Кто-то из людей заметил, что сзади подкрадывается Игнат, первый сын Тараса, с большим ножом. Еще немного и он проткнул бы Ивана,который только на минуту повернулся к жене – с ней сделалось совсем плохо.

Один мужик ударил палкой по руке с такой силой Игнату, что

тот выронил нож и взвыл от боли. Другой скрутил ему руки, двое

держали, едва могли удержать. Одна старуха притащила веревку,

и они впятером его скрутили и держали.

Подростки следили за окнами.

– Закрой, Митька, окно, – крикнул один Митька, мальчишка,

нырнул и прихлопнул ставнем окно, из которого вылез Игнат и

выглядывал Тараска.

– Тащи его сюда, братцы, собаку, он один делал ход – в пещеру.

Он зарывал – ему и знать, как открыть!

– Окстись, чумовой, кака пещера? – зарычала Марья, все еще

вырываясь, – безбожник окаянный, креста на тебе нету! Чего творят глядите!

Мужики с фонарем, с Иваном вместе, спустились в подземелье, откуда несло сыростью, какой-то вонью.

Темень кругам, холодный воздух. Несколько человек во весь

рост, там была большая яма, широкая и глубокая, В углу была накидана солома, видать, не свежая, на ней какое-то черное тряпье,

и в углу к стене сидела девочка. Осветили – фонарем, она закрыла

лицо руками и страшно заскулила. Руки были очень грязные, вместо платья черные рваные лохмотья. Волосы клочками свисали до самого пояса и по лицу.

Люди при виде такого чуда опешили. Сначала подумали, что

это зверек, но нет – руки человечьи! Ног нет – она держала их под собою.

Люди смотрят, но подойти не решаются, а отец и сказал:

– Таня, Танюшечка, иди, иди сюда, – но он не верил, что говорил, он просто так сказал, и вдруг она опустила руки, посмотрела:

– Мама, – тихонько вымолвила.

Иван кинулся: «Таня, Танечка,» – но девочка страшно испугалась и забилась снова. Иван уцепил ребенка и кинулся наверх, все за ними.

– Ой! – многоголосье пронеслось при свете, когда Иван вынес

ее на руках во двор. Все закричали. Мать упала без сознания, женщины плакали, причитая, мужики косо смотрели на Игната и его

мать. Вот-вот налетят и растерзают их.

Девочка кричала.Билась,боялась,как воробушек,всех.Иван передал ее большой женщине, и другие окружили ее, прижали, начали ласкать, уговаривать, гладить. Она немного притихла. Мать

отлили водой, подняли, отвели, начали уговаривать, чтоб взяла себя

в руки – все образумится, вымоешь – отойдет, – и подвели к Тане.

– Танюшенька, доченька моя!

– Но она косо на нее посмотрела и протянула ручонки,

которые были угольно черного цвета, с худыми впадинами глаза и комьями волосами немытые, слипшиеся.

Мать прижала к себе девочку и горько зарыдала, ей подтянули много голосов.

Между тем Иван подошел к Игнату и начал бить, и остальные

тоже. Только захрюкал здоровый Игнашка. Высокая женщина

закричала:

– Не смейте! Он невиновен! Тараса ищите, но виновен и он,

значит, должен отвечать!

Дом на замке. Они бросили избитого связанного Игната и кинулись к дому.

– Где та жаба? – заорал Иван, кидаясь в амбар, а Марья забилась в яму и заложилась с внутренней стороны.

Василий вылез через окно, вывел задами жеребца и скрылся

в тайге, только видели ребятишки его. Ребятишки не успели дядькам сказать, а его хвост простыл. Заложили амбар: сдыхай, собака,теперь ты,– и засунули большую палку в скважину, где вставлялся замок.

И все исчезли из постылого двора.

Тарас прятался с семьей в доме, замкнутом Марьей, порядком опозоренный.

Понесли домой худую, черную девочку. Мать шла еле живая,

переставляя отяжелевшие ноги, и выла, как раненая волчица,

а бабы ей дружно подвывали. Все сбежались смотреть на Иваново горе.

Подумать надо – нашлась, шептались старухи.

