Знак информационной продукции (Федеральный закон № 436-ФЗ от 29.12.2010 г.)

Главный редактор: Яна Грецова

Заместитель главного редактора: Дарья Башкова

Руководитель проекта: Елена Холодова

Арт-директор: Юрий Буга

Редактор: Елена Барзова

Корректоры: Мария Прянишникова-Перепелюк, Татьяна Редькина

Дизайн обложки: Денис Изотов

Верстка: Кирилл Свищёв

Иллюстрация на обложке: Andrea Serio

Фотографии предоставлены издательством Narratori Feltrinelli

Разработка дизайн-системы и стандартов стиля DesignWorkout^®

Все права защищены. Данная электронная книга предназначена исключительно для частного использования в личных (некоммерческих) целях. Электронная книга, ее части, фрагменты и элементы, включая текст, изображения и иное, не подлежат копированию и любому другому использованию без разрешения правообладателя. В частности, запрещено такое использование, в результате которого электронная книга, ее часть, фрагмент или элемент станут доступными ограниченному или неопределенному кругу лиц, в том числе посредством сети интернет, независимо от того, будет предоставляться доступ за плату или безвозмездно.

Копирование, воспроизведение и иное использование электронной книги, ее частей, фрагментов и элементов, выходящее за пределы частного использования в личных (некоммерческих) целях, без согласия правообладателя является незаконным и влечет уголовную, административную и гражданскую ответственность.

© 2024 by Federica Manzon

First Italian edition Giangiacomo Feltrinelli Editore Published by arrangement with Rosaria Carpinelli Consulenze Editoriali and ELKOST International literary agency.

© Издание на русском языке, перевод, оформление. ООО «Альпина Паблишер», 2025

* * *

Этот роман – плод воображения. Исторические события, места и персонажи, которые реально существуют или существовали, изменены авторским замыслом. Любое совпадение с реальными людьми или фактами следует считать случайным.

Посвящается Адольфо

Остров

В апреле мало катеров, что курсируют между материком и островом. Она шагает по заколоченному поселку: женщина с ногами как у цапли и морщинками у голубых глаз, как бывает у тех, кто рос в городе, открытом всем ветрам. В одиночестве бродит она среди пустующих дачных домиков: некоторые фасады щеголяют флагом «Динамо Загреб», висящим на бельевой веревке, стены других украшают отверстия от пуль. Альма поднимает взгляд к колокольне и видит, как чайка расправляет крылья. Утром она звонила в гостиницу на острове – спросить, можно ли забронировать номер. Можно, ответили ей неохотно. Времена меняются, но остров сохраняет свою неучтивость.

Тем временем небо прояснилось, выглянуло балтийское солнце. Кажется, она всю жизнь провела под таким вот небом в погоне за чем-то неопределимым. Однажды зимой в своем городе на востоке Италии, где-то в конце февраля, она шла по лесу барона Револьтелла, и деревья раскачивались от порывов боры^[1], она сжимала руку мужчины, скользнувшую в карман ее пальто, и ее пробрала дрожь. Такое бывало с ней не раз: она знакомилась с кем-то, проводила с ним время, вместе всматриваясь в небо, разделяла с ним путь, но потом уходила.

Колокола отбили время, капитан катера вошел в рубку проверить, все ли готово. Альма спешит к трапу, на билет никто даже не посмотрел: она единственный пассажир, и вид у нее иностранки из северных стран. Где бы она ни жила, ее всегда принимали за неместную. То ли она ведет себя как-то неуверенно, словно приехала совсем ненадолго. А может, потому, что она медлит, прежде чем ответить на вопрос. И все думают, что она не понимает их язык, никакой язык, а ведь на самом-то деле она говорит на нескольких.

На палубе она облокачивается на поручни и смотрит вниз, чтобы увидеть, как мотор катера вспенивает воду, когда отчаливает. Однажды, когда отец держал ее на руках, шляпка у нее упала в воду. Купленная в Венеции соломенная шляпка с голубой лентой. В утешение отец повел ее вниз в рубку, присутствующие встали пожать ему руку, он перекинулся парой слов с капитаном, и тот вытащил из шкафчика под штурвалом прямоугольник синей материи с вышитой сбоку красной звездой и нацепил ей на голову. Альма сказала спасибо, а капитан с отцом многозначительно переглянулись.

Пилотка югославских пионеров осталась в детстве, нет и фотографий того дня: в то время мало кому из нас доводилось быть увековеченным на пленке, разве только по случаю какого-нибудь праздника, если выпадет удача поучаствовать в национальном параде и попасть на страницы Vjesnik или Novi list. Альма помнит, что на ней были голубые сандалии и матроска. Долгие годы она считала, что это воспоминание подсунуло ей воображение и оно выросло в пустыне семейной памяти с упрямством акации в Сахаре, но потом перестала об этом думать.

