Глава 3. Поиск иного неба

1952-й. (Мне – пятнадцать).

Очень долго не открывала дневник, писать не о чем, все дни похожи на тихую поверхность озера без единого всплеска. Скука. И только природа уносит мои печали. Вот и сегодня днем небо светилось голубизной, не было ни облачка, а к вечеру появились, и когда садилось солнце, то окрасились в бледно-розовый цвет с беловатой каймой по краям. На фоне голубого неба это смотрелось очень красиво! Наверное, никакой художник не сможет перенести такого на полотно.

Приходил к нам мой учитель математики Иван Григорьевич и почти кричал маме: «Вы избаловали свою дочку! Вы не заставляете ее трудиться!» Мама вначале молчала, а потом тихо сказала: «А вы хоть раз спросили мою избалованную дочку: сыта ли она? А вы знаете, что сегодня разбудила её в пять утра, чтобы помогла наносить воды из колодца и полить огород?» А он ничего не ответил и ушел.

Училась я плохо, и особенно весной, когда надо было помогать маме на парниках. А начинали их готовить для помидорной рассады уже в начале апреле, чтобы через месяц можно было её пикировать. Что такое «пикировать»? О, это очень просто: разложишь чуть окрепшие ростки в рядок и присыпаешь земелькой, разложишь и присыпаешь, разложишь… и так – сотни и сотни раз. Неделя-две «пикировки» давалась нам с мамой такого, что в сумерки почти вползали в хату и на другое утро трудно было встать, чтобы приготовить что-то поесть. Ну, а потом надо было рассаду вовремя поливать и понемногу, чтобы не заболела «черной ножкой», снимать рамы на день, накрывать ввечеру, а тут подходила пора и на огороде что-то посадить, посеять, – до уроков ли было?

Какие бывают ночи! Дневной ветер к вечеру улетает и становится тихо, только иногда слышатся шаги прохожего или зальется лаем встревоженная собака. Запахнет дымком, а прямо над головой начнут мерцать золотистые звезды Большой медведицы, и если пролетит самолет, то его шум, переплетённый с музыкой радио, вдруг образует грустный, щемящий звук.

Очень хочется написать сказку или маленький рассказ и послать в какую-нибудь редакцию.

(Моё стихотворение)

 
И вновь весна настала!
Ручьями засверкала,
Наполнила собою
Природу и сердца.
Понять она не может,
Что сердце так тревожит
И запах вербы тонкий,
И даже свист скворца.
 

У меня нет хороших подруг. Школа для меня – неприятная обязанность, потому что нет учителей, с которыми было бы интересно. Кажется, что и им скучно с нами. От этого – тяжелое душевное состояние, и развеять его не могу, а если смеюсь, то сквозь слезы.

Из учителей в памяти остались только четверо… нет, не «остались», а словно не выцвели, не стерлись карандашными набросками.

Седые, почти белые волосы, рыхлое, словно мятое лицо. И это – Паня Григорьевна, учительница литературы. Она держит в руке тетрадь с моим сочинением и, с ноткой осуждения, читает отрывок из него, где я сравниваю Катерину из «Грозы» Островского с цветком, который пересадили не в ту почву. Дочитала. И ученики хихикают вместе с ней.

Желтоватые, завитые, пышные и до самых плеч волосы, белёсое от пудры лицо и ярко-красные большие губы, а когда улыбается, обнажаются большие зубы. Вот и всё, что сохранилось от Любови… (отчества не помню), учительницы немецкого языка.

Остроносое, мелкое лицо с туго натянутой желтоватой кожей, жесткие, прямые волосы, серые глаза, которые со злостью смотрят на меня, – Иван Григорьевич, учитель математики. И вот он резко выкрикивает что-то, – я зажала в губах прядь волос, а ему это противно.

И уж совсем тенью – учитель химии: сутулый, мешковатый, в очках с темной оправой, через которые смотрят большие умоляющие глаза, – ну, пожалуйста, успокойтесь, не шумите! – на нас, учеников, которые его урок воспринимают как продолжение перемены.

