Зеваки отпрянули, понимая, что еще один любопытный взгляд может дорого им обойтись. Ксантиппа рявкнула:

– Проваливайте, нечего пялиться!

Те мигом разбежались.

Я тайком пристроился за углом сарая и не упустил ничего из этой сцены.

Несмотря на маленький рост, Ксантиппа выглядела внушительно: шишечка на увесистом шаре. Голова в соотношении с телом была смехотворно мала, вроде вишенки, водруженной на тыкву, а коротенькие ручки и ножки казались не конечностями, а бесформенными наростами, приделанными к основной массе.

Но еще больше озадачивало ее лицо. У Ксантиппы не было подбородка; ищи не ищи, его не было вовсе. Вероятно, он провалился в шею, оснащенную объемистым зобом. Зато нос, который обыкновенно упорядочивает черты лица, здесь полностью разрушал порядок и даже заслонял собой все лицо; трудно было определить его форму: орлиный, с горбинкой, курносый, крючковатый или вздернутый? Нет, то был, скорее, нос картошкой, с двумя темными провалами ноздрей. Черные волосы, редкие и жирные, странно соседствовали с вечно насупленными кустистыми бровями, размаха неимоверного. Невнятно очерченный рот был вместилищем мелких, желтоватых, непрочно сидящих зубов. Над губой красовался пучок волос. Бурая с краснотцой кожа дряблых щек была испещрена пятнами, которые были скорее бородавками, чем родинками. А глубоко посаженные глаза еле выглядывали из-под набрякших век. Если бы то был портрет, написанный художником, зритель подумал бы, что мастер взялся за кисть после знатной попойки, решив изобрести новый человеческий тип, разрушив пропорции и смешав основное со второстепенным. Лицо Ксантиппы поражало обилием бесполезных и неприятных черт, выступавших на первый план. В общем, это лицо хотелось назвать ошибкой.

Ксантиппа проревела:

– Где ты была?

– В Дельфах.

– Почему ты меня не предупредила?

– Ты не отпустила бы меня.

Четвертая пощечина была стремительней предыдущих.

– Допустим, – согласилась Ксантиппа, сердито потирая ладонь, будто это Дафна ее ударила. – И зачем ты туда таскалась?

– Я советовалась с Аполлоном.

Ксантиппа возвела глаза к небу:

– Моя бедная девочка… И Аполлон проявил к тебе интерес?

– Он мне ответил! – возразила Дафна.

– Неужели? – хохотнула сестра. – Знать, у Аполлона времени невпроворот! И что же он тебе объявил?

– Что я выйду замуж!

Звякнула пятая пощечина.

– Само собой, выйдешь. Но неужто у него других дел нет, как заниматься тобой?

Одной рукой она почесала голову, другой – живот. Губы заслюнявились, сложились в гримасу.

– А зачем, вообще-то? Мне-то какая польза была от мужа? Один-единственный ребенок и куча хлопот.

– Может, тебе не очень повезло с мужем? – рискнула вставить Дафна.

Новая пощечина тут же заткнула ей рот. Что говорить, беседа с Ксантиппой больше смахивала на тренировку тяжеловеса.

– Дафна, я не желаю тебе той жизни, какая выпала мне. Я вышла за того, кого назначил мне отец, но лучше бы вышла за осла. С чего ты решила, что я уступлю твоим вечным капризам? Нет, я не заставлю тебя выходить за того, кто тебе не подходит. Лучше всю жизнь просидеть старой девой, чем неудачно выйти замуж.

С этими словами она широко раскинула руки, улыбнулась и воскликнула трубным голосом:

– Дорогая, я так за тебя боюсь! Иди же ко мне, уродина!

Я опешил: это страшилище называло красавицу уродиной? Но Дафна при этих словах бросилась сестре на грудь. Ксантиппа умиротворенно поцеловала волосы младшей сестрички и потрепала ее по щекам, которые только что отхлестала.

