Цитаты из книги «Кризис без конца? Крах западного процветания»

Язык политических парадигм напоминает нам о том, что кризисы признаются таковыми посредством дискурса. И изменение того, как мы определяем ситуации, влечет за собой совсем другую ответную реакцию и другое понимание. С точки зрения дискурса кризисы отличаются от неподвластных человеку природных катастроф. Они социально конструируются посредством языка и дискурса и потому не существуют в объективном измеримом смысле. Они всегда конструируются из определенных интерпретаций и убеждений. Отсюда следует, что не может существовать единого взгляда на кризис: их всегда много, как много и участников с различными интересами, знаниями и убеждениями. Кризис существует тогда, когда достаточное количество людей верит в его существование и действует, исходя из этого убеждения

Измерение рисков составляет важную часть кризисного управления, но сложность устройства международного рыночного порядка росла быстрее, чем способность моделей регуляторов или трейдеров понять ее.

Управление рисками имеет дело с вероятностями, и во многих направлениях практической деятельности, например в страховании, разработаны способы очень точного расчета риска. Примером могут служить актуарные таблицы. Оценка риска теперь стала стандартной процедурой в работе самых различных организаций, а режимы управления рисками значительно отличаются друг от друга с точки зрения сложности и комплексности [Hood, 2001]. Управление рисками представляет собой попытку построить прогноз на будущее и показать людям более определенную картину развития дальнейших событий. Однако не все виды неопределенности можно снизить таким образом. Риск можно рассчитать, а настоящую неопределенность – нет.

Крах 2008 г. показал, что проблемы финансового сектора состояли в отсутствии должного регулирования и управления. Приоритетной стала задача обеспечения управления финансами, требующего ликвидации банков там, где это необходимо, внедрения новой культуры и новых форм ведения банковского дела, отвечающих интересам реальной экономики. Финансовый сектор на протяжении многих лет считается вечной проблемой современного капитализма. Он является неотъемлемой частью современной экономики, но без жесткого контроля и подчинения потребностям промышленности и развития новых технологий он превращается в разрушительный и потенциально очень вредоносный фактор экономического развития. Свобода, предоставленная финансовому сектору в ряде крупных стран, начиная с 1980-х годов является болезнью экономики, лечение которой постоянно требует денег и которую необходимо побороть, вновь сосредоточив внимание на реальной экономике и производстве [Mazzucato, 2013].

Перемены были разительными и знаменовали собой один из наиболее решительных переходов от классической либеральной эпохи к либеральной коллективистской эпохе. Неолиберальная эпоха отказалась от многих аспектов либеральной коллективистской эпохи, но в некоторых важных отношениях до сих пор действуют структуры и ограничения того времени, и это особенно проявляется в том, какую роль играет «большое» государство. Несмотря на риторику некоторых своих наиболее горячих сторонников, неолиберализм, начиная с 1980-х годов и до наших дней, так и не смог восстановить некоторые основные принципы ранней эпохи либерализма. Изменилась сама идея экономического кризиса, вера в то, что в его основе лежат чисто экономические причины, а регулярное чередование подъемов и спадов в капиталистическом экономическом цикле необходимо для сохранения здорового капиталистического общества и обеспечения его прогресса. Появились особые приемы решения проблем в социальной сфере, сглаживания колебаний и поддержания, насколько это возможно, равномерности экономического прогресса [Habermas, 1976; Хабермас, 2010]. Наблюдается стремление сделать этот процесс управления еще более технократичным и деполитизированным. Избираемые политики все чаще передают полномочия невыборным специализированным органам – центральным банкам и разнообразным регуляторам. Экономические кризисы теперь сводятся к проблемам управления сложными системами, которые совсем не обязательно должны касаться граждан. Но когда ошибки в преодолении кризиса приводят к тому, что граждане неожиданно оказываются беззащитными, возникает вопрос о легитимности самой системы. Кризис переходит из экономической реальности в политическую. На первый план выходит неспособность регуляторов защитить граждан. Это может поднять гораздо более серьезные вопросы о справедливости экономического и общественного порядков.

