* * *

Окончив школу, Гена поехал в Москву и поступил на сценарный факультет Института Кинематографии. Проучился год и бросил. И не столько потому, что жить снова было голодно, а потому, что ему не понравились и сам институт, и педагоги, и совсем не понравилась студенческая среда. К тому же он узнал, что в Москве есть Литературный Институт и решил, что там ему и надо учиться.

Осенью 1951 года он снова поехал в Москву учиться уже в Литературном Институте, пройдя в мае творческий конкурс. Но доехал Гена только до Котласа. Там его обокрали, забрали все: документы, деньги, вещи, в том числе и новенький костюм, сшитый теткой Парук, – подарок от нее и от матери.

Гена вернулся в деревню, но матери не рассказал, почему. Она узнала обо всем от постороннего человека, односельчанина, ехавшего с ним из Сыктывкара на одном пароходе. Такой уж был у Гены характер: он никогда и никому не рассказывал о неприятностях, случившихся с ним по вине обстоятельств или по собственной глупости. Но по глупости он попадал впросак только несколько раз в жизни.

Поразмыслив, Гена решил, что раз такая судьба, надо сначала поработать, да и вообще набраться какого-то опыта в жизни, что-то стоящее написать. Так он оказался в Радиокомитете. Сначала работал диктором, затем корреспондентом, а потом стал заведовать корпунктом,

Через два года, в 1953-ем, Гена, уже не зеленый юнец, снова пройдя творческий конкурс, поступил в Литинститут им. М. Горького, и уехал учиться в Москву.

В зимние студенческие каникулы Гена ходил на охоту по своему, доставшемуся от деда путику и, как правило, приносил много дичи, особенно куропаток (путик – это тропа, по которой кроме хозяина – охотника никто не ходит и не имеет права ставить свои силки, стрелять птицу и зверя). Мать варила из куропаток суп, тушила с картошкой, сушила. Это сушеное мясо было для Гены некоторым подспорьем во время учебы. Анна Васильевна продолжала заботиться о нем, отправляя в Москву посылки с сушеной картошкой и морковью, и с теми же сушеными тушками куропаток. Да и с деньгами стало полегче: стипендия немного увеличилась, к тому же Анна Васильевна посылала ему 50 рублей, получив пенсию за младшую дочь. Кое-что можно было заработать и на титрах к кинофильмам. Тогда некоторые фильмы в Коми республике показывали с титрами на коми языке.

В 1958 году Гена окончил институт и вернулся в Сыктывкар. Теперь он сам мог помогать матери.

Глава 2

Писать воспоминания о дорогом человеке очень сложно.

Ведь он словно еще стоит или сидит рядом со мной, молчит. Иногда посылает мне весточки в виде листиков с деревьев, каких часто и нет вокруг. А я не знаю, что он хочет этим сказать? Может, просто утешает меня, говорит, чтобы я не отчаивалась из-за всякого рода неприятностей, которые посыпались после его ухода. О неприятностях тоже, конечно, придется писать, но это – потом…

Мы встретились с ним на стадионе, куда я ходила заниматься гимнастикой. После очередной тренировки я остановилась возле беговой дорожки, на которой соревновались легкоатлеты. Были, кажется, республиканские соревнования. Победил красивый, кудрявый, черноволосый спортсмен с лицом явно восточного типа. Я тут же на стадионе сорвала несколько цветков и хотела бросить этот нехитрый букет победителю, но поняла, что не доброшу, и попросила сделать это стоявшего рядом молодого человека. Он улыбнулся и выполнил просьбу.

Когда я вернулась домой, моя соседка (а жили мы вдвоем в небольшой комнатке с девушкой, которую звали, как и меня. Галиной) сказала, что сегодня к ней придут в гости два молодых писателя и будет лучше, если я уйду из дома. Наскоро поев, я отправилась бродить по городу. Уже вечерело, и стало довольно прохладно, когда я решила пойти домой. Подойдя к нашему дому, а жили мы на первом этаже, я услышала приглушённые веселые разговоры, села под окном и стала ждать, когда гости уйдут. Замерзла я изрядно.

Наконец, голоса затихли, и я пошла домой. Веселая соседка сказала, что два парня – для нее много, поэтому она выбрала сегодня одного, а второго, Геннадия Юшкова, дарит мне.

Гена в то время был настоящим стилягой: белая рубашка, пиджак цвета морской волны, серые узкие брюки и желтые ботинки на толстой подошве. Но с пижонским внешним видом явно контрастировали зачесанные назад гладкие волосы, внимательный взгляд маленьких коричневых глаз, и открытая улыбка больших, мягких губ, они говорили о большом уме и такте.

Таким он мне запомнился. Когда соседка через несколько дней представила нас друг другу, мы улыбнулись, как старые знакомые. Не знаю, это ли называется «любовь с первого взгляда», но притяжение сразу возникло очень сильное.