И больше никого не помню. А ощущения от школы… Меня должны вызвать, а я ни-ичего не знаю! Да нет, тупой не была, а вот уроки почти не делала, – осенью и весной надо было помогать маме на огороде, а зимой… Зимой рано смеркалось, электричества у нас еще не было, а под керосиновой лампой долго не просидишь. Но как-то старший брат Николай, который учился в институте в Ленинграде, соорудил во дворе ветряк, который заряжал аккумулятор, и проводка от него тянулась к ма-аленькой лампочке на кухне, где я и делала уроки. И вот однажды этот аккумулятор при сильном ветре вдруг оглушительно взорвался, забрызгав всё вокруг кислотой и накрыв нас с мамой вонючим облаком, а мы, спрятавшись за печку, сидели там и не знали, что делать. Но только год и прослужил нам ветряк, а на следующий, когда ударили сильные морозы и по стенам поползла белая изморозь, брат Виктор спилил его и мы, хотя и остались с керосиновой лампой, но зато несколько вечеров отогревались на печке.

1953-й (Мне – шестнадцать)

Вчера на танцах был Герман, брат моей подруги Веры, – он приехал к ним в гости из Москвы, – а у меня было угнетенное состояние и все думалось: как же, наверное, мы серы, дурашливы, мелки в его глазах! Но сегодня Вера передала его слова: «Если бы эту девочку одеть во что-то модное, то была бы настоящей москвичкой». Как я рада, что он заметил меня! Значит, отличаюсь чем-то от остальных? Теперь Герман останется самым светлым и радостным воспоминанием.

В те годы, как только становилось тепло, в парке, что в квартале от нашего дома, начинал каждый вечер играть духовой оркестр, зазывая на танцы:

 
В городском саду играет
Духовой оркестр.
На скамейке, где сидишь ты,
Нет свободных мест…
 

Но еще не укрыты парники, не всё сделано на огороде, не вымыты руки, ноги… А подруги ждут, торопят, да и оркестр играет тот самый вальс, под который вчера танцевала с НИМ!

Но вот идём, торопимся к танцплощадке мимо клумбы, мимо чаши неработающего фонтана с мордочками львов. Ласкающая прохлада вечера, аромат цветущих лип, звуки вальса… Ах, увижу ль ЕГО и пригласит ли снова?.. Нет, такое – только там, в далёкой юности, когда душа живёт в ожидании чуда… Но всё равно, слышать духовой оркестр для меня и теперь – праздник! И жаль, что не играют в парках.

После дождичка небеса просторны,

голубей вода, зеленее медь.

В городском саду флейты да валторны.

Капельмейстеру хочется взлететь.

Ах, как помнятся прежние оркестры,

не военные, а из мирных лет.

Расплескалася в улочках окрестных

та мелодия – а поющих нет…

Булат Окуджава¹⁶.

Когда схожусь с «верхушкой» класса, то настроение вроде бы улучшается, но потом становится грустно и чувство: не то говорила, не то делала. Надо меньше быть с ними. Вот не пошла сегодня на танцы, но зато прочитала несколько страниц Белинского¹⁷.

Толстый том Виссариона Белинского, литературного критика 19 века, брат привез из Ленинграда, отдав за него последние деньги. Статьями его зачитывался, да и я, хотя и не всё понимая, находила в них нечто завораживающее. О них, – Белинском, Чернышевском¹⁸, Добролюбове¹⁹, – говорили нам и в школе, но больше не как о литературных полемистах, а как о «буревестниках революции». И в какой-то мере учителя были правы, ибо литературному критику Белинскому принадлежат слова: «Лучшее, что есть в жизни, так это – пир во время чумы. И террор».

Что за морока копаться и копаться в себе? И хорошо ли это? Не знаю. Вот и сегодня весь день томлюсь. И такое бывает часто: вдруг без причины станет весело, потом грустно, и когда грустно, то хочется крикнуть: «Скучно жить на этом свете, господа»! И опустить глаза. И никого не видеть.

Из записной книжки:

«Из отрубленного, высохшего куска дерева можно выточить какую угодно фигуру. Но уже не вырасти на том суке свежему листу, не раскрыться на нем пахучему цветку, как не согревай его весеннее солнце». Тургенев. «Несколько слов о Тютчеве»²⁰.

(Крупно, во весь листок): Сталин умер?.. Сталин умер. Умер Сталин!