В те времена отец возил ее два-три раза в год на остров. Там царила атмосфера кинофестиваля с бокалами пенящегося шампанского. Залихватская атмосфера неприсоединившихся стран. Мужчины в пиджаках, галстуках и белых шляпах прогуливались по бульварам или разъезжали на маленьких кабриолетах; стада оленят щипали травку на полях для гольфа. Альма ныряла с плоских рифов и плавала под водой среди актиний величиной с кулак, кефалей и морских карасей^[2]. Ей не разрешалось ни с кем разговаривать, она еще удивлялась тогда, как бы ей это вообще удалось, если тут говорят на непонятных языках. Порой она улавливала отдельные слова, смутно похожие на услышанные в своем городе в автобусе или на пляже за Сосновой рощей, куда приходили купаться словенцы из Контовелло.

Иногда на острове появлялись другие дети: синие пилотки с красной звездой, как у нее, белые рубашки и красный галстук на шее. Отец объяснил, что это пионеры, и она сказала, что тоже хочет быть пионеркой. Это еще зачем? Чтобы носить такую же форму! На самом-то деле она терпеть не могла, когда на острове оказывались пионеры. Банда, дикое племя. Говорят на своем секретном языке, свои непонятные жесты: хлопают друг друга ладонью о ладонь, стучат кулаком в кулак, вопят, ныряют с самых опасных южных рифов, свистят в два пальца. Иногда они утаскивали ее с собой на вылазки к виллам и через дырки в заборе подглядывали за тем, как официанты в форме разводят огонь для гриля, на широких каменных столах стоят вазы, пока без цветов, ворота охраняются военными. Никто из солдат их не ругал и не прогонял, даже когда они становились слишком назойливыми, потому что маршал обожал детей, фотографировался с ними на всех публичных церемониях, целовал и принимал от них подарки, поощрял спортивные игры, на которых частенько появлялся с женой и чиновниками, уцелевшими после очередных чисток.

Случалось, что Альма натыкалась на своего отца, тот гулял по аллеям острова в компании женщин с жемчужными ожерельями и курящих мужчин, он подмигивал ей, намекая, что сейчас неподходящий момент напоминать всем, что у него есть дочь. Проходя мимо, она слышала, как он говорит всякий раз на новом языке, слова так легко срывались с его губ, нанизываясь одно на другое, что никому не под силу было распознать его акцент, понять, откуда он родом и даже – на чьей он стороне. (Где он родился? Кем были его родители? И что у него за имя?) Эти элегантные женщины и мужчины не знали, что ее отец – бродяга, сочиняющий ошеломительные истории, и поет страшные колыбельные – дома он то появлялся, то исчезал, и никогда заранее не знаешь: вернется он или нет. На него нельзя было положиться. Он сбегал постоянно на восток, и ей с матерью оставалось только ждать его, вечное ожидание.

Детство Альмы до переезда в дом на Карсте вспоминается как череда сменяющих друг друга ожиданий и напряженных дней, когда ее мать приносила домой алюминиевые лоточки с поджаристыми чевапчичами, айваром, кипферлями, свеклой с картошкой – ужин к возвращению отца, не дождавшись его, нехотя съедали сами. И если во взрослом возрасте Альму несколько раздражал стук женских каблучков по паркету, то потому, что в те дни напрасной надежды ее мать надевала зеленое атласное платье выше колен с открытыми плечами и туфли на каблуках, которые часами мучительно стучали, перебегая из кухни к окну гостиной и обратно, пока не сдавались перед темнотой и не забрасывались в кладовку, оставляя в воздухе шлейф тревоги и боли.

В детстве ее мать подавляли шкафы, где на полках царил идеальный порядок: белье из жесткого хлопка, переложенное мешочками с лавандой и стружкой марсельского мыла; диваны в тон коврам и стенам. Она задыхалась от показного порядка и хорошего вкуса, так что любая форма неустойчивости, патологического беспокойства обладала дерзкой привлекательностью: мечталось бороздить просторы океана, но на самом-то деле она тосковала по берегу, лавируя на скверно сколоченном плоту, который швыряют бурные волны. В юности изучала историю искусств, и все говорили, что она стильно одевается, но, не досдав выпускные экзамены, бросила университет и вышла замуж за отца Альмы, славянина, чем навлекла на себя проклятья и угрозы, а затем и сдержанную враждебность своих родителей. Она не умела ничего делать, не готовила, понятия не имела, как заправить простыню под матрас, вещи валились у нее из рук, пачкали паркет, ставший липким, как столики в забегаловке. Она ни разу в жизни не пришла вовремя на встречу. Зато любила растения и цветущие сады, их дом, словно живая природа, противостоял грязному белью, чашкам c засохшим на донышке кофе и столу, усыпанному крошками. Она нашла работу в Городе душевнобольных: пришла на собеседование с горшком роз в руках, и это так понравилось доктору, мечтавшему о революционных изменениях, что он принял ее, дабы она привнесла немного хорошего настроения в эти места.

