На острове в этот апрельский день улицы пустынны и безлюдны, перед музеем припаркован «Кадиллак» маршала, но никто его больше не полирует до блеска, это реликвия под чехлом, иногда арендуемая для свадеб в ностальгическом югославском стиле. На табличке рядом написано, что это подарок эмигрантов из Канады человеку, который был чем-то бо́льшим, чем глава государства: отважным бойцом, тем, кто осмеливался не повиноваться русскому отцу народов и при этом выходить сухим из воды. Альма помнит маршала. Когда он выходил на пристань, мужчины надевали пиджаки. Маршал крепкий, массивный, загорелый. Она помнит его высоким, но, может, он таким и не был. У него зеленоватые глаза, решительные и спокойные (кто-то говорил, что они цвета незабудок, «змеиные глаза» – писали американцы в своих отчетах). Он улыбался с пленительной искренностью. В рассказах ее отца, когда они сидели на обрыве, болтая ногами в теплой воде бухты, маршал становился воинственным сувереном: у него имелось тринадцать золотых сабель, десяток орденов, тоже из золота, с брильянтами, шестнадцать югославских знаков отличия и девяносто девять иностранных. В мире, разделенном холодной войной, все его уважали, как это бывает с диктаторами. Несколько лет спустя эти героические истории стали восприниматься двояко: на первомайской демонстрации студенты притащили огромное зеркало и повернули его к трибуне, чтобы суверен, или тиран, мог в него посмотреться. Она так и не поняла, стоит ли восхищаться или осуждать этот поступок.

Однажды на острове маршал обратился прямо к ней, стоя так близко, что были видны желтые крапинки на радужной оболочке, она попятилась от страха и спряталась среди других детей из хореографического номера, а он ей улыбнулся.

В последний раз, когда она его видела, был день сведения счетов под потрескивающим сентябрьским солнцем. Отец велел ей: «Давай, иди и не попадайся никому на глаза» – и попросил бармена в белой рубашке и бабочке налить ему траварицу.

Альма направилась к руинам византийского каструма, на другую сторону острова, но по дороге испугалась ветра в пустынных полях и шуршащем лесу: девочка с красным галстуком на шее, которая бродит одна в окрестностях военной базы и могилы Купельвизера. Не послушавшись отца, она вернулась к гостинице, все пришвартованные в гавани лодки куда-то подевались, и там не осталось и следа человеческого присутствия.

Она поднялась по ступенькам, которые вели в патио, и оттуда подошла к высоким окнам столовой, почти полностью закрытым бархатными шторами, защищавшими ее от посторонних глаз. Внутри горел свет и клубился сигаретный дым. Так средь бела дня девочка подглядывала в помещение столовой, погруженной в полутьму: ей удалось разглядеть овальный стол с янтарной пепельницей на вышитой салфетке, мужчин, упирающихся локтями в колени, и маршала, на которого все смотрели; тот сидел в ротанговом кресле с сигаретой в руке. Маршал обратил взор к окну, и вид у него был будто сонный или такой, словно он чем-то глубоко опечален.

Потом появился отец, белокурый, гибкое тело пловца, прямо вот только что из бассейна. В отличие от всех остальных он без галстука, и это весьма для него характерно. Вот он подтащил стул к столу, устроившись во втором ряду, и вытягивает шею, будто наблюдает за партией в шахматы. Кто-то ему что-то сказал, но отец не разжал губ, и тот оставил его в покое. Солнце пригревало спину, так что девочке в засаде было хорошо.

Когда маршал обратился к отцу, она сразу это поняла, потому как все сидящие вокруг стола стали поворачиваться к нему, пока взор этих зеленоватых или желтоватых глаз не уперся в отца, а тот принялся раскачиваться на стуле. Они смотрели друг на друга несколько секунд – Бог и его создание. Потом отец вернул стул в устойчивое положение и произнес очень короткую фразу. Мужчины вокруг скрестили руки на груди, а отец снова заговорил, на этот раз он говорил долго. Голова маршала была едва заметно повернута к окнам.

Отец говорил, а остальные держали руки сложенными на груди, кто-то приложил ладонь ко рту. Альма поняла, что, если она сейчас пошевелится, все ее заметят. Солнце продолжало нещадно печь спину. Маршал что-то сказал, не отводя взгляда от окна, и тут отец поднялся со стула. Альма испугалась, что маршал приказал отцу избавиться от дочери, как Бог евреев потребовал принести в жертву невинного сына, только без возможности остановить его руку.