До сих пор продолжаются споры, какой вид вмешательства может считаться приемлемым, должна ли его цель состоять в недопущении сокращения денежной массы, как утверждали, например, монетаристы, или же приоритет следует отдать поддержанию в экономике спроса на уровне, достаточном для того, чтобы полностью задействовать ее производственный потенциал, на чем настаивали кейнсианцы. Каждая школа политической экономии извлекла из кризиса 1929 г. и его последствий свои, совершенно различные уроки. Многие экономисты, принадлежавшие к австрийской школе, продолжали утверждать, что очевидный урок заключается в том, что надо позволить кризису развиваться естественным образом. Этот аргумент звучал не слишком убедительно, потому что в 1930-х годах практически не наблюдалось спонтанного восстановления рынка. В тех же странах, где экономика восстанавливалась, например в Британии и Германии, государство прибегало к протекционистским мерам и субсидированию. Германия, например, реализовала широкомасштабные программы расходования средств, которые обеспечили рост спроса и возврат к полной занятости. Это была первая демонстрация силы военного кейнсианства. Но она оказалась не последней.

Но у этой модели капитализма было узкое место: она допускала риск того, что проигравших может оказаться гораздо больше, чем выигравших, а это поднимало важную проблему ее легитимности. Модель ущемляла интересы тех, кто уже осознал себя собственником, и тех, кто совсем не имел собственности. Поддерживать классический либеральный рыночный порядок вопреки интересам растущего числа людей, чувствовавших себя беззащитными, было непросто. Согласно многим классическим толкованиям термина «кризис», предлагаемым, в частности, марксистской и австрийской школами, экономический и финансовый кризисы выполняют ту же функцию, что и войны между различными странами. Они уничтожают слабых и неэффективных и возвышают сильных и успешных. Они расчищают площадку для дальнейшего роста и устраняют препятствия на его пути. Различие между этими двумя школами состояло в следующем: марксисты полагали, что всякий успешно преодоленный кризис лишь толкает систему к более крупным кризисам в будущем, и в конечном счете это приведет капитализм к кризису, с которым тот не сможет справиться, который станет фатальным, окончательным приговором. А до этого каждый кризис будет нести в себе семена последующего кризиса, создавая условия для нового скачка вверх, до тех пор пока возможности не будут исчерпаны и кризис не превратится в оковы. Австрийцы соглашались с марксистами в том, что кризисы являются неотъемлемой частью капиталистической экономики, средством периодического самообновления капитализма, но не считали, что это приведет к некоему непреодолимому, окончательному кризису. Они не понимали, почему цикл капиталистического производства не может продолжаться бесконечно при условии невмешательства государства в попытке предотвратить кризис.

Экзистенциальные кризисы в политике фокусируются на действиях людей, то есть либо на том, как человеческий фактор становится непосредственной причиной кризиса, либо на том, как человек реагирует на угрозу существованию отдельного индивида или группы людей. Совсем иначе понимается кризис структурный, возникающий под действием социальных, а не естественных процессов. Это уже не драма, полная напряженных событий, которые происходят с отдельно взятыми лидерами, решившимися на тот или иной шаг, а глубокий, структурный феномен в человеческом обществе и в политике. Если проводить аналогию с физическим миром, то такие кризисы можно сравнить с медленными тектоническими сдвигами, создающими колоссальное напряжение, в конце концов вызывающее землетрясение, начало которого крайне сложно предсказать. Можно описать разломы и сдвиги пластов, можно понять причины, вызвавшие землетрясение, но нельзя знать, где и когда землетрясение произойдет. Структурные кризисы в политической и общественной жизни зачастую воспринимаются именно таким образом. Можно описать глубокие противоречия и конфликты, ассоциирующиеся с такими кризисами, проанализировать их причины и на этом основании поставить диагноз, в котором будет указано, что данный кризис имеет глубокие исторические корни и множество различных причин. Историки говорят о кризисе во Франции XVIII в., о кризисе СССР, о кризисе Римской империи; возможно, в будущем они так же скажут о кризисе еврозоны. Структурный кризис может длиться очень долго, практически бесконечно, но в конце концов под воздействием внутренних или внешних сил произойдет землетрясение, которое станет окончательным экзистенциальным кризисом режима, фатальным для него. Такой кризис может привести к гибели даже очень долго существующего режима, хотя может случиться и так, что режим найдет способ трансформироваться в нечто новое.

