«Думать» – модальный глагол, выражающий желание или намерение выполнить то или иное действие. «Я подумываю жениться», «он надумал уезжать», «она и не думает извиняться» – во всех этих случаях глагол «думать» и его производные описывают внутреннее настроение человека.
В Мацяо сфера употребления этого слова намного шире: глагол «думать» используется не только по отношению к людям, но также к животным и вообще ко всем предметам и явлениям окружающего мира.
Приведу примеры:
– Поле надумало урожаить.
– Вот дела, дрова гореть раздумали.
– Лодке вздумалось прогуляться.
– Дождь уже больше месяца не думает идти.
– Мотыга у Бэньи такая, что вообще не думает землю копать.
Каждый раз, услышав такую фразу, я не мог отделаться от ощущения, что все предметы вокруг одушевлены и наделены сознанием. Поле, дрова, лодка, дождь и мотыга ничем не уступают людям, у них тоже есть свои имена и биографии. На самом деле мацяосцы часто разговаривают с неодушевлеными предметами, улещивают их или распекают, хвалят или кормят обещаниями: например, деревенские уверены, что если как следует обругать сошник, он будет лучше пахать. А если положить секач на горлышко винного кувшина и досыта напоить его винными парами, в следующий раз хворост сам будет рубиться о лезвие. Возможно, без необходимости подчиняться научной пропаганде мацяосцы никогда бы не признали, что живут в окружении неодушевленных предметов, лишенных чувств и сознания.
Если у всего вокруг есть душа, вполне понятно, почему человек оплакивает погибшее дерево и долго не может его забыть. В лесах, которые валят кубометр за кубометром, по деревьям никто не плачет, деревья там вообще не живут, они – всего лишь цифры на бумаге, бездушный источник прибыли. И там никому не придет в голову сказать, что деревья «думают».
В детстве я тоже много фантазировал, одушевляя или очеловечивая окружающие предметы. Например, воображал, что распустившиеся на дереве цветы – это сны, которые видят корни, а крутизну горных тропинок объяснял тем, что лес задумал против меня недоброе. Конечно, это было простое ребячество. Я вырос, стал сильнее и научился объяснять цветение деревьев и крутизну горных тропинок законами физики и химии – а может, я стал сильнее как раз потому, что научился объяснять цветение и тропинки законами физики и химии. Вопрос в том, можно ли считать более правильными воззрения тех, кто сильнее? Довольно долгое время мужчины подчиняли себе женщин, но значит ли это, что их образ мыслей был более правильным? Империя сильнее колонии, но делает ли это имперский образ мыслей более правильным? И если где-то на другой планете существует раса, мощью и развитием намного превосходящая человечество, значит ли это, что все наши воззрения должны быть стерты и замещены инопланетными?
Это вопрос.
Сложный и неоднозначный вопрос, на который у меня нет ответа. Потому что я хочу оставаться сильным, но еще хочу уметь возвращаться в детство, когда был слаб, а древесные корни видели сны и лес в горах строил мне козни.
Однажды зимним днем Сюнши, сын каменолома Чжихуна, шмыгая носом, прибежал с деревенскими пастушками на северный склон хребта и стал раскапывать змеиную нору, чтобы достать оттуда спящую змею, поджарить на костре и съесть. Но вместо змеи выкопал тяжеленную ржавую железяку. Сюнши размахнулся и со всей силы стукнул по ней серпом – думал отрубить железяке хвост и наделать из него кухонных ножей, чтобы мать потом продала на рынке. Раздался страшный грохот, пащенят, искавших змеиные гнезда ниже по склону, подбросило в воздух на добрый чи – они замахали руками и ногами, пытаясь за что-нибудь ухватиться. Наконец крепко ударились о землю и заозирались по сторонам, но Сюнши нигде не было, зато с неба сыпалась трава вперемешку с пылью и капал прохладный дождь. Дождевые капли почему-то оказались красными, совсем как кровь. Пащенята не могли понять, что случилось, думали, Сюнши куда-то спрятался, долго его звали, но он не отвечал. А потом нашли на земле оторванный палец, испугались и побежали за взрослыми.
Приехало начальство из коммуны, учредило рабочую группу. Потом приехало начальство из уезда, учредило еще одну рабочую группу и в конце концов сделало следующее заключение: Сюнши убила японская бомба, сброшенная на деревню в 1942 году. Значит, в Мацяо война продолжалась еще тридцать лет после японской капитуляции, и Сюнши стал очередной ее жертвой.