Не так давно дед ей рассказывал, что там, за границей, людей устраняют без причины – идол ее отца ссылает несогласных на остров, где расположена тюрьма, лагерь вроде нацистских, – представляешь, schatzi?^[5] – и больше от них ни слуху ни духу. Она задумалась, уж не тот ли это остров, куда она наведывается с отцом, но не могла спросить у деда, потому что обещала никогда никому не рассказывать об этих вылазках на восток, особенно деду. Честное пионерское? Что это значит? Неважно. Да, честное пионерское.

Но отец не пошел за ней, чтобы принести в жертву тираническому Богу, он вообще не двинулся с места. Только поглаживал рукой худую шею, утопавшую в воротничке рубашки. Какой-то мужчина с пластиковым удостоверением, приколотым к карману пиджака, что-то говорил, а человек, сидящий рядом с ее отцом, выдернул у него из рук блокнот и швырнул на стол с явным омерзением, словно это волос, обнаруженный в тарелке с супом.

Голубой блокнот теперь лежал между янтарными пепельницами на вышитых салфетках – противопехотная мина, при виде которой все задерживают дыхание, только бы она не взорвалась. Никто к нему не притрагивался. Отец по-прежнему поглаживал шею, а маршал смотрел в окно. Какой-то мужчина в полосатом галстуке что-то сказал, но маршал его прервал. Теперь все молчали. Отец собрался было сесть, но потом передумал.

Казалось, тишину вокруг отца можно потрогать рукой, как некую вязкую и липкую субстанцию. Маршал потушил сигарету в янтарной пепельнице, отец протянул руку, чтобы забрать свой голубой блокнот, но мужчина сбоку перехватил его руку, а другой убрал блокнот в папку. Маршал улыбнулся окнам и подал знак подошедшему официанту полностью задернуть шторы.

Тогда Альма побежала как можно дальше, чтобы отец не заподозрил, что она все видела.

Сегодня тоже пригревает солнце и в парке на острове тоже ни души.

Парнишка на ресепшене поднимает глаза от телефона, когда она проходит мимо: светловолосая женщина, высокая, как шведка, в легкой бирюзовой ветровке не по погоде. Они встречаются взглядом. Парень утыкается в экран мобильника.

Он Альму уже не видит, зато ее может видеть мужчина, который так и стоит на пирсе, теперь он смотрит, как она идет к бухте, и думает, что она иностранка, из тех, что путешествуют в одиночку, сумасбродка, чудачка. Ветер колышет ее как яблоню и выметает из головы все мысли. В роще нет больше оленей и павлина-альбиноса не видно, если он вообще еще жив.

В тот последний день на острове отец отыскал ее, когда уже смеркалось и сверчки давно уступили место цикадам. Отец прибежал к маяку запыхавшись, и Альма впервые убедилась, что она ему дорога, что ему страшно ее потерять. Отец взял ее за руку и потянул вниз с каменной ограды то ли грубо, то ли испуганно. Он словно собирался сказать ей что-то, но потом передумал, и они просто пошли к лодочному причалу. Теперь Альма иногда думает, а не является ли наследием тех дней с отцом ее способность молчать рядом с теми, кого любит, тот навык, которого она никогда в себе не замечала, пока кто-то не обратил на это ее внимание.

В тот день катер ждал их у пирса, и они сели на него, не оборачиваясь, оставив позади Бальбек, который, скорее всего, был Замком, не зная, вернутся ли еще когда-нибудь. Они вышли на палубу и облокотились на поручни, наблюдая за пенными гребнями волн, рассекаемых носом катера на два симметричных веера. Далекие огни материка казались точками, чуть крупнее звезд и только немного теплее, и, пока катер плавно приближался к берегу, на море опустилась ночь.

– Ты должна кое-что усвоить, Альма. Это очень важно, – сказал внезапно отец во тьме между водой и небом. – В жизни можно иметь какую угодно свободу, но если нельзя говорить и писать то, что думаешь, значит, что-то очень скверное уже близко.

Она поняла, что он имеет в виду голубой блокнот, а не просто учит ее жизни.

– Ты знаешь, что это за человек, с которым я сегодня говорил?

– Маршал Тито, – гордо отвечает она.

– А знаешь, кто он?

– Диктатор! – ей показалось, что самое время блеснуть этим словцом, которому ее научил дед.

– Кто тебе такое сказал?

Альма почувствовала, как напряглась рука отца, и знала, что он сверлит ее взглядом в темноте. Альма уткнулась взглядом в воду за бортом. Нет, она никогда не выдаст деда, в их семье считалось, что стукачество – это подлость и низость, достойная только высшей степени презрения. Надо сказать, что в доме никогда не скупились на презрение.