Кризис», как его понимали греки, был не природным, а социальным явлением. Изначально греческое , от которого произошло слово «кризис», означало момент оценки и принятия решения, обычно в ходе боя, но позже его стали использовать применительно к различным политическим и социальным ситуациям. Во время кризиса ставка делается на диаметрально противоположные конечные результаты, и именно поэтому выбор последующих шагов становится критически важным и мучительным. Принятое решение окончательно и бесповоротно. В этом смысле кризис стал ассоциироваться с суровым испытанием, с неопределенностью и мучениями, с ситуацией, когда будущее неясно и человек под давлением обстоятельств вынужден оперативно оценить положение дел и предпринять решительные действия [Habermas, 1976; Хабермас, 2010; Kosellek, 2002]. С этих позиций политические, экономические и социальные кризисы ставят человека перед выбором, перед дилеммой, требующей решения. От принятого решения может зависеть выживание самого человека и сообщества, к которому он принадлежит. Подъемы и падения государств и цивилизаций сопровождаются чередой кризисов, и от того, каким образом будет решен кризис, зависит, что за ним последует – новая жизнь или же разруха и исчезновение.

Международный валютный фонд с запозданием признал, что это были не обычные рецессия или восстановление и что ортодоксальная политика жесткой экономии, до этого времени поддерживаемая МВФ, может оказаться неудачной. Такое заявление перекликалось с доводами Пола Кругмана, Марка Блита и других критиков господствующей ортодоксии [Krugman, 2008; Skidelsky, 2009; Скидельски, 2011; Blyth, 2013]. Чтобы вернуться к процветанию, нужно было заниматься проблемой экономического роста, а не государственного долга. Чрезмерное внимание в отношении долга создавало риск попадания в ловушку дефляции. Но в большинстве случаев от этих предостережений попросту отмахнулись. Первоочередными по сравнению с остальными задачами стали меры, направленные на обеспечение строгой экономии и сокращение дефицита. Вместе с тем сторонники консервативной фискальной политики указывали на то, что жесткость мер экономии была только видимостью. Она была не избыточной, а недостаточной. Фискальные корректировки оказались недостаточно жесткими, а планирование, связанное с этими корректировками, отняло слишком много времени. Действия правительств не соответствовали их заявлениям. Консерваторы утверждали, что, если бы таким болезненным мерам, как банкротство и сокращение расходов и доходов, с самого начала уделялось больше внимания, то отскок в экономике случился бы намного раньше [Ryan, 2012]. В конце 2012 г. обе группы критиков имели основания заявить о своей правоте (что они и сделали). Было ясно, что мировая экономика все еще находится в плачевном состоянии, а ее восстановление, с которым было связано так много политических надежд, продвигается медленно и неуверенно; при этом казалось, что болезненные фискальные ограничения и меры строгой экономии будут продолжаться бесконечно. Министры финансов и финансовые корреспонденты утешали себя мыслью о том, что все рецессии рано или поздно заканчиваются. В прошлом экономика всегда восстанавливалась и выходила на более высокий уровень производства и процветания. В экономических прогнозах имелись и некоторые положительные моменты. Безработица в целом оказалась ниже ожидаемой, а темпы инфляции упали. Однако, как отмечалось в отчете МВФ, экономические перспективы оставалась неясными, а уровень доверия – невысоким. Казалось, что это – кризис без конца. Финансовый крах 2008 г. не только вскрыл серьезные недостатки в работе финансовой системы, но и выявил глубинные проблемы, которые предстояло решить, прежде чем появится возможность обеспечить устойчивый экономический подъем и восстановить стабильность и рост экономики.