Дафна и Аргус, любовники Аполлона…

Само собой, мы без конца целовались, повторяли слова любви и тут же доказывали ее делом. Все четыре дня пути мы не лишали себя этих восторгов.

Купив осла, я навьючил на него котомку Дафны и свои пожитки – опустошил пещерку, выгреб из нее ценности, но кое-что из них припрятал в укромном месте, тщательно замаскировав: немного денег и букетик фиалок… Ослик был крепконогий и черноглазый, он то и дело прядал своими большими чуткими ушами и оказался славным попутчиком.

– Дафна, надень шляпу. Ее место на голове, а не в руках.

– Я не хочу стать седой!^[11]

Всю дорогу Дафна весело щебетала, но не на манер воробья, который без умолку чирикает одно и то же, а скорее по-соловьиному, изобретая все новые мелодические узоры. Наделенная живым воображением, она на все смотрела особым взглядом и дарила миру свою непосредственность. На перекрестке дорог, где другой заметил бы старуху, что, уткнувшись носом в шейный платок, косит кривым ножом травы, Дафне привиделась переодетая богиня, оберегавшая нашу любовь. Когда небо затягивалось облаками, она видела в том вмешательство Зевса, желавшего избавить нас от изнурительной жары. Послушать ее, заря нам желала доброго дня, сумерки готовили брачное ложе, ночь нас охраняла. Дафна была поэтична до суеверности: если дорогу нам перебегал горностай, она замирала, пока по этой дороге не пройдет кто-то другой, или кидала перед собой три камешка. Она толковала явления, согласуя их со своими желаниями и чувствами. Все вокруг нее обретало гармонию. Ее пылкая наивность мне не приедалась: рядом с Дафной я ощущал себя если не в центре мироздания, то где-то от него поблизости.

– Какой тиран посмел бы лишить оливу ее морщин? – воскликнула она на второе утро.

Мы остановились в полутени оливковой рощи. Дафна прислонилась к массивному стволу, изрытому ямками и трещинами, гладила шершавую кору, ласкала неровности, напоминавшие заколдованных чудовищ, которые только что высвободились из плена.

– Какой тиран посмел бы лишить оливу ее морщин?

Ее фраза выдавала афинянку, больше ценящую свободу, чем оливу. Под этим сине-зеленым растительным куполом она рассказала мне, как был основан ее город:

– Афина и Посейдон поспорили, кто станет покровителем города, который назывался в то время Кекропией. Чтобы жители сделали между претендентами выбор, те совершили чудеса. Посейдон ударил трезубцем о землю, и из земли забил источник соленой воды, а Афина вонзила в землю посреди Акрополя копье, и тотчас выросло оливковое дерево. Народ выбрал Афину. Дерево с вечнозеленой листвой, с негниющей корой дает пищу, плодородие и богатство. Оно неистребимо и выбрасывает все новые побеги. Оно едино и множественно, оно символизирует нашу политическую систему, демократию: тысяча листьев, объединенных стволом.

Своим городом гордился всякий грек – я в том убедился, подслушивая разговоры в святилище, – но Дафна, как все афиняне, боготворила свой город с гордостью превосходства и не сомневалась, что располагает неопровержимыми доказательствами его первенства. И Афины стали манить меня еще сильнее.

Хоть мы путешествовали налегке, шагая с нашим осликом под солнцем и под звездами, Дафна умудрялась нам устраивать настоящие пиры. Она безошибочно выбирала лучшие сыры и фрукты, а на скудном огне, разложенном на камнях, готовила изысканные кушанья. Особенно меня восхитили жареные завирушки. Она показала мне этих пташек с пестрым оперением и тонким клювиком, которые стайками порхали среди веток и лакомились переспевшими фигами.

– Посмотри на завирушек! Летом они покидают леса, где прячутся во время гнездования, и летят на виноградники и в фиговые рощи. В это время они кормятся уже не насекомыми, а фруктами. Отгонять их в эту пору бесполезно, они тут же вернутся. Гурманы считают, что среди мелких птиц это лучший деликатес. Я куплю их, если нам встретится торговец, наловивший их силком.