Вскоре мы поженились. Свадьбы с пышным застольем не было, тогда это было не в моде. Зато расписывались в ЗАГСе очень весело, со всякими шутками, с выкупом невесты, пускали шапку по кругу, чтобы заплатить за свидетельство о браке, выпили тут же очень «горькое» шампанское, хотя это тоже было не принято. Наутро Гена подарил мне обручальное кольцо.

С матерью Геннадия пошли знакомиться в конце октября. Доехали на автобусе до Часово, потом, до Красной шли пешком 13 километров. Как я уже рассказывала, дорога между Часово и Красной была ужасная: глинистая, скользкая, с большими лужами и болотистыми местами, мощеными бревнами, через щели между которыми хлюпала жидкая грязь. Мать встретила нас очень просто, не горячо и не холодно. Накормила вкусными шаньгами с молоком. Вкуснее, чем ее шаньги, я потом никогда не ела. Добрались мы до Красной в субботу, а утром в воскресенье уже шли 13 километров в обратном направлении.

С моими родителями и родственниками Гена познакомился в Архангельске немного позже. Все сказали, что мы очень похожи друг на друга. После застолья папа играл на гармошке, а мама тихонько допытывалась у меня, не сидел ли Гена – «У него на руках татуировки?» На следующее утро, когда отец спросил Гену, не хочет ли он опохмелиться, и тот согласился, мама опять разволновалась – «не пьющий ли у тебя муж?» «Ну что ты, нет» – ответила я, и она совершенно успокоилась. Гена ей понравился, как и папе, и сестре, и брату.

* * *

Когда мы только познакомились, то рассказали друг другу, почему оба оказались в Сыктывкаре. Я – чисто по глупости: мне предлагали работу в Москве, в научной лаборатории Шинного завода и одновременно заочную аспирантуру на химфаке МГУ, но мне очень не понравился этот завод, старый и грязный. У Геннадия тоже была возможность остаться в Москве, в Союзе писателей, но он четко знал, что его место на Родине.

По приезде в Сыктывкар Геннадий как-то растерялся, лишившись привычной атмосферы Литинститута, семинаров замечательных поэтов и писателей, которые относились к нему с большой симпатией, не только хвалили, но и помогали войти в большую литературу. Так Михаил Светлов перевел и напечатал его стихотворение «Кукушка» в самом главном и самом престижном литературном журнале того времени – в «Новом мире». Гена всю жизнь восхищенно вспоминал Светлова. Михаил Аркадьевич был не только очень добрым человеком, но одновременно очень требовательным к тем, кто занимался в его семинаре. Он мог подолгу слушать их стихи и подстрочные переводы, но когда видел, что молодые поэты явно увлекаются формой стиха, часто в ущерб содержанию, всегда говорил: «Ребята, я – старый еврей, и меня трудно чем-то удивить. Ищите и находите в поэзии свое, непохожее ни на что другое». Гену он отмечал и привечал, переводил и печатал, найдя в нем «свою ноту». Наставления Михаила Аркадьевича Гена помнил всю жизнь

Также тепло относился к Геннадию и Борис Ромашов, руководитель его дипломной работы. В семинаре «Советская драматургия», который он вел, была отмечена первая пьеса Гены «Где-то в тундре», напечатанная в журнале «Молодежная эстрада» (№3, 1955 г.), а для защиты Диплома он написал вторую пьесу «Мой друг Иван Игнатов».

Вернувшись в Сыктывкар, лишившись привычной студенческой компании своих друзей и сокурсников, поддержки педагогов, Гена попал в совершенно забытую им атмосферу жизни небольшого города.

Наряду с психологической перестройкой приходилось преодолевать и материальные трудности – поиск жилья и работы. Только в ноябре Г.А.Федорову удалось взять его Литконсультантом в Коми отделение Союза писателей СССР, которое тогда было совсем небольшим: восемь членов Союза плюс литературный актив, тоже малочисленный. Стать членом Союза писателей тогда было совсем непросто: требовалось выпустить минимум две книги, не говоря уже о большом количестве журнальных публикаций.

В Сыктывкарском отделении Союза Гену хорошо знали и встретили очень дружественно, особенно старейшины Г. А. Федоров и Я. М. Рочев.

Проблему с жильем удалось решить тоже не сразу. Сначала его приютила на некоторое время семья поэта Федора Щербакова, которая жила в сохранившемся и сейчас деревянном доме, неподалеку от нынешнего Дома печати, где в ту пору был Совмин. Спасибо добрым Щербаковым.

Вскоре он снял чердак у поэта В. В. Когда мы поженились, и я перешла к нему жить, этот чердак производил на меня жуткое впечатление. Он был совершенно не приспособлен для жизни: одно небольшое окно, балки, голые бревна, топчан, прибитый к стене. Умываться хозяйка разрешала только на первом этаже, в коридоре. После благоустроенных общежитий нам было трудно привыкнуть к такой обстановке.