– Без Тито страна не победила бы нацистов, – отчеканил отец. – Когда война закончилась, он решал, на чьей стороне быть: с Советским Союзом или с Соединенными Штатами, – это тебе известно?

Он замолчал в ожидании, что Альма что-нибудь ответит.

– А мы с кем? – спросила она, помедлив.

– Я и ты – мы ни с кем, – объяснил он. – Когда вся власть у двух человек, то они рано или поздно друг с другом договорятся, и единственное, что можно сделать, это не быть ни с кем, не дать собой распоряжаться, думать своей головой.

– Но Штаты и Союз не люди!

– Со странами то же самое, – сказал он. Потом он мягко приподнял ее лицо за подбородок, заставил повернуться к нему, чтобы удостовериться, что она не пропустит в темноте его слова. – Пусть это кажется странным, но иногда страны ведут себя совсем как люди. Представь себе двух людей, которые ненавидят друг друга: Штаты и Союз, и пытаются всеми способами заручиться дружбой третьего, потому что рассчитывают так стать еще сильнее. И Штаты, и Союз попытались покорить маршала Тито, как сирены в легенде об Одиссее, каждый сулил свои подарки. Но никогда нельзя верить тому, кто кормит тебя обещаниями, понятно?

Альма кивнула.

– Нет, это важно. Ты правда поняла? – Он стоял так близко, что она могла ощущать тепло его дыхания.

– Да.

– Нужно помнить об этом всегда. В твоей жизни будет куча людей, готовых посулить тебе свою дружбу, свою любовь и верность – то самое, что нет никакого смысла обещать, то самое, что просто есть, и всё, или же сходит на нет.

– Я поняла. Мне больно, – сказала Альма, отец сжимал ее руку, сам того не замечая.

Отец отпустил ее руку и отвел взгляд. Он присел на лакированную скамейку на палубе и ждал, когда Альма к нему присоединится. Потом они молча сидели рядом. В небе над ними сияли Большая и Малая Медведица, созвездие Лебедя и Меркурий низко над горизонтом.

– Папа, твоя страна – Югославия? – спросила она, когда катер качнуло уже у пристани.

Он улыбнулся, потом протянул ей руку, чтоб помочь спуститься по трапу, как делал, когда она была совсем маленькой.

– Югославии больше не существует, zlato^[6], – бросил он в темноту.

Шел 1976 год, а может, весь этот день она себе только вообразила.

* * *

Дом с маяком стоит до сих пор, и здесь на мысу тоже ни следа присутствия человека. Только ветер и скалы – разве что снайперов на крышах не хватает. Остров – это недолгая остановка или связующее звено. Альма решила заехать сюда перед тем, как вернуться в родной город и заняться наследством своего отца, неожиданно свалившимся на нее, когда уже казалось слишком поздно сводить счеты с семьей, прошлым, мертвыми и корнями – всем тем, что похоронено глубоко под землей.

Многим ее друзьям после смерти кого-то из родителей хотелось вернуться в места своего детства, попытаться найти на знакомых дорогах и перекрестках некое средство, которое поможет слиться с этими местами, расскажет, какими они были тогда. Но для нее город детства – скорее точка рассеивания, калейдоскоп возможных жизней – всех, которые у нее могли быть, если бы она сумела выбрать этот путь, а не иной, если бы сумела привязаться к чему-то, взращивая отношения с людьми, как ее мать выращивала розы, прививая к ним новые побеги. Но она не могла похвастаться таким постоянством, ей нравились растения в самом цвету, но потом она забывала их поливать или менять землю, и даже самые стойкие у нее погибали. «Почему ты никогда ничего не рассказываешь о себе?» – спрашивали ее друзья, которых она время от времени заводила и теряла, а имелось в виду: почему ты не рассказываешь о своем прошлом, о местах, откуда ты родом? Да просто потому, что она не знала, с чего начать.

Из своего детства она помнит остров, дни, когда она изображала маленькую пионерку, но от этих воспоминаний она давно отреклась и уже не уверена, что все это было на самом деле, она могла бы их и придумать, замещая ими жизнь с отцом. Ведь на способности представлять факты как увлекательные истории Альма построила свою карьеру, но не умеет применять этот талант к личной жизни, тем более к своему прошлому. Невозможно. О некоторых вещах я не хочу говорить. Но… Нет.

