Глава 4. Моё тихое убежище

1954-й

Ехала поездом в Брянск на семинар, рядом играли в карты ребята. При проверке у них не оказалось билетов. Троих контролеры увели, четвертый пошел сам, а пятый:

– Вот дурак! – бросил ему вдогонку.

Потом помедлил и пошел вослед.

Семинар. Весь день – лекции, лекции… Боже, как становится душно, когда слышишь этот идиотизм, убивающий живое и правдивое! Чудовищный идеологический аппарат хочет сделать из нас ничего не помнящих существ, которые только бы подчинялись и не пытались думать

В тот год дневниковых записей не вела, – наверное, работать было интереснее, чем учиться, да и времени свободного было меньше, – но записная книжка была.

А работать пошла через пару месяцев после окончания школы, – мой дядя устроил в воинскую часть библиотекарем в клуб. Но до этого ездила в Ленинград поступать в Технологический институт, – ведь там училась соседка и всегда так интересно рассказывала о нём!

Поезд тащился почти два дня, я лежала на верхней полке, за всю дорогу ничего не ела и плакала, – казалось, что расстаюсь с родным домом навсегда! – и так настрадалась, что при подъезде к Ленинграду вышла в тамбур и упала в обморок… Но отчаяние мое было напрасным, – провалилась по химии. На деньги, которые мама наскребла для этой поездки, купила бусы, так что на обратную дорогу (почти в два дня) запаслась только тремя помидорами и буханкой хлеба.

Книг в моей библиотеке было тысячи три, читателей мало и каждый день начинался с того, что надо было получить газеты, расписать по подписчикам и раздать. Иногда посылали меня в областной город на окружные семинары, которые вёл подполковник Шаманин, и как-то сразу он «положил на меня глаз», а потом и приезжать стал, – зайдёт в библиотеку и угощает конфетами. Видела, что нравлюсь ему, но это только смущало, хотя, конечно, и льстило: такой человек и… А еще при клубе художником-оформителем работал Игорь Борисов. Был он старше меня лет на восемь, строен, почти красив, но непонятен, – сдержан, немногословен, с какой-то неожиданной реакцией на мои слова, эмоции, – и, влюбившись, всё фотографировал меня, так что, о тех годах у меня сохранилось много фотографий.

(Написано крупно и подчеркнуто) «Русский чудо-человек»! «Врага уничтожить – большая заслуга, но друга спасти – высшая честь».

(Моё стихотворение)

 
Ветер холодный, резкий
В лицо мне бросает снегом,
Срывает одежду, дерзкий,
Морозит и душу и тело.
Иду я ему навстречу.
Приду я к желанной цели!
И злее метели были,
Сломить же меня не сумели.
Нет-нет! Не пойду дорогой,
Которой другие крадутся.
Для них этот ветер – попутный,
Назад им уже не вернуться.
Пусть ветер воет, тоскуя,
Пусть яростней, злее погода,
Но дань свою донесу я —
Искру тепла для народа».
 

Конечно, идеология Партии во многом была фальшивая, – писали одно, а жизнь была совсем другой, – но юные и наивные души схватывали её призывы «жить только во имя народа и для народа», забывая о себе, вот и эти мои строки были тогда искренни. Но пролетят годы, прежде чем придёт другое понимание подвига: не только борьба и непременное преодоление «метелей» – подвиг и «дань» для народа, а терпеливый, каждодневный труд для себя, а, значит, и для всех.

«Всего на земле 2,5 миллиарда человек. Как нас много! «Если бы молодость знала, если бы старость могла!»

Были с сестрой в Доме культуры на проводах колхозных ребят на целину²⁶. Ораторы со сцены «держали» речи, а прямо перед ними в первом ряду сидели те, кто уезжал: тощие, заморенные и многие – в летней обуви. А ведь еще зима!

(Два моих четверостишия)

 
Прогнала ветер северный,
Призвала только южный,
Ручьями песнь прощальную
Пропела гимн зиме…
Или:
Мелодию печальную,
Тревожную, прощальную,
Ручьём снегов подтаявших
Слагаешь ты зиме…
(И – в конце странички):
Поэта из меня не выйдет.
Знаю это точно.
Зачем же играю с рифмой,
В которой не смыслю ни…
 

«Семь меринов, а сама – передом». «Волк и считанных овец дерёт».

Виктор Гюго²⁷. «Отверженные».

«Как и утром, он смотрел на мелькавшие перед ним деревья, соломенные крыши, вспаханные поля, – пейзаж, менявшийся при каждом повороте дороги. Такое созерцание иногда целиком поглощает душу, и почти освобождает ее от необходимости думать. Видеть тысячи предметов в первый и последний раз, – что может быть печальнее этого и вместе с тем глубже? Быть может, в самом туманном уголке своего сознания, он сопоставлял эти изменчивые горизонты с человеческим бытием. Все жизненные явления непрерывно бегут от нас. Сумрак чередуется со светом; после яркой вспышки – тьма; каждое событие – поворот дороги. Вы смотрите, спешите, протягиваете руки, чтобы схватить мимолетное видение и вдруг приходит старость. Вы чувствуете какой-то толчок, вокруг черно; вы смутно различаете перед собой темные врата; угрюмый конь жизни, который привез вас сюда, останавливается, и некто, с закрытым лицом, некто, неведомый вам, уже распрягает его во мраке».

Организовать вечер, посвященный 50-летию февральской революции²⁸. Если не организую, то я – трус.

Вам, читающим эти строки, не понять того «подвига», о котором писала, – ведь о февральской революции семнадцатого года в наших учебниках истории не упоминалось, – положено было знать только о великой социалистической в октябре семнадцатого, которую теперь называют не революцией, а большевистским переворотом.