Родители Сюнши с ума сходили от горя. Особенно Чжихуан: раньше ему все мерещилось, что жена водит шашни с Ваньюем, что Сюнши ему не родной, потому и особой нежности к сыну он не питал. Но после смерти Ваньюя выяснилось, что никаких шашень у жены с ним быть не могло, сомнения Чжихуана рассеялись, и он стал относиться к сыну поласковее. Возвращаясь домой с каменоломни, приносил Сюнши пригоршню диких каштанов или других угощений. И не знал, что скоро его каштаны станут никому не нужны. Сюнши не было дома, не было в поле, не было у ручья, не было на хребте, не было за хребтом, не было вообще нигде. Сын Чжихуана превратился в оглушительный грохот и растаял в вечном безмолвии.
Сюнши был пухлым мальчиком с большой круглой головой и озорными глазенками, такими же ясными и красивыми, как у его матери Шуйшуй. Сюнши умел стрелять ими не хуже заправской кокетки, и, поймав такой взгляд, деревенские всегда вспоминали, что Шуйшуй в юности была артисткой, играла на сцене. Каждый встречный тянулся потискать или ущипнуть Сюнши, потрепать его по щечке. Он терпел такие вольности только в обмен на угощение, просто так никого к себе не подпускал, на незнакомцев смотрел волчонком. Сюнши хватало одного взгляда, чтобы оценить, есть у тебя в кармане что-нибудь вкусное, доверять ли твоей улыбке или напустить на себя невозмутимый вид и продолжать наблюдение. Он терпеть не мог, когда взрослые лезли к нему со слащавыми разговорами, тут же выходил из себя, начинал ругаться, лягаться, плеваться и даже кусаться. Сюнши оправдывал данное ему имя[49]: истерзав материнскую грудь, пустился кусать львиными зубками каждого встречного и поперечного. Одноклассники вечно ходили покусанными – Сюнши не щадил ни мальчиков, ни девочек. А однажды досталось даже директору. Сюнши порезал ножиком школьную парту, а когда его привели в директорский кабинет, наотрез отказался писать самокритику.
– Вам на каждый чих самокритику подавай! Что за дурацкие порядки?
Директор выкрутил сорванцу ухо, но Сюнши цапнул его за руку, подтянул штаны и отскочил подальше, браня директора на чем свет стоит.
– Ах ты, змееныш! – заорал директор. – Прибью!
– Сейчас прибьешь. А вот состаришься, пойдешь с костылем мимо моего дома – спихну тебя прямиком в канаву! – Сюнши воображал свой будущий триумф.
Директор долго гнался за ним, размахивая коромыслом.
Конечно же, догнать Сюнши он не смог – этот шустрый колобок мигом укатился на соседний хребет, встал там, подбоченясь, и заорал:
– Ли Сяотан, дохлый боров! Погляди, у тебя птенчик из штанов выскочил!..
Неизвестно, откуда Сюнши узнал полное имя директора.
Конечно, в школу ему путь был заказан. Деревенские говорили: Чжихуан сына отродясь не воспитывал, потому он и вырос таким бедовым. Какая ему учеба? Любая собака послушней нашего Сюнши!
Потом он часто околачивался возле школы – смотрел, как дети хором читают учебник, делают зарядку или играют в мяч. Поймав взгляд кого-нибудь из бывших одноклассников, Сюнши пришпоривал воображаемого коня: «Н-но!.. Пошел!..» и галопом уносился прочь, делая вид, что очень весело проводит время, а школьные занятия считает недостойными своего внимания.
Однажды деревенские пащенята играли на хребте, и у них вышла ссора из-за старой галоши, которой зачерпывали песок: Сюнши забрал галошу себе и не хотел делиться. Пащенята обиделись и решили ему отомстить – нагадили в деревенский колодец, а потом побежали в поле и стали наперебой рассказывать взрослым, будто Сюнши испортил колодезную воду. Деревенские разозлились, Шуйшуй не знала, куда деваться от стыда, и орала на сына, покрывшись красными пятнами:
– Тебя кто подзуживает, ты дня не можешь прожить, чтобы не набедокурить?
– Это не я…
– Ты еще спорить будешь? Столько человек видело, люди ведь не слепые, глаза у них не гороховые!
– Это не я.
– Всю деревню без воды оставил, сам будешь с ведрами на реку бегать? Ты у меня побегаешь, пока в каждый дом воды не натаскаешь!
– Это не я!
– Еще отпираешься? – И Шуйшуй закатила сыну звонкую оплеуху. Сюнши качнулся, на щеке его проступила красная пятерня.
Шуйшуй хотела отвесить вторую оплеуху, но женщины вокруг принялись ее уговаривать – будет, будет, пащенята все такие, любят напроказить, всыпать ему не мешает, но сильно не бей… Уговоры Шуйшуй только распалили, они словно вынуждали ее устроить над сыном настоящую расправу, вынуждали показать соседкам, что они не зря пытаются ее урезонить, вынуждали увенчать эту историю достойной развязкой. Так что Шуйшуй засучила рукава и влепила Сюнши еще две оплеухи – звук был такой, словно ее ладонь со всего маху бьет по старой кадушке.
