Меня раздражали коллеги. Они жили какой-то другой жизнью. Однажды меня попросили присутствовать на переговорах с крупным фондом, который мог бы помочь деньгами нашему небольшому фондику. Я сидела и два часа молчала, слушала их и не понимала, что я тут делаю. Они не вели переговоры, а бесконечно говорили о своих подопечных, вспоминали истории чудесного спасения или трагической гибели. Потом я видела, как работники фонда обнимают детей с инвалидностью, живущих тут же, в гостинице при фонде, как они все сияют. Я очень хотела есть. Я думала, когда уже закончатся эти странные переговоры, и вспоминала, где тут ближайшее кафе.

– А вы только своими непосредственными обязанностями бухгалтера занимаетесь или и программной работой? – спросила сотрудница того крупного фонда.

Что она имеет в виду под этой самой «программной работой»? Я ответила с глупой улыбкой: «Так, время от времени». Потом ходила и злилась. Зачем ставить людей в нелепое положение? И почему бухгалтер фонда непременно должен заниматься какой-то там «программной работой»? А если нет, то что? Тогда он плохой человек? Не понимаю я их.

«Помощь людям, больным муковисцидозом». Первые пару лет мне даже не приходило в голову загуглить, что это такое, муковисцидоз. Мне не нравилось, что в документах беспорядок, что нарушается последовательность хозяйственных операций. Сначала заявка на помощь от подопечного, потом рассмотрение заявки, потом поиск лекарства, заказ лекарства, оплата счета, доставка лекарства и подписание накладной. Почему нельзя все сделать так? Порой случалось, что лекарство уже доставлено и подопечный уже принимает его, а я, главный бухгалтер, узнаю об этом последней. Я пишу, что так совершенно недопустимо, но никто не реагирует. Все заняты.

Мне не нравились статьи на сайте, они были слишком нарочитые и жалостливые, но люди жертвовали, и всем было плевать, что статьи бездарные. Стиль – ничто. Как только я выучила слово «муковисцидоз», меня стали поправлять: «Мы не говорим „люди, больные муковисцидозом”, это некорректно, нужно говорить „люди с заболеванием муковисцидоз”». Мне казалось, это лично меня носом тыкают. Специально.

Я хотела уволиться. В конце концов, все это не соответствует моим ценностям. Нужно быть верной себе.

⁂

Прямо из такси я продолжаю звонить в аптеки. Уже по второму, по третьему кругу. В Москве, оказывается, совсем немного аптек. Набираешь в гугле «аптека», увеличиваешь карту, еще, и еще, и еще. Забываешь, что сюда уже звонила несколько раз. Но то, что я нашла, – это «пара часов». Только пара часов. Это так мало.

Мне вдруг снова везет. Дрожат руки, телефон падает под сиденье.

– Я нашла еще коробку, ее привезут со склада в аптеку на Белорусской к 14:00. Заберем сейчас то, что есть на Тушинской, ты повезешь это Машке, а я выйду где-то в районе Белорусской и буду ждать.

– Хорошо.

Такси останавливается на углу. Я выскакиваю из машины, кручу головой, но от этого аптека не становится ближе. Я иду вдоль здания, но аптеки нигде нет. Это жилой дом, буквой Г, его длинная часть выходит на шоссе. Я слышу, как поют над головой беззаботные птицы. Чвирк, чвирк. Что я тут делаю? Я должна быть на даче!

Я оббегаю дом вокруг и не нахожу аптеку. Вижу двух женщин возле подъезда, готовых мне помочь, бегу к ним.

– Где аптека?

– Ее давно закрыли… Да, закрыли.

Я бегу дальше. Сажусь на перила и тяжело дышу. Мне сейчас нужно набрать Машку и сказать, что я ошиблась. Меня обманули. Я была неграмотной и поверила на слово случайным людям в трубке телефона. Я обнадежила умирающую девочку и ее мать, и они потеряли из-за меня драгоценное время, не искали в другом месте, ждали меня. Скорее всего, и та коробка на 14:00 тоже окажется пустышкой. Мир раздваивается. От бега горло и грудь дерет, как будто их трут на терке, во рту привкус крови. Вспоминаю голос девушки из аптеки. Она была в самом деле. Я, наверное, просто ошиблась адресом. Я перепутала дом, улицу, что-то еще.

Достаю телефон и пытаюсь найти, какой из десятков номеров в телефоне принадлежит заветной аптеке на Тушинской. Звоню. Ошибаюсь. Снова звоню. Слышу знакомый голос, и сердце ухает.

– Где ваша аптека?

– Волоколамское шоссе, 104.

– Я здесь, но здесь нет аптеки.

– Спокойно, просто успокойтесь. Мы есть – со стороны шоссе маленькая незаметная вывеска в подвальчик.

