Глава 7. Шарики колдовские

1961—1962

Ровно месяц, как я – помощник режиссера на телевидении. Работа интересная, но иногда делать часами нечего, и я хожу за главным режиссером с просьбой дать хоть какое-либо занятие, а он обычно смотрит на меня, улыбаясь, и пожимает плечами, поэтому сама начала сортировать по темам фотографии из «Новостей», которые накопились за год. Есть ли интересные люди вокруг? Пожалуй, журналист Николай Недвецков и телеоператор Женя Сорокин, – умные, много читающие и даже спорящие о философах. Правда, в их спорах пока нет для меня того, что затронуло бы душу.

В том, шестьдесят первом, брат, уже работающий телеоператором в Комитете, на время моей практики в Областной библиотеке устроил меня помощником режиссера. Главному режиссеру, Михаилу Самсоновичу Дозорину, я понравилась, и он предложил остаться. Не думалось, что надолго, а оказалось… Каждый день автобус отвозил нас на окраину города, на телецентр, выдавать в эфир новости, а Комитет был на набережной Десны, притиснутый к высокому холму, на котором стояла колокольня полуразрушенного храма³⁸. Но властям зачем-то понадобилось спрямить дорогу, а, значит его снести. Помню, как двое журналистов и я ходили к главному архитектору города, чтобы убедить: можно, мол, обвести дорогу вокруг холма, а в монастыре устроить музей. И архитектор внимательно слушал нас, кивал головой, но уже через несколько дней и монастырь, и колокольню взорвали, холм тут же сравняли с землёй, вдоль протянутой дороги разбили какие-то нелепые клумбы, подняв над тротуаром почти на метр и обложив кирпичами, потом засадили их розами, но те не прижились, а клумбы заросли травой.

Когда еду из Карачева и автобус, подъезжая к Брянску, переезжает Черный мост, сворачивает направо, то всегда почему-то мелькает: «Вот и кончилось всё». И «всё» это – солнце, ароматы земли, травы, деревьев, ветра, а прямо сейчас въеду в другое: застойный, спертый запах машин, кирпичей, шум города, мелькание озабоченных лиц. И от этого словно сжимаюсь, как перед прыжком в холодную воду. Неприятное ощущение.

Элла Миклосова, наш диктор, просто красавица! Нос с горбинкой, пепельно-светлые волосы, смугловатое матовое лицо с большими синими глазами, – моих, карих, от неё не отвести! Но при всех её прелестях она… словно вывернутое наизнанку красивое платье, – иногда распахивает свои прекрасные глаза и смотрит с участием, а иногда вдруг громко и грубо расхохочется над тем, чему и улыбнуться-то грешно. Наверное, она – дура. А вот её подруга звукорежиссер Алла Смирновская, – сухопарая, некрасивая, с тонкими напряженными губами, с которых всегда готово сорваться ехидное словцо, – понятна мне без «наверное»: да, умна, расчетлива, хитра и не добрая она, не хочется подходить к ней даже тогда, когда нужно по работе.

Сегодня двенадцатого апреля шестьдесят первого года. Стою под навесом крылечка родного дома. Пасмурно, прохладно, моросит дождь. А там, над тучами, вокруг Земли, в спутнике, к которому прикасались теплые человеческие руки, впервые!.. летает человек! Чудо! И трудно поверить в это.

Элла и Алла сидели в студии и разгадывали кроссворд, а я расставляла фотографии по пюпитрам, готовясь к эфиру. Но вот они споткнулись, стали гадать: кто композитор оперы «Орфей и Эвридика»? «Глюк» – подсказала я, а они, взглянув в мою сторону, презрительно хихикнули, – из какого-то, мол, там Карачева, а подсказывает! – а потом всё ж вписали. Да нет, не сказать, что страдаю от их снисходительных взглядов, но все ж… Удастся ли преодолеть их высокомерие?.. А, может, и не надо этого делать?

Вчера до самого закрытия библиотеки читала «Новый мир»³⁹, а потом – «Иностранную литературу». Сколько ж интересного открывают мне эти журналы! Читальный зал – мое спасение и от одиночества, и от шума улиц, и от неуюта чужих комнат. Мои хозяева люди хорошие, и сын их – тоже, но он так громко храпит за перегородкой, что не могу уснуть на своей раскладушке. Завтра опять уеду в Карачев.

