Заключение

Одним из нововведений в период президентства Никсона стала подготовка ежегодных докладов по внешней политике от имени президента. Я предложил это в памятной записке на имя Никсона в переходный период. Он должен был послужить в качестве концептуальной схемы президентской внешней политики, отчета о ходе работы и программы действий на будущее. Одновременно он мог бы быть руководством для нашей бюрократии и информацией для иностранных правительств о нашем мышлении.

Эта идея, примером для которой послужил доклад министерства обороны о состоянии вооруженных сил, составленный по инициативе Роберта Макнамары, создала целый сонм проблем. Начать с того, что Государственный департамент отстаивал собственные интересы, несмотря на тот факт, что за всю историю республики Государственный департамент никогда не думал о выпуске такого доклада. Это привело к теперь уже традиционному перетягиванию каната между Роджерсом и мной, самое снисходительное описание этого процесса заключается в том, что ни один из нас не показал себя лучше. Как аппарат СНБ, так и сотрудники Госдепа приступили к подготовке проекта, стараясь при этом скрыть этот факт друг от друга. Я и мои сотрудники имели преимущество в близости к президенту и гораздо большему знанию его взглядов. Государственный департамент в своем проекте оказался в затруднительном положении, пытаясь потрафить каждому бюрократическому удельному княжеству в той неповоротливой структуре. При том, что каждый заведующий отделом настаивал на необходимости упоминания курируемой им страны или стран, проект Государственного департамента не отличался наличием концептуальных основ или способности выделить что-то обязательное.

Никсон разрешил этот спор типичными для себя способами. Он подождал до тех пор, пока Роджерс не оказался за пределами страны, отбыв в поездку по Африке, а затем распорядился, чтобы СНБ и Госдеп могли опубликовать доклады, но президентский доклад должен появится, по меньшей мере, за месяц до доклада, подготовленного Государственным департаментом. Это вызвало безумный всплеск в связи с подготовкой президентского проекта, в то время как мои вымотанные сотрудники пытались что-то сделать с моими правками их вариантов проекта и с возражениями бюрократов. Межведомственный спор достиг кульминации в 1971 году, когда Государственный департамент высказал возражение против предложения относительно международной защиты исчезающих видов; наш вариант проекта отмечал с некоторой попыткой демонстрации литературного чутья, что такие виды животных были подходящей темой международного сотрудничества, поскольку они передвигались безотносительно государственных границ и не могли быть полностью защищены сугубо национальными действиями. Государственный департамент, как всегда осторожный, рекомендовал изменить предложение, добавив утверждение, что только «некоторые» виды этих животных передвигались, не соблюдая национальные границы. Я не принял такое изменение, пойдя на риск обидеть некоторых патриотически настроенных птиц.

С установлением практики подготовки ежегодных президентских обзоров в них стали появляться кое-какие самые обдуманные правительственные заявления по вопросам внешней политики. К нашему сожалению, мы так и не смогли достичь их главной цели – выдвижения фундаментальных вопросов и выражения каких-то философских мыслей. Как мы ни старались, СМИ освещали только раздел о Вьетнаме, выискивая горячие новости или какие-то разночтения, не обращая внимания на все остальное как на не заслуживающее внимания. В 1973 году мы столкнулись с другой проблемой. Доклад был выпущен в начале мая, после года китайской и советской встреч на высшем уровне и кульминационных переговоров по Вьетнаму. Выбранная нами дата за несколько недель до выхода доклада оказалась на четыре дня позже отставки Холдемана и Эрлихмана. Тем не менее доклады играли полезную роль. Они служили примерным путеводителем для нашей бюрократии, были, как правило, беспристрастными, а также бесценными в плане передачи нюансов перемен для иностранных правительств. Как я продемонстрирую в разных главах, изменения в подходах к Китаю, в оборонной политике, на Ближнем Востоке и в других местах были довольно часто предсказаны в годовых докладах президента.

Первый доклад президента, опубликованный 18 февраля 1970 года, напрямую констатировал, что «наши всеобъемлющие отношения с СССР остаются далекими от удовлетворительных». Во Вьетнаме «в ущерб делу мира» Советы «не смогли оказать полезное влияние на северных вьетнамцев в Париже» и несут «огромную ответственность за продолжение войны» из-за поставок вооружений Северному Вьетнаму. На Ближнем Востоке, как свидетельствуют обвинения в докладе, «мы не видели с советской стороны той практической и конструктивной гибкости, которая необходима для достижения успешных результатов». Более того, доклад отмечал «свидетельство того… что Советский Союз стремится занять позицию в регионе в целом, которая сделает более вероятным соперничество между великими державами». (Это найдет свое подтверждение в двух ближневосточных кризисах в течение 1970 года.)