При моей плохой памяти, все же сохранилось такое: нас, учеников, собрали в спортивном зале, и директор школы объявляет: «Перестало биться сердце нашего дорогого и любимого вождя…». Но вдруг закрывает лицо носовым платком, рыдает. Вокруг тоже раздаются всхлипы, а я стою и, опустив голову, пытаюсь под ладонями спрятать лицо, – может выдать! – ведь Сталин для нашей семьи был не «родным и любимым». А сегодня смотрела последнюю серию документального фильма «Лилиана Лунгина²¹. Послесловие», и рассказывала она эпизод, как они с мужем из любопытства пошли на похороны «вождя народов» и увидели, что над огромным скоплением людей висит непонятное облако – «словно испарение от колыхающихся в каком-то страшном ритме людей: шаг вперед, шаг назад…» Мистика всеобщего психоза. И в день захоронения вождя было затоптано и раздавлено около четырёхсот человек. Так что, Сталин не только уничтожил миллионы и миллионы людей в годы терроров, но и потащил их за собой в могилу.

Из записной книжки:

«Терпение и победа шагают рядом. Где терпение – там и победа». Хафиз²².

Вчера пьяноватый мужик шел по улице и пел:

Пойду, плясану,

Трехунями трехану.

Пущщай люди поглядять,

Куда хуни полятять.

«Мечтать, дерзать и заблуждаться»! Шиллер²³.

С подъёмами и спусками,

Где зеркало – вода

Бежит тропинка узкая.

Зовет она туда,

Где шелест листьев слышится,

Где свет и тишина.

Где солнца луч приветливей

Ласкает лепесток,

Где рано, зорькой утренней,

Стряхнет росу цветок.

Стряхнет вдруг серебристую,

И у моей ноги

Головку свою светлую

Поднимет из травы.

Это своё стихотворение посылала в Москву, в газету «Пионерская правда», а мне ответили: «Лучше читайте настоящих поэтов». Но брат отнес его в районную газету и там напечатали. Рада ли я была? Да, конечно, но смущало: о моих чувствах узнали чужие люди?

Были с Аллой в Доме культуры на вечере проводов «добровольцев» на целину. После доклада выступали и они, читали свои речи по заготовленным листкам и путались. Значит, во всем этом – лож?

«Как хороши, как свежи были розы

В моем саду. Как взор пленяли мой!

Как я просил весенние морозы

Не трогать их холодною рукой…»²⁴.

Записывая цитаты, ведя дневник и пытаясь что-то писать, не задумывалась тогда: зачем это делаю? А в девяносто первом, когда впервые издадут Николая Александровича Бердяева, прочту ёмко и точно сформулированную подсказку: «Дух дает смысл действительности. Дух есть как бы дуновение Божье, проникающее в существо человека и сообщающее ему высшее достоинство, высшее качество существования, внутреннюю независимость и единство… А творчество – обращенность к преображению мира, к иному небу и иной земле… оно есть менее всего поглощенность собой, оно всегда – выход из себя. Поглощенность собой подавляет, выход из себя освобождает».

Как хочется поговорить с кем-то, поделиться думами, чтобы поняли, помогли разобраться в чувствах! Но у меня лишь единственный друг и слушатель – дневник.

Моё стихотворение:

Быть бы птицей мне крылатой!

Я вспорхнула б в небеса,

И увидела оттуда

Горы, реки и леса.

Поднялась бы я высоко

Над просторами полей,

Улетела бы далеко,

Дальше, дальше от людей!

Не хочу я больше видеть

Их бестактности тупой.

Не хочу я больше слышать

Голос, вечно хлопотной.

Всё иное им постыло,

И у них мечты одни:

Лишь бы все спокойно было!

Сыты были б лишь они.

Да, ждала от тех, кого встречала, ярких поступков, примеров для подражания или хотя бы ответов на возникающие вопросы, но, увы! Не могу вспомнить того, кто дал хотя бы небольшой эмоциональный толчок, направил к чему-то, кроме брата Виктора. А позже с надеждой «всматривалась» в тех, в кого влюблялась. И первым был Вася. Работал он корреспондентом местной газеты и был даже красив, – чистое матовое лицо, светлые волосы, большой рот с чувственными губами, серые глаза. Впервые увидела его на танцевальной площадке и, – о, радость мгновения! – пригласил на вальс.