Дафна украдкой кинула взгляд в мою сторону, давая мне понять не только что ей известно, где я прячусь, но и что я могу смело возвращаться восвояси. Сестры вошли в дом, и я покинул свое убежище.

* * *

Первые недели в Афинах меня переполнили. И тело мое, и сердце, и мозг горели огнем.

Дафна приходила ко мне каждую ночь. Она пробиралась по темным улочкам, не пользуясь ни светильником, ни помощью раба, несущего факел, карабкалась по лесенке и скреблась в мою дверь. Наши тайные встречи были бурными: мне не могли наскучить ни наши ласки, ни болтовня, и стоило Дафне шагнуть в мое жилище, как в нем воцарялась радость.

Как-то вечером мы отдыхали на моей постели и потягивали вино, закусывая его сушеными фигами и подсоленными семенами люпина; Дафна описывала мне сложный характер Ксантиппы, которая за неимением красоты вооружилась крутым нравом.

– Это гордость! Раз уж ее внешность отталкивает людей, сестра решила намеренно их терроризировать. Так она добивается признания.

– А как выглядит ее муж? Такой же урод?

– Вот уж два сапога пара.

– Какая удача, что их потомство оказалось скудным!

– Ах, бедная сестрица… Знаешь, она бранится как извозчик, ведет себя по-скотски, зато я могу не сомневаться, что она оттолкнет всех докучливых женихов. Она прекрасно понимает, что делает. В глубине души она меня уважает и всеми силами защищает мою свободу. Никто не любит меня так, как она.

– Я! – Как прилежный ученик, я мгновенно поднял руку.

Моя возлюбленная растаяла от удовольствия и возразила:

– А долго ли ты будешь меня любить?

– Пока тебе не надоест.

Если кому-то померещится в моих словах легкомыслие неразумного влюбленного, готового на все, что угодно, лишь бы нравиться, замечу, что в силу своего бессмертия я искренне намеревался оставаться спутником Дафны, пока она мною не пресытится.

Днями напролет я исследовал Афины. Меня завораживал пышный расцвет этого города-космополита, обилие торговцев, ремесленников, мореходов, художников и правоведов – выходцев из разных краев. Благодаря военному и торговому флоту Афины уверенно господствовали над многими землями. В ходе мидийских войн, прошумевших несколько десятилетий назад, все греческие полисы объединились против персидских завоевателей. После победы установилось своего рода разделение между двумя главными городами-соперниками, Спартой и Афинами. У каждого из них были свои союзники, и они условились сохранять это равновесие. Однако Афины превратили своих союзников в вассалов, дружественные земли – в колонии и стали получать от них немалый доход, не брезгуя угрозами и наказаниями в случае отказа раскошелиться. И если в городе правила демократия, то за городскими стенами Афины вели захватническую политику. Спарта протестовала, и между двумя городами разгорелась война. Через пятнадцать лет наступило затишье, что-то вроде замороженного конфликта, но недавно боевые действия возобновились.

Перикл и воплощал это правление: в пределах городских стен – приверженность к свободе, а во внешнем мире – силовые методы. Я нередко слонялся по агоре, стараясь уловить суть здешней политической системы, но статус чужестранца, легко узнаваемый по моему акценту, делал афинян недоверчивыми, и мне приходилось довольствоваться обрывками подслушанных бесед.

Как-то утром хозяин моего жилья поджидал меня внизу, возле приставной лестницы. Дурис был встревожен: отдувался, хмурился, нервно потирал руки, по его массивной шее струился пот.

– Это верно, что ты врачеватель? Дафна, помнится, говорила. Мой брат слег, больше не встает.

Он проводил меня к Калабису, разбогатевшему на выращивании олив; тот жил в просторном доме по соседству, в стойле которого нашел приют мой осел. Мы прошли через анфиладу комнат, одолели несколько ступеней и очутились в затененной спальне, устланной дорогими коврами и уставленной серебряными изделиями; слышался аромат ладана.

– Я привел тебе еще одного, – сообщил Дурис.

