Они стали бывать в домах состоятельных людей. Для выступления им требовались лишь пианино и лежащий рядом ковер, и почти у всех богачей это находилось. Иногда они убирали с ковра небольшие журнальные столики, чтобы освободить достаточно места для выступления Розы.

Пьеро садился на табурет у пианино и начинал играть свои причудливые, чудесные мелодии. Он качал головой в упоении, как будто был гением, исполняющим произведения Рахманинова перед тысячей зрителей в Праге, а не наигрывал напевы, сочиненные им самим.

А Роза демонстрировала эксцентричные пантомимы. В одной из них она изображала, что ее сдувает ветер. В какой-то момент ветер дул на нее сзади, она делала переворот назад и вновь становилась на ноги. Когда Пьеро завершал свою мелодию ветра, девочка слегка покачивалась, как будто у нее кружилась голова и она была сбита с толку. После этого она склонялась перед зрителями в самом изящном в мире поклоне.

Время от времени она выступала и с более рискованными номерами. Так, однажды она вернулась к сюжету с медведем. Роза сидела и ела из воображаемого горшочка мед. Она сказала медведю, что не хочет с ним делиться, потому что он был ненасытным обжорой. Но потом уступила, и медведь сожрал весь мед до последней капли, пока она смотрела на него, покачивала головой и хмыкала, говоря ему, что теперь у него обязательно заболит живот.

Когда она закончила, у хозяйки дома в глазах стояли слезы. Женщина сказала, что сама не знает почему. Представление Розы было самым печальным зрелищем, какое ей довелось видеть.

В отличие от историй любви некоторых детей, Пьеро и Роза никогда не ссорились. Они очень подходили друг другу характерами. Когда они выступали на сцене, между ними возникало такое взаимопонимание, какого зрители не могли не ощущать. Во время представления эти двое подростков напоминали совсем юную супружескую пару. Они интуитивно предугадывали движения друг друга.

И действительно, где бы они ни находились, действия их отличала удивительная слаженность. Порой казалось, что они являют собой такое чудовище с четырьмя детскими руками. Мать-настоятельница наблюдала за ними, когда они накрывали на стол, разговаривая друг с другом. Они делали это быстро, причем ни разу никто из них не потянулся за одним и тем же столовым прибором или одним и тем же блюдом. И за все время совместной работы они ни разу не толкнули друг друга – такого она не видела уже много лет.

Их покровители нередко задавали детям вопросы. Они шли на всякие уловки, чтобы разговорить ребят. Ведь, как ни удивительно, этим сиротам было что рассказать, причем порой они говорили вполне разумные вещи.

Иногда покровители спрашивали их о действительно печальных обстоятельствах. Конечно, задавать вопросы о грустном с их стороны было достаточно бестактно. С обычными детьми они никогда не стали бы заводить такие беседы, которые бы тех наверняка расстроили. Но Роза и Пьеро были сиротами. В их эмоциональных рассказах о трагических событиях слышалось что-то магическое. Они метафорически воплощали печаль. Как будто кто-то играл реквием на ксилофоне. Каждый день вы таких рассказов не услышите. Особенно сирот любили спрашивать об их происхождении.

– Моя мама очень болела, – говорил Пьеро. – Она все время кашляла. Я клал руку ей на спину, надеясь, что от этого ей станет лучше, но, боюсь, лучше от этого ей совсем не становилось… Однажды ночью она скончалась от кашля, – добавлял он по-французски.

– Мои родители работали в гостинице, и там случился пожар, – рассказывала Роза. – В панике они бросили меня в мусоропровод, и так я спаслась. Внизу я свалилась в мусорный ящик. Родителям тоже надо было спастись в мусоропроводе, но они были слишком большие.

– Мой папа ушел на войну и погиб, – печально признавался Пьеро. – Рядом с ним взорвалась граната, и его разорвало на миллион кусочков. А мама моя так расстроилась, что выпрыгнула в окно.

Они придумывали начало своей жизни. Им не хотелось распахивать душу перед посторонними. Они бережно хранили свои души для самих себя.

– Моего отца повесили за убийство моей матери.

У всех собравшихся в комнате перехватило дыхание. Роза бросила в сторону Пьеро суровый взгляд, говорящий о том, что на этот раз он слишком далеко зашел.