И до сих пор, проезжая троллейбусом через дамбу, частенько отыскиваю глазами тот самый домик со спускающимся в овраг огородом, который прилепился на краю Верхнего Судка⁴⁰. Хозяева относились ко мне приветливо, но именно это и тяготило меня, – может, потому, что чувствовала: прочили за своего робкого сына увальня. Да и в других комнатках, которые снимала, было настолько неуютно и тоскливо, что почти не ночевала в них, мотаясь меж Карачевом и Брянском в набитых автобусах, которые зимой изрядно промерзали.

Появился в Комитете новый журналист. Стас Могилевский. Красивый! Чистое бледноватое лицо, большие темные глаза с пристальным взглядом, правильный нос, а над ним – высокий лоб с тёмным чубом. Приходя на работу, долго бродит из угла в угол, потом усаживается за стол, непременно ставит перед собой графин с водой, берет ручку, – писать сценарий передачи, – но… Но на этом всё и заканчивается. И так – уже несколько дней. Интересный ли напишет сценарий, и напишет ли вообще?

В библиотеке взяла сборник поэта Евгения Евтушенко⁴¹

«Обещание», и теперь стихи его – словно освежающий дождь после долгих дней жары.

 
Я без сказок любви не хочу.
Ничего в том не вижу хорошего,
Что за счастье своё не плачу,
Красота достается так дешево!
Думал долы и горы пройду,
Чтоб коснуться руки твоей с трепетом.
Ты ж – себе, да и мне на беду!
Оказалась прирученным стрепетом…
 

Или это:

 
Тают отроческие тайны,
Как туманы на берегах.
Были тайнами Тони, Тани
Даже с цыпками на ногах.
Были тайнами звезды, звери,
В поле – робкие стайки опят.
И скрипели таинственно двери,
Только в детстве так двери скрипят…
Такие стихи будоражат сердце.
 

Сборник Евтушенко «Обещание» и впрямь стал для меня тогда удивительным открытием. И появлялись подобные публикации при «хрущёвской оттепели», как потом назовут те годы относительной свободы.

Сегодня на собрании разбирали «неблаговидный поступок комсомольца Александра Федоровского», – соблазнил какую-то девушку, но жениться на ней не хочет, – и наш председатель Комитета Петр Ильич Луньков всё нападал на Сашку, а тот твердил: «Сама она… я по молодости… я по неопытности». Было смешно и жалко на него смотреть, а Петр Ильич, жестко сжав губы и скрестив руки на животе, всё наступал:

– Мало ли что не любишь! Ты – комсомолец и обязан жениться!

Когда в очередной раз стал «клеймить», то вдруг Стас Могилевский встал и, молча, направился к двери.

– Куда Вы? – остановил его Луньков.

– Александр сам должен решить, что ему делать, – сказал наш, только что утверждённый, журналист и вышел.

Молодец Стас!

А Луньков… Он развел руки и на его лице, кроме удивления, я прочла: ну, что ж, тебе это так не пройдет!

Не могу вспомнить о Лунькове ничего, что помогло бы ярче прописать его портрет, а вот улыбку помню, – неискренней была, фальшивой и потому неприятной. Да и фамилия его Луньков… Словно выскальзывал из рук, и никак нельзя было понять: что за человек?.. А еще помню, как яростно выступал за снос того самого храма и колокольни, о которых писала, – просто одержим был! Может, хотел угодить Обкому как «руководитель идеологической организации», чтобы сделать карьеру? Но не успел, – довольно скоро умер.

Была на дне рождения главного инженера телецентра Тома Борисовича. Странно, обычно он замкнут, незаметен, молчалив, если спросишь что-либо, не относящееся к работе, то буркнет непонятное, дёрнув плечами и всё, а вот, пригласил всю постановочную группу на день рождения. И было шумно, бестолково, да еще… Элла Миклосова, наша красавица-диктор, ни с того, ни с сего вдруг бросила: вот, мол, недавно ездила в Москву и её там красной икрой угощали, а не то, что здесь… Дура! Мне стало неудобно за неё, вот и сказала:

– А по мне и картошечка в мундирах всё ещё вкусня-ятина!