У изголовья больного стояли трое, облаченные в многослойные одеяния из крашеного льна; простертый на ложе мертвенно-бледный Калабис стонал и причитал.

– А человек с Коса? – проговорил бедняга, гримасничая от боли.

– Твои рабы носятся по всему городу. Вроде бы он еще не уплыл на свой остров.

Трое пожали плечами. Видимо, способности уроженца Коса они ценили невысоко. Когда Дурис вышел, они взглянули на меня с неприязнью:

– Как твое имя?

– Аргус.

– Откуда ты?

– Из Дельф.

Мой ответ произвел впечатление. Тут я понял, что эти врачеватели готовы проникнуться ко мне доверием, поскольку Дельфы пользовались репутацией всегреческого святилища и места чудесных исцелений.

– Из какой семьи?

Я вспомнил, что в Греции медицинская практика подразумевает принадлежность к династии: искусство врачевания переходило от отца к сыну. Здесь не было ни школ, ни официального обучения медицине, и врачебный опыт передавался в недрах семьи.

– Мой предок Подалирий был сыном Асклепия.

С ума сойти! Я бессовестно блефовал, возводя свое происхождение к богу медицины, описанному Гомером. Они, конечно, рассмеются и изобличат мое самозванство. Однако они восторженно улыбнулись:

– Приветствуем тебя, братишка! А мы, все трое, ведем свой род от Махаона, другого сына Асклепия.

Неужели они мне поверили? А может, тоже соврали? Легковерные они или циники? Так или иначе, они не внушали мне доверия. На них красовались разноцветные хитоны с бахромой, надетые один поверх другого и скрепленные искусно отделанными фибулами. Это выглядело настолько крикливо, что я не усомнился в чванстве этих целителей и даже заподозрил их в мошенничестве.

Калабис, остававшийся в стороне от нашей светской болтовни, напомнил о себе жалобным всхлипом.

– Приступим! – объявил старший из троих, непрестанно жевавший листья лавра.

Он склонился к Калабису:

– Сегодня утром ты не смог встать на ноги. Оскорбил ли ты вчера кого-то из богов?

– Нет.

– Подумай, вспомни. Может, ты плюнул на землю у входа в храм? Или попрал ногой священные дары? Споткнулся о приношения богу?

– Нет.

– Вспоминай не только о своих поступках, но и о произнесенных тобою словах. Может, о ком-то из богов ты высказался непочтительно?

– Нет.

– Ты очень разочаровываешь меня, Калабис. Ты размышляешь о моих вопросах недостаточно усердно.

И скорее обиженно, чем разочарованно, он передал слово своему краснолицему коллеге. Тот опустился на колени перед прикованным к постели страдальцем:

– Воевал ли ты?

– Да.

– Был ли ты ранен?

– Да.

– Куда?

Калабис с трудом пошевелился и указал на спину возле поясницы. Врач, еле сдерживая ликование, повернул пациента на бок и ткнул в спину:

– Тут?

Калабис взвыл, а краснолицый поднялся на ноги.

– Несомненно, в теле застряло острие копья. В моей практике подобных случаев было преизрядно. Итак, ты вознесешь молитвы Афине и Аресу, богам войны. Я снабжу тебя превосходными заклинаниями, очень действенными.

Но третий врач помешал собрату отпраздновать победу:

– Скажи, Калабис, а когда ты воевал?

– Двадцать лет тому назад.

– И прежде ты ни разу не чувствовал этой боли?

– Ни разу.

– Странно, что ты все это время таскаешь в себе кусок железа… А каким оружием ты был ранен?

– В меня метнули камень из пращи.

Врач победоносно прочистил горло, ликуя, что опроверг своего коллегу, оправил складки гиматия и вынес вердикт:

– Его следует отнести в храм Асклепия для совершения ритуала инкубации. Пусть проведет там ночь, увидит священный сон. Коль скоро болезнь имеет божественное происхождение, в его сон придут боги, они либо принесут исцеление, либо укажут лечение. Таким сном обретают путь к исцелению.