Когда они вышли на улицу, Пьеро ей сказал:

– Мне захотелось убить их двоих в одном предложении.

Поскольку они ходили по городу вместе, у них сложились тесные, доверительные отношения. У других сирот такие отношения не складывались. Доверие внушает вам мысль о вашей уникальности. Доверие позволяет вам чувствовать себя избранным, потому что кто-то в этом мире верит, что вы обладаете особыми качествами, которых больше ни у кого нет.

– Могу поспорить, что на других планетах живут такие же люди, как мы, – однажды вечером неожиданно сказала Роза. – Спорим, что люди живут и на луне.

Они оба взглянули на луну. Она напоминала детское личико, которое следовало протереть тряпкой.

– Как тебе кажется, на что там похожа жизнь? – спросил подругу Пьеро.

– Наверное, она там такая же, как и на этой планете, только на луне все светится. Вот, например, берешь ты стакан молока, а он светится. А когда ты его выпиваешь, смотришь на свой живот, а молоко в нем просвечивает.

– И яблоки там выглядят, как будто они сделаны из серебра, только их можно кусать.

– А белые кошки светятся так сильно, что их можно использовать как комнатные лампочки.

– И у всех там седые волосы, как у стариков, даже у маленьких детей.

Теперь они знали, как весело проводить время вместе. Пьеро и Роза даже стали придумывать свой язык. Они создали собственный набор слов, значение которых слегка отличалось от смысла, вкладываемого в них другими людьми. Теперь никто не мог понять, что они говорили друг другу. Каждое слово, которое они произносили, было образным выражением.

Поскольку они оба ловко показывали фокусы и выделывали руками всякие магические трюки, им не составляло труда воровать. Как-то раз Роза украла упаковку колотого сахара, спрятав ее в рукав, а потом высыпала все в карман. Вернувшись в приют, она вытянула руку, в которой были зажаты несколько кусочков сахара. Дети открывали рот, как птенцы клюв, и она каждому давала по кусочку. Благодаря этому другие дети благосклонно относились к ее забавным выходкам с Пьеро. Скоро Роза и Пьеро стали выступать дуэтом и перед приютскими детьми.

Номера, которые они демонстрировали этой аудитории, носили более прозаический характер, чем представления, разыгрываемые ими в гостиных сливок общества. Они оба прекрасно имитировали рыдания. Они плакали навзрыд так усердно, что это скоро становилось смешным. Все дети начинали смеяться. Роза подносила к лицу платок, чтобы утереть слезы. Потом она протягивала его перед собой и выжимала, прислушиваясь к звукам падающих на пол капель.

Как-то днем в общей комнате Роза и Пьеро поставили рядом свои стулья. Они стали на них покачиваться, приподниматься и опускаться, как будто ехали на поезде. Представление было очень простенькое, но поездку они изображали так замечательно, что дети уставали смеяться. Они удивлялись тому, что такая простая игра могла быть такой веселой. Так Роза с Пьеро путешествовали, мерно покачиваясь под стук колес по рельсам в своем маленьком поезде, где-то около часа.

Роза представляла себе, что за окном вагона раскинулись места, о которых она читала в книгах. Девочка вообразила, что находится в Париже. Ей вспомнилась картинка города, которую она видела в детской книжке. Герой повествования – гусь с чемоданом в руке – говорил, что это самый прекрасный город в мире. Она проезжала мимо толпившихся людей, все они были в беретах и рубашках в полоску, под мышками несли багеты, губами сжимали сигареты.

Пьеро не задумывался над тем, что происходит за окнами поезда. Он сосредоточился на чемоданах, стоявших на полках над головами пассажиров, и на проводниках, разносивших небольшие подносы с бутербродами. Он представлял себе, что они с Розой были богаты и могли себе позволить съесть по бутербродику.

Но тут вошла монахиня и заявила, что поколотит их двоих, если они немедленно не прекратят свое безобразие. «Кем мне надо было бы стать в жизни, чтобы ездить на таком поезде и смотреть на все эти удивительные вещи?» – спрашивала себя Роза, отправляясь в постель.