***

Десяти лет умерла у Рябининых Даша. Сильно простыла и не

поднялась. Тяжело перенесли утрату дочери отец и мать с

Петькой .Чуть позже, родился в их семье Андрей, но боль по дочери не давала покоя.

В конце этого двадцатого года появление мальчика не очень обрадовало. Через четыре года родилась девочка. Долго раздумывать не стали,снова назвали Дашей.Пусть сказала

мать ,может заменит нам вторая Даша любимую доченьку.

Сразу ее недолюбливала, все жалела старшенькую. Ходила

вяло, кормила нехотя. Да больше плакала о девочке. Но вторая девочка незаметно росла, поднималась, крепла.

Хлеб убирали вдвоем с Петькой. Приехав на поле, мать ложила маленькую Дашку в редванку и связывала четыре ветки над

редваном, концы же их к редвану тряпицами. Сверху накрывала

большой тряпицей. Воздух под тряпицей был прохладнее, продуваемый со всех сторон. Дашка спала, изредка просыпаясь, требуя

есть громким криком. Угодило ее родиться в самую страду в жаркие рабочие дни лета, – ворчала мать.

Андрейка находился с отцом. Ему уже шел пятый годок.

Петьке было уже пятнадцать лет. Он с 6 лет помогал матери в

работе. Зимой поедут в лес по дрова, пилят пилою вдвоем, тянет

изо всех сил, старается. Едут обратно из лесу – мать идет следом,

а Петька на возу сидит. Нокает коня, покрикивает.

Пахать возьмутся весной – за повод коня тянет, а мать – соху

держит в борозде, а он возжей потряхивает. Он идет сначала бодро, ровно, а потом из стороны в сторону кидать его начинает.

Тогда только передышку сделают.

Теперь уж совсем надежный человек, мужчина! Опора матери

и радость. А тут эта Дашка на горе родилась. Лучше бы совсем ее

не было. Но ребенок есть ребенок, в каких бы условиях он не появился, а он своей младенческой красотой затмевает все! Горько

жилось Арине, но возьмет девочку на руки при коротком отдыхе и

как погружается куда-то далеко, в неведомые края, видит она перед собою ту Дашу и вдруг эта будто большая, красивая, стройная.

Бежит где-то по лугам с длинной черной косою, в празднично-белом, воздушном платье. Хохочет, разливаясь звонким голосом.

Не бегай далеко доченька, предупреждает ее Арина, нежно глядя дочери вслед. За нею бежит русоголовый стройный парень в

розовой косоворотке-рубашке с вышитыми воротом и рукавами.

Волосы по ветру развеваются кудрявыми колокольчиками. Где-то шуршит вода так знакомо и нежно. Но почему-то напоминает

звук серпа, жик-жжик-жик. Почему вода так падает, вспоминает

Арина. И не может припомнить. Девочка, уснув у груди, мерно

посапывает. Арина, уставшая от работы, разомкнув руки, роняет на колени.Покатившись,Дашка закричит резким голосом и мать просыпается,испугавшись. Ох, дитетко, неужели я заснула?

Снова трясет Дашку, а та зехлает очумело, требует снова

грудь ,снова старается вцепиться ненасытно.

Ой, как я засиделась с тобой, чадо! Смотрит на уставшего своего работничка, кричит ему, а слезы катятся по похудалым щекам, ручьями.

– Петенька, сыночек, устал, родимый, отдохни, золотко.

– Сиди мам, чтоб она не орала; я сам. Что мне, не тяжело, посиди малость.

Даша снова засыпает. Арина ее медленно кладет и накрывает пологом. Снова шуршит вода, теперь уж в руках отдохнувшей

Арины жик-жик-жик.

По дорогам стало страшно ездить. За Медвежьим логом, далеко от деревни, начинается длинный, тягучий подъем. Который так трудно одалеть на захудалой лошади.

Почти всю дорогу идет лошадь

с натугой, тяжело, останавливаясь через десять, пятнадцать шагов.