Калабис стал было возражать, что из-за страшных мучений перенести его решительно невозможно. Но врач прервал его:

– Тогда пусть твой брат вместо тебя отправится в храм и проведет там ночь! Инкубация близкого человека посредством замещения работает очень хорошо. Важно, чтобы люди были кровными родственниками, тогда заместитель получит божественную консультацию. Не далее как в прошлую луну мы стали свидетелями подобного исцеления. Мать пришла вместо своей тучной дочери, страдавшей водянкой. Мать подверглась инкубации. Она пересказала мне свой сон: бог отрезал голову дочери и подвесил тело за ноги, шеей вниз; из шеи истекали потоки сальной жидкости, затем бог приладил голову на место. Когда мать вернулась к дочери, та уже исцелилась. Благодаря матери, присутствие которой в храме послужило связующим звеном, дочь, не покидая своей постели, тоже увидела священный сон. Бог ее исцелил.

Трое врачевателей возвели глаза к небу. В этот миг вошел человек в длинном плаще небеленого полотна, видимо уроженец Коса. Трое презрительно покосились на него и взглядом пригласили меня тоже установить диагноз.

Я присел, ощупал больного, обнаружил мышечное напряжение в разных частях его тела, осторожно поманипулировал его конечностями и предложил проделать несколько движений: поднять ногу, согнуть-разогнуть колени. И заключил:

– Калабис страдает ишиасом, воспалением седалищного нерва. Боль терзает его от поясницы до щиколотки. Укутаем его, а я назначу ему две мази. Одна успокоит боль, другая ускорит восстановление.

Трое врачей взглянули на меня с возмущением:

– Как?! Ни молитв, ни заклинаний? Ни воззваний к Аполлону или к змею Пифону? И это говоришь ты, воспитанник Дельф?

Я был учеником Тибора во времена анимизма, набрался кое-каких знаний от врачевателей Египта и в итоге выработал подход, исключавший магию и заклинания. Трое врачей в ужасе поплевали в складки своих хитонов, дабы заклясть опасность, которую сулило им присутствие нечестивца в моем лице. Старший мигом лишил меня выказанного прежде уважения и прошипел:

– Смехотворно!

Он повернулся к Калабису и решительно отрезал:

– Что ж, выбирай.

У нас за спиной раздался голос:

– Позвольте, господа?

Человек с острова Кос шагнул к больному. Трое отпрянули, будто от него воняло.

– Простите, что я вмешиваюсь, пока вы еще не бросили гадальные кости и не занялись наблюдением за полетом птиц. При этом я мирюсь с подобными практиками, не утомляющими больного. Они безвредны, хоть и абсолютно бесполезны.

Трое злобно затараторили. Пока они кудахтали, уроженец Коса подошел к изголовью Калабиса. Он сразу ему заметил, что в спальне не хватает сосуда с водой, что помещение с глухими стенами плохо проветрено, что жилище хоть и восхитительно, однако содержит разные уровни, и проход по нему затруднен многими ступенями. Затем он побеседовал с больным, спросив, что тот ест и что пьет, как двигается, посещает ли гимнасий для занятий атлетикой и борьбой. Расспросил его о работе, о финансах, о коммерческих хлопотах, после чего заключил:

– Врач должен сказать, что было, признать то, что есть, и объявить, что будет. В твоем случае я вижу совокупность причин: ты слишком много работаешь, недостаточно утоляешь жажду, мало двигаешься, а вчера глупейшим образом под палящим солнцем ввязался в драку. Слишком много иссушающего, недостаточно влажного. Из четырех составляющих нас стихий ты избрал землю и огонь, пренебрег воздухом и водой. Твой организм производит избыток желчи. Мой дельфийский собрат сказал верные слова: к постели тебя приковал ишиас.

– Что мне делать? – всхлипнул Калабис.