Не прошло и часа, как удача нам улыбнулась. Когда я возмутился дороговизной птичек – продавец запросил немалую сумму за четырех крохотных завирушек, – Дафна мне возразила:

– Если бы завирушка была размером с фазана, она стоила бы как арпан земли.

Вечером Дафна их зажарила и протянула мне, завернув в душистый виноградный лист с прожилками. Распробовав угощение, я восхитился. Жирное нежное мясо хранило аромат сочных и душистых фруктов, съеденных птичками.

На пятый день мы подошли к Афинам. Мы их еще не увидели, но появились предвестники большого города. Плантации олив стали гуще и регулярней – они, как вымуштрованные часовые, выстраивались вдоль дороги. Движение стало оживленнее; к пешеходам, все более многочисленным, добавились водоносы и водовозы, торговцы рыбой и овощами, повозки, всадники и солдаты. И уже в гуще толпы мы достигли городских стен. Я испугался, что меня не впустят… Дафна подошла к часовому и проговорила с аристократическим афинским акцентом:

– Мой муж, метек из Дельф.

Метек? Я не знал, что это за титул, но часовой нас пропустил.

Афины не просто поразили меня, но привели в восторг.

Я был ошеломлен. Зрелище оказалось столь неожиданным, будто я высадился на другую планету. В городах, доселе мне знакомых, я не встречал подобных достижений. Родом я был из дикого мира, населенного по большей части кочевыми охотниками и собирателями, я видел возникновение первых деревень, хижины которых опасливо жались к источникам воды. Затем я узнал Месопотамию и Египет с их могущественными городами; города Тигра и Евфрата, окруженные укреплениями и каналами, являли неумеренность правившего ими тирана и свидетельствовали об абсолютной власти; обширные города Нила подчеркивали скорее неумеренность богов и своими пирамидами, рядами гигантских статуй и монументальными святилищами напоминали человеку, что он лишь жалкий червь перед лицом тайны. Здесь излишеств не было: Афины воплощали соразмерность человеку. Здешние улицы, площади и здания встречали горожанина архитектурой, которая не пугала, а дружески обнимала. Даже высившийся в центре холм, белый Акрополь, оживленный разноцветными храмами, не подавлял окружавшие его городские кварталы; он служил для всех ориентиром. Отсюда был изгнан страх, над роскошью возобладала гармония, Афины дышали счастьем.

Статуй было не меньше, чем воробьев. Они запросто возникали повсюду, грелись на солнце или прохлаждались в тени, прислушиваясь к спорам горожан и стрекоту цикад. Эти статуи были совершенно не похожи на те, что встречались мне прежде. Пленительные юноши и женщины стояли в непринужденных позах, изображая верховных богов, обитателей Олимпа: кто – посланника Гермеса, кто – воителя Ареса, кто – хранительницу домашнего очага Геру, кто – обольстительницу Афродиту, кто – охотницу Артемиду. Зевсу и Посейдону полагались зрелые мускулистые тела. А Афина привела меня в замешательство: она задумчиво опиралась на копье, на ней была туника в мелкую складку. Я не мог опомниться: до сих пор мне не встречались статуи ни с копьем, ни задумчивые, ни в легком одеянии – аксессуары не отделялись от основного объема, выражение лица оставалось невнятной маской, одежда плотно прилегала к фигуре, – нет, не доводилось мне прежде любоваться ни телом, столь естественно выступающим из глыбы известняка, ни богиней, погруженной в размышления, ни камнем, превращенным в воздушную ткань.

Какое различие с египетскими колоссами! В Мемфисе и Фивах художники ставили на одну доску камень и идею. Перед монументальным фараоном невозможно было забыть о каменной глыбе, из которой высечена статуя, о ее весе, о ее гранитной плотности. Силуэт был прямым, фронтальным, напряженным, торжественным и монолитным, руки прижаты к торсу, ступни параллельны, разве что иногда левое колено чуть выступало вперед. Материал и замысел соединялись на равных.