Вчера на танцах не было Васи. Он нравится мне, но в последнее время почему-то часто бывает грустным, а я никак не могу понять: почему? До того, как я согласилась с ним дружить, все было хорошо, он шутил, смеялся, но что же случилось?

В последнее время сблизилась с отличниками, нашей «верхушкой», и оказалось: какие же они пустые! Наверное, выучить что-то очень хорошо совсем не значит быть умным.

Вчера Вася всё спрашивал: почему я «такая»? А когда подошли к дому, и я сразу же хотела уйти, то он с такой тревогой посмотрел на меня! Даже вздрогнула от его взгляда.

Нет у меня близких подруг, нет и того, кого могла бы полюбить, но часто думаю: а каким Он должен быть? Пока не знаю. Но словно букет собираю из качеств, в котором и полевые цветы, и садовые.

Думаю, что Вася мог бы стать мне другом, но чего-то в нём не хватает. Может, откровенности? А еще замечаю, что появилось у него новое чувство ко мне, которое тревожит и которого боюсь.

Первое мое увлечение, первое разочарование… Сколько их будет потом! А тогда Вася довольно скоро стал мне скучен, – не оказалось в нём чего-то нового, яркого, да и зажат был, осторожен, а поэтому казался неживым. Сейчас-то понимаю, что в то время работать журналистом и быть искренним было даже опасно, а тогда… Вот небольшие отрывки «печатного слова» из случайно сохранившейся у меня газеты «Правда»²⁵: «…Редакциям центральных и местных газет, Государственному комитету СССР по телевидению и радиовещанию и Государственному комитету ССР по кинематографии поручено обеспечить освещение в печати и средствами кино, радио и телевидения достижений в мелиоративном строительстве и эффективности мелиорации в реализации Продовольственной программы СССР»

«На марше пятилетки. Работники промышленности в ходе социалистического соревнования за повышение эффективности производства осуществляют мероприятия по успешному завершению плана четвертого года одиннадцатой пятилетки…»

Ох, лучше б не попадалась на глаза эта газета!

У Зины Мухиной был день рождения, пригласила и меня. Никак не пойму: почему отличницы тянут в свою компанию троечницу?.. Вначале было весело, но потом оказалось, что они устроили сюрприз для меня: пригласили и Васю. Когда увидела его, то сразу хотела уйти, но Алла стала удерживать, да я и сама сообразила, что это будет нехорошо, но, когда шли с ним домой, сказала, что друзьями стать не можем.

– Значит, на этом кончим? – спросил.

– Да.

И ушла. На танцах в субботу он не подошел и всё время был с другими девчатами. Ноша – с плеч. Наконец-то я свободна!

Очень часто замечаю, что Эдик Абрамов смотрит на меня. Неужели нравлюсь? А вчера пригласил танцевать и, хотя за весь танец не сказал ни слова, но как же было хорошо! Жаль, что некрасивый.

Была на танцах с Зиной и Аллой, но вскоре отошла от них, села подальше. Наверное, на моем лице было очень постное выражение, потому что подошел Вася, и уже весь вечер пришлось танцевать с ним. Теперь он мне не противен, а просто безразличен. Когда дошли до дома, вдруг сказал:

– Я бы хотел, чтобы ты стала моей женой, когда окончишь школу.

А я засмеялась:

– Мало ли чего ты хочешь! – и побежала домой.

Правда, потом стало жалко его, но что же делать, если не люблю.

На танцах Эдик спросил: почему так быстро надоел мне Вася? Как узнал? Наверное, от Аллки. Да он и сам умный и мог догадаться.

Васи на танцах не бывает, наверное, уехал куда-то. Ну, и хорошо. Школьные дела идут нормально. Сегодня не успела сделать ни одного урока, хотя знаю, что по тригонометрии обязательно вызовут. В «свете» скучно. Из всех ребят только с Эдиком и интересно разговаривать, но он такой некрасивый!

Как-то местная писательская организация издала альманах «Край родной», в котором было и два рассказа Василия Пишалина, моего бывшего поклонника. Значит, стал писателем.

А тогда вскоре уехал он на Дальний Восток, – сестра его как-то сказала маме, что, мол, из-за меня, – и больше мы не встречались.