нам выдавалось оружие на ночное патрулирование на Приморском бульваре и внизу, в районе порта и Пересыпи. Наши клиенты – фарца и проститутки. Одесса город портовый, он дышит уголовщиной.

В моих советниках – бывший уголовник Володя М., асс оперативной работы. Брали с ним карманников, даже щипачей, только тяжкий труд домушников уже не нашего ума дело. Володя как-то спас меня. Передали ему, будто вечером кореша будут меня ждать в подъезде с железной трубой. Ночевал у Юрки, а трубу потом видел, валялась неподалеку.

Алла, Аленушка, проститутка четырнадцати лет от роду, глуха к моим искренним, желающим ей добра нравоучениям. Алые пухлые губы, синие глаза под светлой непослушной чёлкой:

– Что ты меня уговариваешь? Где твоё счастье – в будущем? А моё – здесь, сейчас. Я только выйду на шоссе под Ялтой, как первая же машина распахнёт дверцу, и начнётся такая жизнь, которой ты и не видывал, комсомолец: ноги целуют, магазины, рестораны, отели, курорт круглый год. Дай же хоть чуть-чуть пожить, не терзай душу!

И умолкну я после этих взрослых слов, сникнет пафос строителя коммунизма перед голой, бесхитростной правдой ее жизни. В камере предварительного заключения, где она будет ждать отправки в детдом, мы встретимся еще раз. Я приеду, и она уткнется носом мне в грудь и тихо заплачет. И все. Больше я ее не увижу. Никогда.

Так вот, Дворец студентов. Он довольно скоро стал модным местом в Одессе. Энергия молодости ворвалась на пустовавшие этажи и в залы бывшего клуба КГБ. На наши вечера бились толпы, как волны, в тяжёлые дубовые двери. Здесь игрались студенческие капустники, здесь гремела дискотека, многие записались в изостудию, которую вела Зоя Ивницкая, известная в городе художница. Появился и новый жанр – дискуссионный клуб, про который уже язвил Жванецкий. Клуб-не клуб, но в полумраке фойе собирались петь под гитару фанаты бардовской песни.