Греки не довольствовались созданием простейших объемов, они ушли от жесткости, освободили сюжет от материальной основы, части тела – от цельного блока. Тут вскинулась рука, чтобы ладонь коснулась лба. Там напряглась нога, чтобы другая расслабилась. Немного отставленная нога сообщала движение спине и плечам, делая мраморные фигуры живыми. Их равновесие зависело от пропорций, а не от куска мрамора, доставленного из каменоломен. Эти Аполлоны и Афродиты уже обрели органическую плотность, неподвластную той массе, из которой их высек резец ваятеля.

– Подожди. Я хочу пить.

Дафна примостилась на край скамейки в тени, неподалеку от колодца, откуда женщины с амфорами, ведрами и котелками черпали воду. Тут же стояли ослы, на которых грузили сосуды с водой.

– Тебя интересуют только статуи, – весело упрекнула меня она, – но на всякий случай тебе скажу, что колодцев и источников здесь не меньше.

Она достала флягу, подошла к женщинам, произнесла несколько слов, и они пропустили ее вперед. Когда она вернулась, я удивился:

– Что ты им сказала?

– Ничего.

– Но тебе же не пришлось стоять в очереди!

– Ах, это рабыни.

Ее уверенный тон означал, что вопрос закрыт.

Вокруг нас жужжали осы, но вскоре они поняли, что мы не пьем сладкого нектара, и разочарованно улетели. Искоса следя за ними, на каменных парапетах лежали в полудреме кошки.

Я глотнул воды и снова стал разглядывать статуи; они создавали особую атмосферу. Чувственные и спокойные, они вышли подышать свежим воздухом. На расстоянии они могли показаться маловыразительными, но вблизи обнаруживалось, что они полны эмоций, впрочем сдержанных и ясных; им не были присущи опасные страсти вроде страха, гнева, презрения и ненависти. Если в традиционных рассказах об их приключениях они совершали худшие бесчинства и заслуживали самой суровой критики, то на постаменте они проявляли свою лучшую сторону. Справа от меня над всеми властвовал блюститель порядка и справедливости Зевс, столь непохожий на другого Зевса, обманщика, убийцу, сластолюбца, совратителя и насильника, без долгих раздумий метавшего молнии во все стороны. Стоявшая у кипариса Гера изображала хорошую мать и нежную супругу, и ничего общего с Герой-ревнивицей и злопамятной мстительницей у нее не было. Возвышаясь над фонтаном, Гермес смыл все свои хитрости, проказы и бездумный эгоизм. Черты Афины очистились от надменности, проявлявшейся иногда у этой богини мудрости и ума в отношении тех, кого она считала необразованными и глупыми. Эти портреты говорили о том, чего ожидает город от своих обитателей: сдержанности. Город нес в мир таящуюся в глубине нашего сердца жажду благоразумия. Это здравомыслие, перетекающее от одной статуи к другой, с агоры на другие площади, неизбежно просачивалось и в наши мысли. Из необузданных богов прошлого город изваял лучших богов, способных нас просветить. Тем самым он поощрял рождение нового человека, ответственного, развитого, надежного и мудрого.

– Смотри, а вот и Перикл.

Дафна указала мне на какого-то человека. Даже живя отшельником на Парнасе, я слышал о Перикле: усиление Афин связывали именно с ним. С тех пор как он занялся общественными делами, город стал богатеть, появились прекрасные храмы; особенно хорош был Парфенон, увенчавший Акрополь, – все наперебой хвалили его барельефные фризы.

– Как, он ходит без вооруженной охраны?

Дафну рассмешило мое удивление.

– А зачем? Он гражданин, как и остальные.

– Он властитель.

Дафна пожала плечами:

– Власть он принял из рук граждан. Они ему ее вручили, они могут и отнять. Власть преходяща. Нам противны те, кто за нее цепляется.

– Тогда чем же Перикл так знаменит?

– Он убеждает народное собрание. Он много раз был избран стратегом, а это одна из немногих должностей, определяемых не жребием, а голосованием.

Из ее объяснений я понял немногое, но мне не хотелось, чтобы она это заметила. А она уже переключилась на другое:

– У нас есть неотложная проблема, Аргус.