Закусив губу, Сюнши уставился на мать. Слезы дрожали в глазах, но ни одна не упала, постояли немного и отступили.
В тот вечер Сюнши домой не вернулся, не вернулся он и на второй, и на третий день… Чжихуан и Шуйшуй обыскали все окрестные горы, остальные деревенские тоже вышли на поиски, и когда надежда найти Сюнши почти истаяла, старый травник из Чжанцзяфани наткнулся на него в какой-то пещере. Сюнши спал, свернувшись на соломенной подстилке, за это время он успел совершенно одичать: лицо превратилось в сплошной струп грязи, одежда была изорвана в клочья. Целых одиннадцать дней Сюнши питался только травой, корой и дикими ягодами, и даже дома, когда Шуйшуй поставила перед ним два вареных яйца, он проглотил всего кусочек, после чего страшно скривился, выскочил на улицу, уселся под деревом и, оглядев соседей пустыми глазами, сорвал пучок травы, а потом сунул себе в рот. Деревенские перепугались: пащенок от яиц отказывается, траву жует – неужели совсем оскотинился?
Помня о том случае, Шуйшуй долго не могла поверить, что Сюнши погиб. Бегала в горы, кричала, звала его до хрипоты – думала, он снова где-нибудь прячется. В конце концов деревенские не выдержали и показали ей оторванный палец, половину ступни и две чашки ошметков плоти вперемешку с костями, тогда только Шуйшуй страшно выкатила глаза и упала без памяти.
Женщины дождались, когда она очнется, и заговорили:
– Все к лучшему, Шуйшуй, что нам еще остается, все к лучшему. Сюнши рано ушел, зато жизнь у него была – сокровище. Ни тревог тебе, ни забот, родители кормят, поят, одевают, целыми днями бегай себе да играй. Сокровище рано кончается, но Сюнши ушел раньше. Не болел, не мучился, счастливая доля выпала твоему Сюнши. Проживи он дольше – вдоволь хлебнул бы горя.
«Сокровищем» в Мацяо называют первые восемнадцать лет у мальчиков и шестнадцать лет у девочек. Дальше идет «полнота», у мужчин она продолжается до тридцати шести, а у женщин – до тридцати трех лет. К окончанию полноты настоящая жизнь считается прожитой, и начинается «гнилуха» – грошовая жизнь, которая совсем ничего не стоит. Если следовать мацяоской логике, лучше умирать молодым, когда твоя жизнь еще в цене.
И родителям Сюнши незачем горевать.
Деревенские женщины собрались у изголовья Шуйшуй и запели сладкими голосами. Шуйшуй, твой Сюнши за целую жизнь ни дня не голодал, это ли не счастье? Твой Сюнши за целую жизнь ни дня не замерзал, это ли не счастье? Не пришлось твоему Сюнши хоронить мать, хоронить отца, не пришлось хоронить братьев с сестрами, не пришлось горя мыкать, не пришлось слезы лить, это ли не счастье? Скоро бы ему настала пора жениться да жить своим домом, из-за каждой чашки с братьями собачиться, из-за каждой плошки с сестрами лаяться, с родителями скандалить до красной шеи, да разве это жизнь? А как мы летом рис убираем – тебе ли не знать – солнце жарит, вода парит, торчишь на поле от зари до зари, спозаранку встанешь и жнешь наощупь, даже не видишь, рис перед тобой или сорняки. А как мы зимой канавы роем – тебе ли не знать – плечи стерты до мяса, идешь босиком по шуге, холод такой, что нужду захочешь справить – штаны лишний раз не будешь снимать. Это разве жизнь? Твой Сюнши ушел раненько, никакого горя на его долю не выпало, съел сахарный корешок у тростника, обглодал мясо с косточки, крикнул и ушел, отец по нему поплакал, мать поплакала, столько родни на проводы собралось, такие похороны устроили – загляденье, ради одних похорон стоило помирать. Так что все к лучшему.
Еще женщины вспомнили старика из верхнего гуна: сыновья и внуки у него померли, остался старик совсем один, живет хуже собаки. Давно охромел, даже воды себе принести не может – врагу не пожелаешь. Шуйшуй, сама подумай, проживи твой Сюнши до старости, променяй он сокровище на гнилуху, кому было бы лучше?
Женщины были единодушны в том, что долгая жизнь человеку ни к чему, их час пока не пришел, но тут уж ничего не поделаешь. А Сюнши умер вовремя, ему повезло больше.
По крайней мере, послушав их уговоры, Шуйшуй больше не плакала.
О проекте
О подписке