Эти суждения отражали реальность, которая свидетельствовала о бездействии Советского Союза в 1969 году. Но почти незаметно стали появляться зачатки медленного движения вперед. Внешнеполитические решения любого крупного государства становятся результатом сложного процесса бюрократического, внутриполитического и международного давления. Советский бюрократический механизм и политический процесс действуют особенно извилистым путем. В 1969 году Советы должны были сразиться с новой администрацией США, что всегда было крупной аналитической проблемой для советских руководителей, а мы в дополнение ко всему меняли свои процедуры. Работа на широком фронте одновременно ведущихся переговоров, к примеру, была не просто не знакома советскому административному процессу, но могла перенапрячь его возможности. Даже несмотря на огромность аппарата, все упирается в узкое горлышко немногих лиц наверху, из числа тех, кто принимает решения. Их приказы затем отфильтровываются через громоздкую цепь разных инстанций. Решения принимаются со всей тщательностью и старанием, и, коль скоро они ставят на кон престиж высшего руководства, то меняются они с большим нежеланием. В 1969 году, к тому же, конфликт с Китаем занимал большую часть внимания советских руководителей. Серьезные вооруженные столкновения на китайско-советской границе в марте и летом вызвали большую пропагандистскую баталию, вероятно, серьезные политические споры, а позднее начало переговоров о границе.

Самой глубинной причиной советской бездеятельности в 1969 году, однако, было, несомненно, то, что условия не создали еще систему стимулов и санкций достаточного размера, дабы воздействовать на принятие решений. По Вьетнаму Советы, не исключено, были совершенно искренними в своем декларированном стремлении помочь нам прекратить войну, хорошо понимая, что она препятствует американо-советским отношениям, но трудное решение по оказанию воздействия на своего союзника никак не может приниматься абстрактно. Действительно, до тех пор, пока риски американо-советских отношений остаются гипотетическими, а выгоды от урегулирования в Индокитае носят предположительный характер, линией наименьшего сопротивления в Москве стала тактика проволочек. Другими словами, обстоятельства не смогли придать стимул советским решениям. Они не видели никаких санкций за неоказание нам помощи. Их предупреждения против нашей эскалации мы принимали серьезно в то время, хотя теперь в ретроспективе я считаю это ошибкой. Перечитывая соответствующие документы для работы над этой книгой, я был поражен уклончивостью и осторожностью тона советских заявлений. Они пренебрежительно говорили об эскалации как «ничего не решающей», как «ухудшающей международное положение» и в общем представляющей «опасность». Никогда Советы даже и не приближались к намеку на угрозу. Однажды Добрынин указал на то, что, если мы возобновим бомбардировки Ханоя и Хайфона, остановленные президентом Джонсоном в 1968 году, китайский инженерный батальон, выведенный несколько лет ранее, может вернуться во Вьетнам, что усилит китайское влияние на Ханой. Я сказал: «Если вы сможете с этим примириться, мы тоже». Добрынин промолчал.

Сейчас в ретроспективе ясно, что, только если бы мы представляли конкретные осязаемые риски для важных советских интересов, тогда у Советов был бы стимул оказывать давление на своих страдающих мономаниакальной зависимостью подопечных в Ханое. Предложение положительных стимулов помогло бы, но только исключительно в комбинации с рисками, которые мы представляли бы сами. Стимулы были бы отвергнуты как затруднительные с точки зрения советского положения в коммунистическом мире. Когда мы в итоге добились советской помощи в 1972 году, случилось это как раз благодаря сочетанию давления и стимулов. Но до пасхального наступления северных вьетнамцев в 1972 году мы никак не были готовы столкнуться с внутренними и международными последствиями такого курса.

Если санкции оказывались не так очевидны для советского руководства, то стимулы и награды были налицо. Президент постоянно заявлял, что переговоры ускорят свой ход на Ближнем Востоке, если вопрос о Вьетнаме будет урегулирован. Я подкреплял его замечания. Но мы не могли отвечать именно в тех терминах, в каких ставил мне вопросы Добрынин 4 мая: «Предположим, война будет закончена, как вы станете улучшать отношения?» Самый лучший ответ, который я мог выдать, был: встреча на высшем уровне и неконкретное обещание улучшить торговлю. На Ближнем Востоке наш интерес противоречил интересу Москвы; в конце концов, целью нашей стратегии было уменьшение советского влияния на Ближнем Востоке, а у Советов – усилить или, по крайней мере, сохранить его. И мы не собирались менять этот ближневосточный интерес на урегулирование во Вьетнаме.