Всякий раз, когда она произносила это имя, я не сразу вспоминал, что речь идет обо мне.

– Я живу у своей старшей сестры. Она из кусачих.

– То есть?

– У нее нелегкий характер, и после смерти наших родителей она считает себя моей опекуншей. Я не могу делать, что мне хочется. Если я расскажу ей о нашем союзе, заключенном в Дельфах, она может и укусить.

– Укусить?

– После одного укуса я до сих пор не пришла в себя. Ксантиппа способна разозлиться не на шутку, лишить меня свободы, отравить или оклеветать, чтобы ты предстал перед трибуналом. Когда она в ярости, ее воображение не знает удержу. Ее все боятся.

– И зачем ты с ней живешь?

– Но разве у меня есть выбор? Она ведет себя как старшая, желает мне лучшего, а моего мнения не спрашивает. Давай подыщем тебе жилье, ты там поселишься, а я вернусь домой одна. В ближайшие дни подумаем, как ее умаслить.

Я стиснул ее руку:

– Я не хочу с тобой расставаться.

Она порывисто расцеловала меня в обе щеки и шепнула на ухо:

– Я приду к тебе, как только сумею. Ночью наверняка… Ксантиппа спит как чурбан, и разбудить ее может разве что собственный храп.

– А ее муж?

– Ах, он милый, но почти всегда в отлучке. От этого характер сестрицы еще хуже.

– У них есть дети?

– Один мальчик, Лампрокл. Остальные умерли при родах.

– Всего один?

– Я же говорю, муж всегда в отлучке!

Дафна стремительно встала, и мы пошли искать мне жилье.

Оставив позади просторный центр города – храмы, агору, Пникс, театр Диониса, – куда стекались горожане и верующие, ты оказывался в других Афинах, не затронутых градостроительным высокомерием: тут вились в обход холмов кривые улочки, между ними были устроены проходы. Дома шли вразнобой, широкие тут, высокие там, то обветшалые, то новенькие, с иголочки; а то вдруг без видимой причины какие-то постройки выступали из линии домов вперед.

Я любовался сноровкой Дафны: ее молочно-белые ноги в плетеных сандалиях как сошли чистыми с пыльных дорог, так чистыми остались и теперь, когда мы ступили на немощеные улицы. Она неслась летящей походкой, ловко огибала потоки мутной воды, прыгала через лужи, обходила нечистоты. Когда мусорщики-рабы выходили прочистить желоб, она отбегала на другую сторону.

– Лучше исчезнуть до их появления, – пояснила мне она, – потому что, завидев их, жители выплескивают ведра грязной воды прямо им под ноги. Ксантиппа предложила, чтобы чистильщики предупреждали о своем приближении бубенцами или трещотками, но ее и слушать не стали. Вот если бы об этом сказал мужчина! Ну, мы уже близко!

Мы петляли по извилистым улочкам; воздух был напоен ароматами мяса, которое хозяйки жарили на шампурах.

– Иди лучше посередине улицы! – крикнула мне Дафна.

Я ее не послушался. Мне казалось разумнее жаться поближе к стенам, а не скользить по желобу, полному нечистот.

Тут-то меня и стукнуло доской.

Удар был неожиданным, я не понял, что произошло.

Я ошарашенно замер, нос горел, лоб раскалывался от боли; передо мной возникла деревянная перегородка, которой секунду назад не было и в помине. Ослик с бархатными глазами, которого я вел за собой, взревел.

Из-за створки появилась физиономия и укоризненно буркнула:

– Я же постучал!

– Простите?

– Я постучал. Вы что, не слышали?

Незнакомец высокомерно удалился, закрыв за собой створку двери – ибо это была дверь его дома.

Видя мое удивление, Дафна рассмеялась:

– Как думаешь, почему я советовала тебе идти посередине?

– Но…

– Двери распахиваются наружу. Они выходят на улицу! Чтобы предотвратить неприятность, стучат не перед тем, как войти, а перед выходом. – Она поторопила меня, потянув за руку. – Тут всегда можно найти комнату.