Ездок всю дорогу идет рядом. Понукая, подергивая вожжами, этим

помогает уставшей лошади. Несколько идет ровная дорога, потом

спуск, крутой поворот налево и снова подъем. Этот поворот называется Крутой лог, в котором этот лог тянется от дороги в обе стороны с густыми зарослями кустарника. Черемухи, березы и талины.

В этом логу было пристанище обозленных бандитов, которые теперь не имеют возможности вернуться в свои деревни. Потому что

были связаны с белыми бандитами Колчака. Обозленные враги превратились в разбойников. Они метались в горах, в тайге, на дорогах далеко от деревень, своих родных и знакомых. По логу, густой

шапкой росли пушистые березы, до полу спускаясь своей зеленью.

А с земли поднималась густая стена высокой травы не кошеной,

не знавшей покосов. Лишь конские копыта прижимали их буйные

головы, но снова вставая, искривляясь в росте.

Кони их сытые мирно паслись поодаль, стреноженно, отпущенные в логу. Несколько человек спали, сидели, просто лежали,

наблюдая за дорогой. День был сухой, теплый, ветреный. Березы

тихо шелестели, листвою заглушая приближающийся топот и звук

колес. Крестьянин на паре коней спустился в лог тихо, медленно

с опаской, из города. И уже поднялся на подъем, как его заметил

бандит. Выругался про себя, кинулся к спутанному коню, конь шарахнулся и далеко отпрыгал. Пока ловил коня, а крестьянин уже мчатся по равнине,нахлестывая своих коней возжами.С ним был его сынишка лет восьми. Посадил его между ног, прижав к себе и

ну бить коней, которые мчались изо всей силы.

Пока поймал коня, да другой ловил своего, а крестьянин уже

спускался с крутого последнего подъема.

Не уйдут, думали разбойники, от нас не уйдут. Тут что-то есть,

раз они так летят. И хлестнув своих скакунов мчались за ними.

Да, несдобровать бы нам, говорит крестьянин, если бы догнали.

Нахлестывая коней они ворвались в деревню Медвежий лог,

повернули влево и влетели во двор какого-то дома.

Собаки залаяли истошным лаем. Вышел хозяин, выскочил

из ворот, осмотрел улицу и запер на засовы обе входные двери.

Прикрикнул на собак, все стихло. Кони тряслись, вот-вот рухнут.

– Води, води, – говорит хозяин, – упадет, сдохнет, води помаленьку, води.

Разбойники, не догнав добычу, въехали в улицу, осмотрели во

все стороны и вернулись обратно. Ни с чем вернулись злые бандиты. И загрызлись между собой в логу у горы.

«Это ты спал, тебе надо было караулить дорогу, чего жрать будешь, а тут видно хорошая добыча ушла. Верная смерть теперь,

братцы! Что же это никто не едет с базара? У, варнаки, у, волки!»

– Что делать будем дальше? – сказал один. Брови сдвинулись к

носу, все замолчали.

«Что я наделал? – думал один, – зачем пошел с ними?

Теперь мне отсюда нет ходу. Ну, предположим, я уйду ночью от

них, а кто меня дома-то примет? Кто меня ждет дома? Жена. Нет.

Она теперь меня не примет! Вот, сказали, что партизан только погоняем, а что получилось, власть-то не изменилась, а еще

больше укоренилась, да меня теперь пацаны убьют, не только

мужики. Эх, дурак я, дурак, чего наделал. А, видать, надежная

у них власть-то, а мы теперь куда? Подохнем здесь, как мухи

в крынке, в траве-то этой, траву жрать не будешь. «Теперь заждались меня дома родные, – думал другой, лежа на животе, уткнув голову на руки, во рту он держал потухшую папиросу из остатка

махорки самодельной. – как мне оказаться дома, хоть бы самую

плохую мне работу. Не стал бы я больше грабить, но меня видели наши, когда мы нападали на обоз. Что бы я отдал, чтоб только

был бы не я!».– Небось,заждались,– вдруг услышал он голос человека,который приближаясь спрыгнул с редвана,награждённого всякими продуктам.

– Как с неба свалился вдруг, – сказал главарь банды. – Уж и

ждать не стали. В город еду, немного и вам дам.