(Запись в день рождения). Уже восемнадцать!!! «Живу ли я, умру ли я, а мошка все ж счастлива».

Мама рассказала:

Начались морозы, а хату топить нечем. Три колхозницы пошли в поле, набрали картофельной ботвы, но их заметил председатель, проезжавший на мотоцикле, и приказал бросить вязанки. Две женщины бросили, а третья – нет.

– Ах, ты так? – крикнул.

Развернулся и мотоциклом сбил её с ног. Теперь лежит она в больнице, а председатель еще и грозится: если, мол, твоя дочка не вернется в колхоз, то отниму приусадебную землю! А ее красивую дочь сокращают с работы в городке, посылают назад, в колхоз… В наших-то песнях поют: «Я другой такой страны не знаю, где так вольно дышит человек…»

Иногда хочется попасть на необитаемый остров, целоваться с собаками, обнимать любую скотину, но не людей, – часто вызывают тоску: ну, почему, почему они такие серые и жалкие!

«Любовный напиток» – опера Доницетти²⁹.

Мама рассказала, как хотела украсть у соседей картошки для нас, голодных. Надо написать об этом. (Рассказ «Ведь я же человек!»)

Список секретарей комсомольских организаций и членов бюро. (В их числе я.)

Моя характеристика:

Весьма вспыльчива. Не терпит лжи. Любит энергичных, веселых, отзывчивых, добрых людей. И еще: природу, музыку, красоту, изящество. Слишком самолюбива. Себя не уважает, иногда даже презирает. Меланхолична часто. Если полюбит, то ОН будет ее Богом, – пойдет за ним на край света.

(И снова – с семинара):

«Январский пленум поставил задачу довести валовой сбор зерна за пять лет не менее чем до десяти миллиардов пудов, поднять целины тридцать миллионов гектаров…»

После всей этой пропаганды по радио, после заседаний, совещаний, собраний, конференций, докладов хочется стать дикарем, лазить по деревьям, есть сырое мясо и (самое страшное!) убивать ИХ!

Крепко написано? Значит, идеология партии «достала» (из современной терминологии), если решилась написать такое. И попади тогда мой блокнот в руки бдительного комсомольца, мне, как идеологическому работнику, мало не показалось бы.

А жили мы тогда вот в такой «социальной обстановке»: после смерти Сталина надеялись: должно что-то непременно измениться! Но кроме нового имени вождя Партии Маленкова³⁰ничего не изменилось. Потом его сменил Никита Хрущев³¹и вскоре «развернулась компания» с призывом ехать осваивать целину по вербовке комсомола и добровольно, вот молодежь и поехала в Казахстанские степи из городов, а больше – из деревень, потому что оставаться в колхозах было голодно, да к тому же и паспорт на целине можно было получить (колхозники тогда были еще беспаспортными, – крепостными).

И целину распахали, засеяли, – уже на второй год был собран огромный урожай зерна, из которого (узнаем только через десятки лет) три четвертых тогда же и пропало, – не смогли вывезти, и оно сгорело прямо в буртах, было расклевано птицами. И всё же целых четыре года упорно продолжался этот эксперимент, нарушивший экологию того края, а когда над распаханными полями закружились песчаные бури, стали пересыхать озера и реки, то лишь в шестьдесят третьем газеты перестали пестреть заголовками о «новой победе Партии и правительства». Но замелькают – об укрупнении деревень (в результате чего будет уничтожено более тысячи мелких селений), о внедрении «торфо-перегнойных горшочков (а до них ли было в разоренных деревнях, когда нечем было пахать, нечем было засевать поля). А после того, как Хрущёв съездит в США и развернет компанию по внедрению кукурузы, надеясь именно ею спасти голодающую страну, стоящую в очередях за хлебом и молоком, а потом объявит: «Догоним и перегоним Америку!», то выйдет постановление, по которому в деревнях запретят держать скот. Вот и начнут отбирать его у частников, чтобы выполнить «намеченные планы сдачи мяса государству» (ведь в колхозах-то «поголовья» оставалось от бескормицы мало), и только в течение нескольких месяцев «скупят» двести пятьдесят семь тысяч коров, тут же отобрав у сельчан сенокосы, урезав приусадебные участки (которые, кстати, потом зарастут травой), и очереди за молоком в городах удлинятся за счет обобранных и голодающих «доблестных тружеников колхозной деревни». Потом Хрущев бросит новый клич: надо накормить страну кроликами! И под фермы «по разведению» начнут отдавать даже сельские клубы и школы. Но и кролики не спасут. При всеобщем дефицит продуктов, начнутся волнения в Новочеркасске, Краснодаре, Вилюйске… и в шестьдесят втором снова введут карточки.

Вот при таких событиях будем жить, защищенные от правды пропагандой, заставляющей людей верить в пророчество первого секретаря ЦК КПСС: «Нынешнее поколение людей будет жить при коммунизме!» Наверное, кто-то и верил. Но у мамы и Виктора было полное неприятие советского, хотя в годы репрессий из нашего рода никто не попал под «карающую гильотину» коммунистов.

В хате еще темно, но просыпаюсь. Ах, как же радостно ощущать и тепло, исходящее от большого, выбеленного под праздник тела печи, и аромат только что выпеченных булок! А еще, – знаю, знаю! – сейчас от порога донесутся сбивчивые голоса ребятишек, славящих Христа, и тогда от их неуверенного и торопливого лепета с привычным окончанием: «Тётенька, дяденька, с праздником вас, с Рождеством Христовым!» во мне на весь день поселится непонятное (что причиной?), но светлое чувство.