Иногда вечерами Альма слышала, как мать плачет в своей комнате. «Пойдем искать папу», – говорила Альма, но мать только качала головой, она не знала, где именно его искать за восточной границей, в какой югославской гостинице или на чьей вилле. Она утирала слезы краем простыни c серыми разводами и говорила, что они никуда не пойдут, а останутся в городе, потому что папа обязательно вернется. И Альма в свои семь или десять лет понимала: отца притянет назад город, а не семья. Если бы ей кто-нибудь сказал однажды, что она пойдет по его стопам, она бы посмотрела на него с ужасом.

* * *

Катер преодолевает короткое расстояние, отделяющее остров от материка, с вялостью бродячего торговца. В море поднялась бора. Вдалеке показываются очертания гостиницы, окруженной сероватой дымкой: фасад, напоминавший об австро-венгерском санатории или затерявшемся во времени Бальбеке^[3]; интересно, носят ли там еще горничные плотные колготки телесного цвета, остались ли до сих пор элегантные, как из журнала мод, бармены и портрет маршала над полкой с ликерами? Сколько ей было лет, когда она побывала здесь в последний раз? В то время она еще плохо понимала язык и только догадывалась о сложностях отца.

Сейчас на краю мола стоит мужчина и смотрит на материк, держа руки в карманах. Альма путешествует с сумкой через плечо, куда влезает ноутбук, книга, несколько кофточек, сменное белье и базовая косметика: решение поехать она приняла импульсивно, не оставив себе времени на сборы, боялась передумать и бросить эту затею.

Когда она сошла на берег, мужчина, держа руки в карманах, поздоровался с ней по-немецки.

В гостинице витает дух дезертирства. В холле старомодные плафоны на стенах излучают желтоватый свет, увековеченный на пленках «Кодак», ковролин все еще охристого цвета, сохранились и янтарные пепельницы, и кресла, где сиживали голливудские актрисы. Она регистрируется по-английски, мальчик на ресепшене в два раза младше ее, внимательно изучает ее паспорт, даже не подозревая, что она может говорить на его языке. Он молча выдает ей ключи.

Коридоры на втором этаже – как в советском общежитии, не хватает только дежурной на стуле перед дверью в общий туалет, отмеряющей кусочек туалетной бумаги или разорванной газеты. Но все же это гостиница для партийцев, и детали тут продуманны: на стенах – фотографии из путешествий, в номерах – паркет, но в ванной теперь уже капает из кранов ржавая вода, а на потолке мигает неоновый свет.

Она выходит на балкон своего номера, лес на заднем плане молчаливый и заброшенный. А ей этот лес помнится похожим на большой английский парк. Создавать мифы вокруг прошлого, смещать границы реальности – в таком искусстве ей нет равных, она научилась этому с детства, когда проводила время то с матерью, то с отцом, то с дедушкой и бабушкой по материнской линии. Соперничающие друг с другом миры, между которыми именно ей приходилось протягивать ниточку, чтобы все не сошли с ума. Была жизнь с матерью, где в раковине громоздилась грязная посуда, в пепельницах – сигареты, а на диванах – гости, которые приходили и уходили, наполняя дом коробками с пиццей и бутылками вина, столичным выговором и суматошным весельем, порой заглядывали и душевнобольные, которые жевали ноги Альминых кукол, будто это жвачка. Там она могла пользоваться полной свободой: проводила целые дни в саду или колесила на велосипеде по тротуарам вокруг дома; если ей случалось упасть и ободрать коленку, мать ее вообще не слышала – ночью она обычно мучилась бессонницей, а днем досыпала, вставив в уши затычки из воска, так что Альма, немножко поплакав, забывала об ободранной коленке и крутила педали дальше, и никто ей не говорил не уезжать далеко. Была жизнь у бабушки с дедушкой, и это она любила больше всего: горячий шоколад на полдник, благовоспитанные беседы, картины маслом на стенах и подушки на диване с вышитой сценой охоты; уверенность, что именно она унаследует серебряные приборы, бокалы баккара и этот элегантный и светский образ жизни, а не их дочь. Они ведь советовали припрятать от матери старинные монеты, что дарили внучке на день рождения. У бабушки с дедушкой Альма отдыхала, тут всегда была для нее чистая пижама под подушкой и фрукты на завтрак, свободный стол, чтобы делать уроки, и идеально наточенные карандаши. А еще был ее отец. Белокурое огородное пугало, которое появлялось на горизонте без предупреждения. Высокий и прямой, он всегда приносил с собой атмосферу лета: белая, потрепанная на спине рубашка, брюки, идеально сидящие на бедрах, улыбка изумленная, неземная. Ее отец, тот, кто исчезал и появлялся вновь, тот, кто возил ее на остров коммунистов, одевал маленькой пионеркой и учил печальным балканским песням, давал попробовать сливовицу кончиком языка и водил в кино, приезжая домой.