В это время Пьеро больше, чем раньше, стали беспокоить отношения с сестрой Элоизой. Сильнее всего, наверное, он переживал из-за невозможности перестать думать об их сексуальных действиях. Он постоянно вспоминал, что они делали накануне ночью. Образы, возникавшие в памяти, представляли собой такую смесь стыда и наслаждения, что пенис его становился твердым. Пьеро теперь постоянно думал о всяких непристойностях. Его пугали собственные мысли. Они просто сводили его с ума. Они были как погрязшие в оргиях люди у подножия горы Синай.

Он представлял себе, что все девочки выстроились в ряд и стоят на коленях, как будто ждут причастия, – но ждут они того, чтобы ублажить его ртом. Он ужаснулся, когда осознал свое желание. У него мелькнула мысль, что сестра Элоиза, видимо, сумела разглядеть в нем эту его особенность и потому отвела его тогда в ванную.

Он пытался отогнать от себя непристойные мысли о Розе. Пьеро проводил с ней так много времени, что ему казалось, она тоже видит в нем это. Но о ней он думал все больше и больше. Роза вряд ли имела отношение к фантазиям, доводившим его до оргазма. Он представлял себе, как она покусывает локон волос. Перед ним вставала картина того, как она уронила книжку и наклонилась ее поднять. А однажды фантазия преподнесла ему видение, в котором кончиком пальца она написала в воздухе слово член.

По всей видимости, чувствуя, что Роза играет все большую роль в его внутреннем мире, Элоиза желала получать от Пьеро все больше и больше. Ей перехотелось быть девственницей. Она мечтала о близости с Пьеро. После этого, как ей казалось, они станут мужем и женой. Тогда у них будет то, чего не было у него с Розой. Тогда она станет его первой любовью, и он никогда не сможет ее бросить. Все будет так, как и заведено в мире. Проблема состояла не в том, что Элоиза не могла отличить хорошее от плохого, скорее всего, у нее не было с этим трудностей. Самые опасные в мире люди – это те, кто верит в добро и зло, но то, что они принимают за «добро» и «зло», абсолютно безрассудно. Они по сути своей плохие, но сами убеждены в том, что они хорошие. Эта идея составляет движущую силу зла.

И вот как-то ночью Элоиза привела Пьеро в небольшую раздевалку рядом с часовней. Там, на обогревателе, разрисованном розами, лежала стопка сборников церковных гимнов. В этом помещении во время посещений приюта оставляли верхнюю одежду и сантехники, и врачи. Там для них стояла старая кушетка, на которую они садились, чтобы развязать шнурки на ботинках. Хотя обивку кушетки местами разодрала кошка, на ней еще можно было различить изображение средневековой принцессы, сурово указывавшей на дракона, как будто это был нашкодивший пес. Элоиза легла на кушетку и сказала Пьеро войти в ее нутро. Сначала Пьеро не мог сообразить, как это сделать. Они оба стали неловко мять его член. А когда он в нее вошел, его охватило странное чувство вины. Пьеро внезапно осознал омерзительную реальность происходящего. Две большие груди Элоизы опали с двух сторон ее тела. Он видел голубоватые жилки, просвечивающие сквозь кожу, – как будто груди кто-то изваял из мрамора. Светлыми лобковыми волосами, казалось, заросла половина тела монахини. Ему захотелось с нее слезть, но он не знал, как по-другому избавиться от семени. Он боялся, что эрекция пропадет.

Пьеро закрыл глаза и представил себе Розу. Он лишь вообразил, что она лежит под ним, а он нежно покусывает ей сосок. И тут же кончил, как дикий белый мустанг, вырвавшийся из загона. Пьеро лежал там, на кушетке, потный, зловонный и опустошенный, но чувствовал он себя так, будто впервые был близок с Розой. И с этого момента он будет верен ей всегда. В тот самый миг, на том самом месте Пьеро решил, что скорее умрет, чем снова прикоснется к Элоизе.

– Думаю, чтобы опять это делать, нам надо подождать, пока мы не поженимся, – сказал он монахине. – По отношению к тебе это непочтительно. Мне хочется быть с тобой, когда все остальные, и особенно Бог, будут тому свидетелями.

Вот что сказал Пьеро сестре Элоизе, чтобы избежать ее объятий. Сестра Элоиза никогда не чувствовала себя более счастливой.