И что ж?.. Через какое-то время Том и несёт ее, только что отваренную! Наших «премьерш» это почему-то развеселило, схватили кастрюлю и давай кидаться этой «картошечкой», а Том…

Он стоял бледный, застывший и вдруг мы услышали тихое:

– В Ленинграде… в блокаду⁴²

И выбежал. Оказалось, – тут же нашептала мне на ухо Роза, – во время войны и блокады в Ленинграде из всей семьи только он и выжил.

Похоже, что сборник Евтушенко стал моей «настольной книгой», и вот – из любимого:

 
Пришло без спросу, с толку сбило,
Захолонуло, налегло.
Как не похоже все, что было!
И даже то, что быть могло…
Или снова это:
…Но пришла неожиданно взрослость.
Износивши свой фрак до дыр,
В чье-то детство,
Как в дальнюю область,
Гастролировать убыл факир…
…Дайте тайну! Простую-простую!
Тайну – радость и тишину.
Дайте маленькую, босою,
Дайте тайну, хотя бы одну!
 

Недавно и в наш город наведывался Евгений Евтушенко. Если бы знала заранее, что приедет, то сходила б на встречу и вначале, прочитав залу его раннее стихотворение: «Тают отроческие тайны, как туманы на берегах…", задала б вопрос: «Когда от нас, обычных смертных, уходят тайны, то мы просто смиряемся с этим, но когда «шарики колдовские» покидают вас, поэтов, остаетесь ли вы поэтами?» Интересно, что ответил бы? Ведь уже давно стихи его для меня – рифмованная публицистика.

Прислали к нам на радио журналистку, зовут Раисой. Сегодня показывала ей город, потом сидели в кафе. Конечно, она знает намного больше меня, разговаривать с ней интересно, но станем ли подругами?

И всё же не увлекли меня наши философы! Особенно неприятным становится Недвецков с его речами… словно палкой – по деревянному штакетнику. Тарахтит, тарахтит, перескакивая с одного на другое, а в результате – пустота. Кажется, что все боли мира ему – до лампочки, только б утвердить свою значимость, только бы все смотрели на него и поклонялись. Хочет ехать в Москву преподавать в Университете. И чему будет учить своих студентов?

Сняли с Раисой комнату на шумной улице в деревянном домике у старых тихих и добрых евреев. Единственное наше оконце смотрит в сад, яблони которого никогда не пропускают солнца. Теперь в Карачев езжу реже, – с Раисой ходим в кино или просто по городу, и мне с ней пока интересно.

Два раза в неделю Раиса ходила в школу преподавать французский язык, и делала это для того, чтобы потом, когда здесь отработает положенные два года, уехать в Москву, прописаться, устроиться на работу и постараться выслужиться перед определенными «органами», чтобы те разрешили ездить в другие страны для преподавания. Конечно, была она образованней меня, уверенней и… громче что ли? Да и смеялась громко, раскатисто, слегка запрокидывая голову с копной темных завитых волос, которые казались ещё темнее из-за бледноватого лица. Высока была Рая, статна и даже сухопара, – ей бы моделью быть! – но она не следила за собой, была неопрятна, до самых жарких дней ходила в какой-то зеленой кофте и, похоже, не собиралась её снимать. А еще любила по утрам есть лук, отчего запах в нашей комнате висел!.. Я относилась к этому её пристрастию терпеливо, но каково было коллегам по работе?

Вчера, когда собралась ехать в Карачев, Стас провожал меня до автостанции. В ожидании автобуса сидели в кафе, потом – в скверике, и я вдруг услышала:

– Но где-то, где-то далеко есть дом, понуро припавший к земле, словно прислушивающийся к нашим шагам, где бы они ни раздавались. Но где-то, где-то мы можем забыться хотя бы на миг и удивиться, что первый снег выпадает всегда беззвучно, что у тебя с мороза холодные руки, мама!

Нет, здесь о Стасе большего не напишу, – о нём будет отдельная глава, которую назову «Сон отлетевший».