В этом же доме на первом этаже, точнее, на зимней веранде, снимал жилье Альберт Ванеев.

Однажды мы втроем возвращались в одиннадцатом часу из театра. В ту пору спектакли начинались в 8 вечера, а заканчивались в 10—11. Шли не спеша, обсуждая пьесу и спектакль. По Первомайской дошли до Красных Партизан, свернули за угол. По другой стороне улицы шел высокий молодой человек.

Вдруг два малорослых парня остановили его. Видно, что-то сказали, он ответил, но ответ, судя по всему, их не устроил. В руках одного блеснул нож, которым он ударил молодого человека в спину. Мы в этот момент почти поравнялись с ними. Увидев нас, парни кинулись в разные стороны. Альберт бросился догонять одного из них, а Гена, крикнув мне: «Останься с парнем, я – за автобусом», помчался в сторону Советской улицы (автобусы в то время ходили только по ней). Он понял, что молодому человеку нужна скорая помощь, а вокруг не было ни души, ни машины, ни телефонной будки.

Автобус с Геннадием приехал довольно быстро, в нем было несколько пассажиров, но никто не возражал, чтобы отправиться на помощь. Молодой человек уже начал терять сознание. В тот же миг показался Альберт, он держал за ворот бандита. Один из пассажиров помог Геннадию занести пострадавшего в салон, Альберт затолкал туда же бандита, и автобус помчался к больнице, затем – к отделению милиции, и лишь потом вернулся на свой маршрут. А мы пешком пошли домой.

Примерно через неделю Гену и Альберта пригласили в милицию, поблагодарили и сказали, что молодому человеку сделали операцию, и он поправляется. А вот если бы привезли на полчаса позже, то спасти парня вряд ли бы удалось.

Вот такие они были молодые: сообразительные, сильные, бесстрашные, справедливые, готовые всем помочь.

Вскоре Альберт женился на красавице Ирине, а вовсе не на моей соседке.

Жена В. В., хорошая и трудолюбивая хозяйка, внимательно следила за своими жильцами, чтобы они ничего не испортили в доме, когда Ира Ванеева, повесила на морозном крыльце сетку с мороженой рыбой, получила от нее строгий выговор, мол, стена может начать гнить. Официально она нигде не работала, но подрабатывала, где могла, чтобы достойно растить трех дочерей, две старшие девочки были талантливы и хороши собой, а младшая дочь болела. Время было трудное.

Женщина, снимавшая в полуподвале комнату, поделилась со мной секретом стирки белья без горячей воды: замачиваешь в порошке двое суток, затем полощешь – и белье – белое-белое. Но проверить этот рецепт мне не удалось, потому что вскоре, когда Гена брился, хозяйка выкрутила пробки, электричество, естественно, пропало, и Гена пошел на работу наполовину побритый.

В тот же вечер мы сняли невдалеке другую квартиру, хорошую и у очень хорошей хозяйки, Зои Ивановны, которая работала продавцом в промтоварном магазине, где теперь «Незабудка».

Поклеили мы обои, положив в них дуст, как нам посоветовала Зоя Ивановна, чтоб не появились клопы, и зажили спокойно и весело.

С нами жила сестра Гены, которую звали, как и меня, и часто мы обе откликались на его зов: «Галя!». Умелая и работящая, Галя сильно облегчала нам жизнь. Она училась в вечерней школе в десятом классе. Днем топила печку, ходила в магазин, иногда готовила еду по своему разумению. Это сильно меня выручало, пока я не научилась вести хозяйство и хорошо готовить. Ведь до того я жила, как у Христа за пазухой: дома знала только учебу, школу окончила с золотой медалью. Потом – МГУ на Ленинских Горах, комната на одного в общежитии и масса дешевых столовых и буфетов, работавших с утра до ночи.

Поздними вечерами мы с Галей играли в карты, а Гена в большой комнате за большим обеденным столом писал пьесу «Макар Васька – сиктса зон» («Макар Васька – сельский парень»).

Гена писал про Ваську Другова очень быстро. В этой шаловливо-веселой комедии отразилось его душевное состояние, в котором он находился в то время. У него всегда было хорошее настроение, он радовался жизни, много шутил, разыгрывал нас с сестрой, подтрунивал надо мной, так как Галя часто хитрила с картами и почти всегда выигрывала. Когда же я уличала ее в жульничестве, они вместе смеялись, и Гена повторял: «Не верь тому, что говорят, сама соображай. У тебя образование, а у нее деревенская, житейская хватка». Да, хватки у Гали всю жизнь хватало, а вот счастье иногда обходило ее стороной.

К тому времени Геннадий был уже известен в Сыктывкаре. Его «Сыктывкарский разговор» знал и любил весь город. Я, услышав впервые эти шуточные стихи по радио, очень смеялась, как, впрочем, и все, кто их слышал. Думаю, что тогда в городе не было более любимого писателя.

* * *