Нет сомнения в том, что внутренняя политика в Америке подкрепляла советскую тенденцию к затягиванию дел и разным проволочкам. Существовавший на первых порах страх, что Никсон займется массированным перевооружением, вскоре сменился осознанием того, что перед лицом нарастающего сопротивления со стороны конгресса администрация была бы счастлива сохранить существующий оборонный бюджет. Новые военные программы подвергались мощным атакам; некоторые проходили минимальным большинством. После получения согласия на них реализация этих программ систематически сводилась на нет, а их финансирование ежегодно уменьшалось. Применялись разные формы давления в направлении «упорядочения приоритетов» и снятия акцентов с обороны. Не казалось возможным и то, что союзники Америки поддержат рискованный курс во Вьетнаме. Таким образом, у Советов вновь не было мотива идти навстречу.

Но пока, будучи, возможно, излишне оптимистичны в отношении американо-советских отношений в начале 1969 года, мы начали закладывать основы для достижения конечного прогресса нашими шагами в других областях, – демонстрируя действенность политики увязок. Мы создали стратегию, которая привела к переделу альянсов на Ближнем Востоке. Мы решительно стали двигаться по направлению к Китаю. Наш курс во Вьетнаме в течение трех лет не очень-то нуждался в советской помощи, а затем получил ее в 1972 году. Мы укрепили союзнические отношения. Путем беспорядков и напряженности мы донесли до Советов, что, если будем соблюдать трезвый стиль, наша политика будет серьезной и целенаправленной и в нужный момент смелой.

Я послал президенту анализ советской политики в конце 1969 года, который подготовил с помощью своих сотрудников Гельмута «Хэла» Зонненфельдта и Билла Хайленда. Он начинался с того, что отвергалось предположение о том, что советская политика непременно следует по некоему генеральному плану:

«Всегда всех так и тянет причесать под одну большую гребенку разнообразные советские действия. Более понятные лишь немногим формы кремлеведения зачастую имеют целью рассматривать каждый и все в целом шаги как часть тщательно отрежиссированного результата, в котором события неуклонно движутся к своему торжественному апофеозу.

Опыт показал, что такое редко, если вообще, случается. Начиная с кубинского ракетного кризиса, в ходе арабо-израильской войны, и кончая вторжением в Чехословакию, имел место большой элемент импровизации в советской политике».

Я подозревал, что именно так все происходит и в настоящее время. У Кремля было несколько важных дел. Но советские действия казались реакцией на конкретные ситуации. Некоторые аналитики видели тесную тактическую связь между китайско-советскими переговорами и советским ведением переговоров по ОСВ. Привязав Соединенные Штаты к долгим переговорам по ОСВ, Советы могли использовать феномен советско-американского сговора против Китая. Главной проблемой этой теории было то, что советская позиция на переговорах по ОСВ имела здравый смысл без ссылок на китайскую ситуацию, а ухудшение китайских переговоров легко можно было объяснить характером проблем. Советская сторона вела себя уклончиво на переговорах по ОСВ, просто желая протестировать неизведанную сферу деятельности, которой мы занимались, а также определить, до какой степени мы находимся под давлением внутренних событий, в плане получения от нас уступок и односторонних сокращений в наших военных программах. Китайцы реагировали на военное давление со стороны Советов, зондируя почву в нашем направлении. Таким образом, Советы нацелили свои шаги в области ОСВ на то, чтобы поразить китайцев, в какой-то мере они преуспели в этом деле, но результат, возможно, не очень-то удовлетворил Советы. Он, вероятнее всего, ускорил китайские контакты с нами. В Европе вместо того, чтобы занять примирительную позицию для перенаправления своей энергии на дела с Китаем, Советы много запросили на переговорах с новым правительством Вилли Брандта – преимущественно в силу того, что очевидное острое желание в Западной Европе достичь разрядки, казалось, предоставляло возможность добиться даровых успехов, сохраняя непреклонность позиции.

Завершался мой анализ такими словами: «В общем, как представляется, не существует ни единой объединяющей нити советской политики».

До появления этой объединяющей связи советские руководители зондировали несколько направлений одновременно. Только после того как мы дали отпор в некоторых острых столкновениях на протяжении 1970 и 1971 годов, наши отношения стали развиваться в лучшую сторону.