Альма дрожит от холода, тень от леса тянется до самого номера гостиницы, словно понижая температуру внутри на несколько градусов и преграждая путь приятному апрельскому солнцу. Она вдруг замечает, что изо всех сил вцепилась в перила балкона, будто боится упасть. Альма смотрит на свои пальцы, на словно восковые костяшки суставов. Она перестала носить кольца, когда поняла, что они не удерживают людей вместе.

* * *

«Хочешь посмотреть на зоопарк?» – спрашивал ее отец, как только они оказывались на острове, даже если они и бывали там неоднократно. Зебры, степные и горные, которых привезли из Гвинеи, зебу, которого прислал в дар премьер-министр Индии, овцы из Сомали, с молочно-белым туловищем и черными мордочками, и еще антилопы. «Пойдем к Сони и Ланке!» – весело торопил отец, и от этой фразы по ее телу словно пробегала тысяча электрических искорок.

Ей нравились слоны, полученные в дар от индийской принцессы, или ей просто нравилась история индийской принцессы. Их посещения зоопарка надолго не затягивались, на самом интересном появлялся кто-нибудь и звал отца, тогда он натягивал пиджак на костлявые плечи. И пусть он всегда носил элегантные брюки и белоснежные рубашки, у него всего равно был вид человека, просто проходившего мимо, того, кто подходит к барной стойке пропустить рюмочку, прежде чем бежать дальше, раствориться в большом мире. Он запрыгивал в некий кабриолет, мчавший его туда, где гремел праздник и решались судьбы. Радостное возбуждение и экзотика испарялись вместе с ним: Сони и Ланка снова становились двумя толстокожими, распластавшимися на соломе в тенистом углу загона, откуда-то доносились крики ссорящихся буйволов, и от беготни стада зебр дрожала земля.

Время на острове растягивалось: нескончаемое время, длиной в целое лето.

Дети, забытые на обочине официальных торжеств, бродили группками или каждый сам по себе. Мы выходили к морю за парком, спускались по скалам и болтали ногами в воде, поглаживая актинии и поднимая рябь вокруг черных морских ежей. Иногда подплывали мелкие морские караси. Мы протягивали руки и дотрагивались до них, играя, как будто превращаем их в акул или в морских змей с десятью рядами зубов. Мы обдумывали какие-то свои неведомые мысли, не в силах оторваться от воды, пока набежавшая волна не обрушивалась на шхеры и не забрызгивала нас с головой.

Остров – это ключ, но Альма не знает, от какого ящика. Сейчас тут пустынно и хлещет ветер, но в те времена, когда она приезжала сюда с отцом, тут всегда была толпа встречающих, машины с водителями, актрисы на высоких каблуках и суматоха на заднем дворе отеля. Когда тут были женщины, воздух словно искрился, дипломатия сбавляла обороты и гости больше напоминали обычных отдыхающих. Да и отец расслаблялся, они больше времени проводили вместе, гонялись за павлином-альбиносом или плавали в бухте у римских развалин, где вода теплее: отец умел надолго задерживать дыхание, опускался на самое дно, ворочал крупные камни, попутно сдирая с них скальп из водорослей, вокруг тут же собирались косяки зубаток и плыли за ним, как крысы за дудочкой крысолова. Дети ныряли вслед за ним, и он дурачился, перекрикиваясь с ними на всевозможных языках.

Альма никогда заранее не знала, когда поедет на остров. Отец всякий раз появлялся без предупреждения на пороге их дома на Карсте, куда они переехали, когда сожгли все мосты в отношениях с мамиными родителями: всегда взбудораженный, счастливый, с охапкой помятых газет, в глазах азарт того, кто рьяно следит за новостями. Потом он объявлял, что назавтра они уезжают, и вел мать на ужин в осмицу^[4] в Саматорце или к рыбакам в Дуино. У него была способность делать эти моменты незабываемыми – прерогатива легкомысленных и эгоистов или тех, кого вечно непреодолимо тянет к чему-то такому, чего другие, особенно семья, не понимают. На следующее утро они вдвоем уезжали на рассвете, как беглецы, Альма волочила за собой подушку.

* * *