Тринадцать золотых сабель маршала, красный паспорт отца, который позволял ему свободно передвигаться по миру, – она унаследовала эту свободу и использовала для того, чтобы уезжать раз за разом, ничего не объясняя. И вот теперь, с балканской иронией, именно отец заставил ее вернуться в город на востоке страны, у самой границы: он оставил для нее комментарий, постскриптум, который надо забрать. Нечто большее, чем просто наследство, выкуп, чтобы затащить ее назад, именно сейчас, когда времена меняются. На пороге новый вооруженный конфликт, собираешься убежать от него тоже? Я ничего не знаю, оставьте меня в покое.

Нужно перестать тянуть время.

Остров – это неподвластная времени диорама. Он снимает любое напряжение, в бухте можно спрятаться под приморскими соснами, накренившимися от ветра, набальзамировать свое тело морской солью, слиться с римскими развалинами. Спокойствие острова навеки. Военная база на страже. Павлины-альбиносы. Маршалу бальзамирование казалось отвратительным, он не хотел кончить так же, как русские диктаторы. Альме нужно начинать с острова, перемотать пленку и посмотреть с начала, как старое черно-белое кино, такое восхитительно китчевое, которое сейчас иногда искусственно раскрашивают. Остров был съемочной площадкой для африканского короля и американских звезд.

Не тяни время!

Лучше вернуться в гостиницу, завтра утром она доберется на катере до материка и поедет на машине в обратную сторону к самой границе. Она помнит, какой раньше была эта граница. Теперь там ничего нет, даже красно-белого шлагбаума и ни одной винтовки. Вернее, есть, конечно, но не для тех, кто путешествует по трассе, только для тех, кто бродит пешком, теряясь в лесах с волками и медведями, и, когда люди с ружьями встречают пеших странников, они вырывают у них из рук документы на языках, которые не могут прочесть. Паспорт ее отца имел большую ценность когда-то. Но на самом деле он ничего не стоит, куда важнее свобода писать и думать. Ты уверен, папа? Да, zlato. Она ему поверила, она всегда ему верила. Эту привычку она не утратила – верить людям и обстоятельствам, даже когда разумнее было бы не доверять.

Она подворачивает штанины и заходит в воду по щиколотку. Вздрагивает. Да, завтра утром она отправится дальше, ей нужно добраться до города, потому что это идеальное время, чтобы найти его. Приближается православная Пасха с крашеными красными яйцами, которые будут освящать в храме Святого Спиридона.

Она делает два шага, ступни проваливаются в ковер из водорослей, покрывающих римские руины, краб проворно прячется среди камней. Как же сложно с ним увидеться вновь. Увидеться с кем? С братом, другом, соперником. Эти ее колебания, нерешительность, идея не сразу поехать в город, а заглянуть сюда, на остров, – за всем этим прячется другая история, которую еще сложнее рассказать.

Отец оставил Альме неожиданное наследство. Когда ей казалось, что она наконец приняла тот факт, что его просто больше нет, – оставила в прошлом похороны с этими перешептываниями, почему это она, его дочь, не произнесла ни слова, с ее-то профессией, а ведь могла же хотя бы зачитать какое-нибудь изречение, но в те дни в голове у нее не было ничего, только черная дыра, которая поглощала любое намерение или жизненный порыв, яростный и неуклюжий протест против времени, которое она потеряла, против отца, который заставил ее поверить, что люди никогда не уходят по-настоящему, против неприступного отчаяния своей матери, которая все плакала и плакала, невзирая на все попытки ее утешить. И то, что Альма не проронила ни слезинки, становилось еще более возмутительным, равно как ее джинсы и кеды, ведь она примчалась сломя голову, не подумав про чемодан с вещами и темные очки, и на похоронах ей больше всего хотелось убежать от всех этих глаз, как она делала в десять лет, когда скучала по отцу и отчаянно крутила педали по венской трассе, уверенная, что догонит его, где бы он ни был.

Он снился ей много ночей подряд: как он стоит на палубе катера, облокотившись на борт, или сидит на скалах у берега. Всего несколько месяцев назад она решилась стереть его сообщения с автоответчика, больше никаких «как дела, zlato?», чтобы не сойти с ума. И вот когда ей показалось, что она смирилась с идеей необратимости, пришла весть о наследстве, которое нужно забрать, и теперь она вынуждена вернуться в родной город.

Она давно не ездила на восток страны. Сколько? Если ее спрашивали, она неопределенно махала рукой, мол, не помнит, но, естественно, она точно знает год и день.

Когда разразилось новое противостояние в Европе и некоторые проводили параллели с тем, что происходило в тех местах тридцать лет назад, главный редактор издания, где она работает, вызвал ее и попросил туда поехать. Поезжай посмотреть, у тебя точно найдется ключ к более ясному пониманию.