– Природа – лучший лекарь. Отдыхай, твои боли утихнут, гибкость членов вернется. А чтобы продолжить лечение, измени привычки: больше пей, больше двигайся, займись легким спортом. Лучше предупредить болезнь, чем ее лечить.

Он выпрямился и подошел к остальным.

– А теперь решай! – воскликнул старший из троицы, старик с пергаментной кожей.

Меня позабавило, что пациенту предлагалось выбрать не только целителя, но и болезнь. Очевидно, процедура выбора была в здешнем врачебном ремесле общепринята: едва Калабис выбрал лекаря с острова Кос, трое других попрощались, не выказывая разочарования, и удалились. Я направился было за ними вслед, но был удержан.

– Пожалуйста, – шепнул уроженец Коса, – твой диагноз оказался точным, но ты упомянул незнакомые мне снадобья. Поделись со мной знанием.

Я согласно кивнул. Мы занялись Калабисом и, лишь убедившись, что он хорошо устроен, покинули дом.

По лицу целителя трудно было определить его возраст, столь чистым и открытым оно было, столь правильны были его черты; оно говорило больше о душевных свойствах – искренности, строгости и честности. Он был лыс, с небольшой бородкой, гибок, сухопар, жилист; обут в холщовые туфли на джутовой подошве, одет просто. Если бы вы видели, как он движется, бесшумно плывет упругой поступью по улице, огибая прохожих, волнообразно качнув спиной, чтобы нырнуть под ручку тележки, вы бы почувствовали в нем большую сбалансированную силу.

Мы беседовали целый день. Человек с Коса – острова, принадлежавшего Афинскому морскому союзу, – меня удивил. Он занимал весьма своеобразную позицию: не прибегал к богам для объяснения болезни, даже в случае меланхолии и эпилепсии, этого недуга, называемого священным; он утверждал, что болезнь имеет не одну причину, но множество и коренятся они как в теле человека, так и в его привычках, условиях жизни, окружающей среде. Для своего времени он был необычным явлением – он отказывался опираться на божественное и духовное начала, на верования и суеверия. В практике он придерживался порядка и требований, которые позднее были названы рационализмом.

К вечеру мы уже были товарищами, объединенными общей страстью. Мы условились встречаться ежедневно и делиться знаниями. Он сообщил мне свой адрес, я дал ему свой, а когда пришло время прощаться, мы поняли, что до сих пор друг другу не представились.

– Меня зовут Аргус.

– Меня зовут Гиппократ.

– До завтра, Гиппократ?

– Завтра увидимся.

* * *

Я не сразу осознал, насколько встреча с Гиппократом изменит мою жизнь, – я понял это неделю спустя.

Если Дафна направляла мое постижение духа афинян, то Гиппократ открывал мне тайны терапии, а братья Дурис и Калабис помогали мне лучше проникнуть в странное устройство жизни Афин.

Поскольку я способствовал исцелению Калабиса, он нередко приглашал меня в полдень отведать рыбного рагу в компании Дуриса. Он старался излечиться как можно быстрее, поскольку, помимо своих коммерческих дел, отправлял должность метронома, то есть был одним из магистратов, обязанных следить за применением торговцами законных мер и весов. Хоть эта обязанность возлагалась на десять членов коллегии, он не желал терять времени, поскольку от его активности зависела экономическая успешность Афин. Впрочем, он признавал, что эта обязанность доставляла ему меньше хлопот, чем прежняя магистратура, когда он был в должности астинома и следил за порядком на улицах.

– Как ты приобрел эти навыки?

– Нет у меня никаких навыков. Ни в борьбе с преступностью. Ни по части мер и весов. Всякий раз мне выпадал жребий.

Большинство из семи сотен магистратов, представителей народа, получали сроком на год малую толику власти. Все граждане, здоровые телом и духом, деятельные и добропорядочные, имели доступ к власти независимо от достатка. Из этого гражданского равенства в Афинах выводилось и равенство полномочий. Жеребьевка и была проявлением такой уравниловки. Сделавшись гражданином, человек мог тотчас приступить к управлению городом.