Мы шли по улочке с белеными двухэтажными домами. Хозяева занимали нижний этаж, и если семья была небольшая, то верхний сдавали заехавшим в Афины селянам, проезжим торговцам и путникам.

После нескольких попыток, не увенчавшихся успехом, Дафна заметила крепкого детину, который возился на крыше с черепицей.

– Дурис!

– Здравствуй, моя красавица!

– Ты снимаешь черепицу или укладываешь?

– Перекладываю! Этот паршивец с Хиоса наконец-то убрался вон!

Дафна радостно обернулась ко мне:

– Ну вот!

И крикнула хозяину, который выравнивал коралловые глиняные черепки:

– Я привела тебе постояльца! Из Дельф. Он платит вперед.

– На какой срок?

– На месяц.

Здоровяк придирчиво осмотрел меня, отер вспотевший лоб, кивнул черной с проседью бородой и буркнул:

– Пусть живет.

Пока он спускался, Дафна пояснила мне ситуацию:

– Когда собственники сталкиваются с неплательщиком, они с ним не церемонятся. Либо снимают дверь, либо разбирают крышу. Дурису удалось выкурить судовладельца с Хиоса, который несколько месяцев прожил на дармовщинку.

Мы с Дурисом очень скоро сошлись в цене, и я перетащил свои пожитки с ослиной спины в две комнатушки, обитателем которых я стал.

– Привяжи своего осла во дворе у моего брата, – попросил Дурис, махнув рукой в сторону.

Я отошел в сопровождении ослика, и по камням звонко застучали его копыта; Дурис тем временем засыпал Дафну вопросами, пытаясь выяснить, как мы познакомились. Когда я вернулся, Дафна шепнула мне на ухо:

– Я исчезаю, иначе пойдут сплетни и слухи дойдут до Ксантиппы. Я живу в трех улицах отсюда. Ты заметил? Прямо к тебе ведет деревянная приставная лестница. По ней я к тебе и заберусь. До вечера!

Она сделала было пару шагов, но беспокойно обернулась:

– Ты за мной?

– Чтобы посмотреть, где ты живешь.

Она растерянно закусила губу.

– Обещай мне одно: что бы ты ни увидел, ни под каким предлогом не вмешивайся.

– А в чем дело?

– Что бы ни происходило между мной и моей сестрой, это касается только моей сестры и меня. Ты останешься в стороне и ввязываться не будешь. Согласен? Обещаешь?

– Обещаю.

И Дафна пошла. Ее походка изменилась. Она брела нога за ногу, плечи поникли, голова понуро опустилась, взгляд уткнулся в землю, она вмиг утратила свое обаяние и непринужденность: то была боязливая девочка, которая против воли возвращается в отчий дом.

Я крался за ней на расстоянии, чтобы к ее заботам не добавить новых.

Вскоре она остановилась перед более просторным домом, чем его соседи; за пристройками угадывался обширный внутренний двор.

Подметавший двор слуга удивился:

– Дафна!

Я заметил, как она вздрогнула. Слуга радостно повторил:

– Дафна! Дафна вернулась!

Очевидно, эта весть предназначалась обитателям дома. Дверь со скрипом распахнулась, и на пороге возникла женщина. Дафна торопливо засеменила ей навстречу.

Она не успела ступить на порог, как я услышал звонкую пощечину.

– Идиотка! Я уж решила, что ты умерла!

Дафна, потирая ушибленное место, спросила с наигранным добродушием:

– А если бы умерла, ты все равно меня бы ударила?

Прозвенела вторая пощечина.

– Я сидела как на раскаленных угольях.

– Ну а теперь ты довольна?

Ответом стала третья пощечина.

Дафна поняла, что для самооправдания иронический тон ей придется оставить. Удивленные прохожие останавливались и смотрели на драчунью. Ксантиппу их возмущенные взгляды не смутили.

– Что такое?

Она раздраженно крикнула в их сторону, готовая сцепиться и с ними:

– У меня этого добра полно! Кому хочется попробовать? Нет желающих? А то я запросто!