– Сами промышляйте, но я вот немного вам на всякий случай

привез, дам, а то все на базар. – Тарас сгрузил кое-что, поставил

коня отдохнуть в самую дальнюю чащу. Игнат подошел к отцу

и грустными глазами посмотрел на него.

– Не выдержу я больше, батяня, домой хочу, домой. Заели меня,

гады, гляди, все счесал тело, одолели и волосы забили.

– Но, уж потерпи малость, а то ночью кавды и прибеги ненадолго. Сказывают, скоро все будет по-другому.

Долго беседовали бандиты, сытно наевшись, развалясь, лежали

поодаль дороги и думали, что скоро придут наши и станет все постарому, но тогда уж все, заживем, а то что-то даже ездить перестали на базары люди. Но повернулась жизнь, да не в их сторону. Зря

ждали бандиты прихода белых. В тридцатых годах, т.е. в тридцатый

год, вдруг начали организовываться везде и всюду колхозы, и с 1928

года кое-где. Бандиты в страшной панике кинулись кто куда! Одни

забились по домам, другие – в самую глушь тайги. Поняв, что все

пропало, пришел последний конец, передрались все и разбежались.

Тарас, распрощавшись с сынами, забился дома. Съездив на базар

для отвода глаз, выслушивал, высматривал в деревне обстановку.

В первую очередь стали в колхоз вступать бедняки да середняки. Рябинины пошли в колхоз почти первые. Имущество сдали в

колхоз. Отец запряг коня, погрузили плуг, борону, сортовку, веялку и Петька сам все отвез и снова приехал за остатком. На следующий день приехали мужики на их коне и спросили пшеницу.

– Даю пшеницу, хоть сегодня забирайте.

Но они сразу записали, сколь мешков, и уехали, потом это, мол,

пойдет на посевную.

– Ну, мать, теперь не одна будешь ты работать, и я буду чемто полезен. Берут меня в контору сторожем. Дети наши примут

новое, хорошее дело, видно, им наречено в жизни от бога жить

лучше, чем жили мы. Оно, брат, вместе-то дружно, и работать веселее, и жить легче. Не нам распоряжаться их жизнью, это видать

верный и честный путь, я рад за них, мать, ей богу – хоть уж давно перестал верить,с тех пор,как меня бог обидел,ногу отнял.

– Что ты, что ты, опомнись, ты еще самый счастливый, другие

совсем не вернулись или вернулись, да помрачение получилось, в

банды подались, теперь вот бродят где-то голодны-холодны. Так

уж пусть, – сказала Арина, – только вот я, Паша, не честная к тебе!

И всему свету!

– Как так? – изумился Павел и строго посмотрел на Арину.

– Этого не должно быть – я знаю! Ты верна мне, ты должна

быть, во всяком случае, справедливой!

Арина улыбнулась и ушла в сенки.

Отец задумался:

– Вот это дельце! Вот это номер, эх, а я не знал!

Через несколько времени приходит Арина и подает в тряпице кошелек – тот самый, который она прятала на чердаке в

карнизе. Который много лет назад кинул им молодой красивый

разбойник.

– Где взяла? Что это? Чей? – и подозрительно посмотрел снова.

– Вот, Пашенька, моя неверность! Хранила я это горе, не сознавалась тебе – боялась, снова выкинешь. А ведь это же золотые!

– Только и всего? – обрадовался Павел.

– Только и всего, столь их и было, – оправдывалась она перед

мужем.

Павел усмехнулся и радостно выпрямился:

– Ну, это дело – полдела исправимо, справимся!

– Не говори, Паша, так, а лучше вспомни, как он попал к нам.

Ты грешил на Агапку.

– Бабки Агапки давно уже нет с нами, а мы все на нее грешим…

а оно вот где таится – проворчал отец.

– Я ни одного зернышка не взяла, Паша! А как я нуждалась!

Его, видно, Петюнька тогда-то спрятал, а я нашла. Этот проклятый кисет – он мне всю душу вывернул, сколько ночей промучилась я, а сознаться – выкинешь и думать нечего. А если он вдруг

приедет к нам – кинула бы я ему в глаза, окаянному, и душе легче!