На мотороллере ездили с Виктором в Карачев. Вообще-то мы часто вот так… но вчера, после жаркого дня, мчаться навстречу пахучему лесному ветерку было особенно восторженно!

Приходил сегодня к нам Лёва Федоров. Он – лучший журналист на радио, хотя ему часто достается от начальства на летучках, – темы, мол, берёт не те, слишком заостряет их. Внешне он – вполне ничего: высокий, блондинистый, с быстрым и неожиданным взглядом… который, кстати, часто бросает на Раису, но она не отвечает ему, хотя, – знаю! – он тоже ей нравится. Едва ли у них что-то получится, ведь Лёвка – шалопай, еще не совсем закрепощенный идеологией, обаятельный шалопай, у которого нет точной цели в жизни, так что…

Ездили с Раисой в Аниково, молодежный дом отдыха под Москвой, – это она от Обкома комсомола достала две путевки, – правда, на другой же день сама укатила в Москву, а я подолгу бродила в роще, сидела на берегу речушки и смотрела на тихую воду. Но потом познакомилась с негром. Вечерами в холле гремела дискотека, а он, – симпатичный, белозубый, с чуть приплюснутым носом и почти чёрными глазами, – сидел в сторонке с загипсованной ногой и грустно смотрел, как мы танцуем. Стало его жалко. Подсела, улыбнулась, попыталась заговорить, и мы как-то поняли друг друга. А когда с его ноги вскоре сняли гипс, то жалость моя к Комбо растворилась, но острее вспыхнуло любопытство: а как живут негры в Кении? И он рассказывал, – больше жестами, мимикой, непонятными звуками, – а я понимала и учила его русскому:

– Комбо, вот это – ля-гуш-ка, – наклонялась, показывая, когда стояли на берегу речушки.

И он смешно повторял:

– Лья гушь-кья.

Добрый и веселый был Комбо. А еще рассказывал, что у него есть брат-фермер, и что на его кукурузные поля часто нападают обезьяны, которых приходится отлавливать, набрасывая сети. Ну, я и сказала ему опять же больше мимикой интонацией: жалко, мол, бедных обезьянок, они же есть хотят, на что он замахал руками: их же, мол, очень, очень много!

В первый же день после возвращения из Аникова приходил Лёвка. Оказывается, он стал выпивать, и теперь Раиса пробует влиять на него. То-то он жаловался мне: «Понимаешь, у меня душа распадается. Надоело врать! А выпьешь, вроде бы сразу и свободным станешь». Но что я могла ему ответить? Ты, мол, не один такой?

Получила письмо от Комбо: «Моя душа Галичика! Я не думал, что молчание будет и если ты будешь забывать меня так быстро… Я не знаю, что могу делать, потому что не могу забыть тебя. Сейчас будет месяца когда я послал письмо, но ты не хочешь ответить. Пачиму?»

Дала прочитать Раисе, а она расхохоталась:

– Ну, и что ты ответишь этому «пачиму»?

– Ну, что-нибудь отвечу…

Странная, конечно, Раиса. Похоже, глядит на всё со своей надуманной высоты, и никто ей не нужен.

В руках у меня письма Комбо: «Я иногда думал ты болеть, потому что не хотел думать если ты можешь забывать мне так рано. Я очень скучаю о тебя. А как наша фото? Еще не закончила и что»?

Смешной был Комбо… А тогда отпечатала я фотографии, отослала ему, и он снова прислал письмо:

«Я был очень рад когда получил твое письмо с фотокарточками. Я не могу сказать как мне был когда видил твое фотокарточка и каждый день я смотреть на твою. Но жизнь очень трудно потому что я всегда думаю как мы были вместе дом отдыха. Я не могу забуду как был хорошо там, но что я могу делать? Ты очень очень мне нравится вот почиму я очень люблю тебя. Я уже послал тебя мои фотокарточку, но ты ничего писала о письмо который я послал тибе». И просил разрешения приехать, чтобы жениться. Помню, как Раиса хохотала и над этим письмом, а я… А во мне и теперь, когда вижу по телевизору фильмы о Кении, мелькнёт да мелькнёт: вот, мол, стала бы женой юриста, жила б в Найроби… но тут же вспыхнут слова мужа: и была бы седьмой женой негра, а не моей.