Павел медленно высыпал содержимое себе на ладонь, зажал в

кулак и долго думал, уставясь в пол. Наконец встал, высыпал все

золото в кисет, т.е. тот же кошелек, и сказал:

– Оно нам ни к чему, Ариша, мы не знаем ему цену. Пусть оно

даст пользу и добро иному делу, новому. Я его отнесу.

Павел здал золото,на которое купили пшеницы и облегчили посевы колхозу.

– Дурак Павел, даже золото отдал!

А Рябинины радостно улыбались.

Второй девочке, Даше, сровнялось десять лет. Мать ее сильно и непоправимо заболела. Она стала долго и натужно кашлять.

Здоровье ее с каждым днем ухудшалось. Но, любительница с молодых лет ходить за ягодой, она и при болезни усидеть не могла. У ней

начиналась болезнь легких. Однажды осенью Арина позвала свою

приятельницу сходить на горы за ягодой, за крыжовником и кислицей, та согласилась. Идти далеко. Но с разговорами идти незаметно.

Шли долго до того места, где часто набирали в прошлые годы,

когда много уродит ягод. Таких угодий ближе нет как на том месте,

они это знали одни. Дойдя впились сразу, не присели нисколько,

не остановились отдохнуть с дороги. А еще же карабкаться надо

повыше, внизу-то нет ничего. Добрались. Нагрузились порядком,

да еще по узлу на корзину сверху положили, и потопали домой.

Не успели отойти от горы, как на них налетел молодой мужик –

Сема-огородник. Так называли его за то, что он был бригадиром

огородной бригады совхоза. Поселка, около которого протянулась

гора с множеством ягоды. Никто, никогда не запрещал здесь их собирать. Совхозные люди и колхозники из их села, почти все были

родными между собою. То сестра, то кум, то сват, то брат, то просто знакомые между собою, здесь были жители на совхозе и из

села, откуда пришли они.

В деревню они приезжали по всякому делу. Сельчане в совхоз

шли как домой. Чего ему вздумалось нарушить это дорогое родство между селами. Его совсем не касались эти ягодные угодья, но

он вдруг подъезжает к ним и с завистью крикнул:

– Чего несете, откуда?

В душе решил – сорвать, раздавить те сокровища, уплывающие от

его рук, что достались им очень дорого. Руки были все исцарапаны

колючками кустарника, усталостью от ходьбы и лазанья по уклонам.

– Чего несете, я спрашиваю?

Но они молча посторонились и снова пошли дальше.

– Что несешь, мать-деремать, – крикнул он, соскочил с коня,

подбежал к Арине, рванул с плеч двухведерную корзину, которую

всегда набирала полную и еще узел положит сверху, она. Такой целью задавалась всю жизнь: чтоб набрать только полную ,только больше и больше,а как нести? -Донесу как – нибудь,– но это стоит всегда не даром для здоровья.

С нее слетел узел – в нем тоже было землю, он топтал ногами. Не успел разрушить одно, как сорвал

с другой, так же быстро расправился с трудами, на которые с исцарапанными руками ухлопали целый день эти женщины. Когда все потоптал и сделал месиво – отъехал в сторону. Женщины стояли с разинутыми ртами.

Огородник закончил свое дело, грозно закричал:

– Вот вам – нате, жрите! Это наше добро, не имеете права заходить на нашу территорию, – вскочил на коня и был таков.

Опаленные горем, подобрали они пустые корзины и побрели

обратно в свою деревню.

Всю дорогу проплакали бедные женщины. Какое горе, какая

досада, очень обидно!

Пришла Арина домой еле живая, опухшая от слез, разбитая

от горя. Дашутка кинулась к матери, но та ей сказала:

– Уйди, не до тебя, – и упала поперек кровати.

Даша кинулась за отцом, он притопал и не понял сразу, что случилось. Кое-как смог добиться отец, в чем дело. Арина

кое – как объяснила и снова упала.

Павел на одной здоровой ноге рванулся куда-то и мигом примчался верхом на коне, с ружьем на плече.