Я бегу со двора, мимо женщин, что продолжают судачить. Выбегаю на улицу. И нахожу аптеку.

⁂

Я выхожу из такси на Ленинградском проспекте. Стою и озираюсь. Никого. Только парень на велосипеде с большой зеленой коробкой доставки за спиной проезжает мимо меня. Город без людей и машин так изменился, что я не могу понять, в какой стороне метро. Брожу туда-сюда по проспекту и вдруг понимаю, что не ищу метро, а просто слоняюсь и трясусь всем телом. Потом я набредаю на метро «Сокол». В одиночестве спускаюсь в огромное метро, непостижимо огромное для меня одной. Поезд приезжает только для меня. Я сажусь в него и вижу в конце вагона парня с зеленой коробкой, он уткнулся в телефон и даже не смотрит в мою сторону. Его не удивляет присутствие человека.

Выхожу из метро на «Белорусской», иду по железнодорожному мосту, не встретив ни одного человека. Спускаюсь с моста и углубляюсь в дворики. До 14:00 еще полтора часа. Я ищу лавку и нахожу ее в одном из дворов. Это уютный дворик, в котором так тихо, что слышно, как гуляет легкий, теплый ветер. Сегодня идеальный день с идеальной погодой плюс двадцать градусов. Впереди бесконечное лето. Впереди.

Я сижу долго-долго, и ничто не шевелится, кроме задетых ветром цветов в цветнике. Вдруг замечаю движение. Оказывается, черная кошка все время спала на земле под кустом пиона. Она встает, потягивается и жмурится. Оказывается, все это время я была не одна. Кошка, никуда не спеша, вдумчиво и последовательно обнюхивает каждую травинку.

Ольга. Лёля. У нее так и не случится любовь, первый секс, разочарование, злость, обиды, плавание в море, ночи у костра, поход в лес, первая поездка за рулем, первое собеседование, первый рабочий день?

Она болеет с рождения. У нее даже парня никогда не было. Как у моей двоюродной сестренки – она умерла в десять лет от генетической болезни, название которой я не знаю. Когда я росла и впервые влюблялась, когда ко мне впервые подошел парень, чтобы познакомиться, когда я впервые пошла на свидание, я каждый раз думала: какой была бы сестра в двенадцать, тринадцать, четырнадцать, восемнадцать лет. Какую бы она выбрала прическу, стиль в одежде, как бы она смеялась? Она была такой хорошенькой и совершенно рыжей, конопатой. Это редкость. Она была бы редкостью. Но ее просто нет.

Если ничего не знать о человеке, ему легче помочь. Привязанность не дает сосредоточиться, страх мутит разум, вот почему родные не могли найти ту пропавшую женщину две недели, а я нашла. У меня не было эмоций. Я ничего о ней не знала, кроме ее редкого восточного имени Ламара. Я ничего не знаю об Оле, кроме того, что ей недавно исполнилось восемнадцать, уже три года она ждет пересадку легких, она худенькая, бледная девушка с фотографии, лица которой я не помню. Образ размывается. Выскальзывает из памяти картинка. Я не могу вспомнить лицо той, что ждет сейчас лекарство. Это хорошо. Если я не успею и она погибнет, в моей памяти не будет ее лица.

Машка пишет: «Спасибо, меронем у нас, теперь Оле будет легче».

⁂

Женщина в аптеке за Белорусским вокзалом безучастна. Она просит меня подождать. Снова ждать! Я уже полтора часа ждала. И теперь даже минута ожидания кажется мне жестокостью. Она не спешит. Размеренно и спокойно делает свои дела. Чтобы не беситься, я хожу по аптеке и разглядываю витрины, но не вижу ничего. Я подхожу к кассе, удаляюсь, подхожу, удаляюсь, на пятом витке она протягивает мне пакет с коробкой меронема. Десять флаконов, их хватит на пять-шесть часов. А может, и не понадобится, если Оля выйдет из обострения быстрее. Меня удивляет, что женщина даже не думает, почему я жду эти лекарства, почему я сижу у дверей аптеки, почему у меня такой взволнованный вид. Как она может не задаваться этим вопросом, и просто продолжать жить, и выбивать свои чеки, и протягивать с безучастным видом пакет?..

Я еду на «Первомайскую», где муж ждет меня, чтобы забрать лекарство и передать его Ольге. Он выходит из метро и идет в квартиру, где живет Ольга с матерью. Я благодарна ему. Когда он возвращается, мы едем до Курской и выходим на улицу.

За Курским вокзалом, возле трамвайных рельсов, по которым больше не ходят трамваи, притулился «Кофикс». Мы спешим к нему наперегонки. «Кофикс» – это свобода, веселье, терпкий и слишком насыщенный вкус недорогого кофе, после которого всегда становится весело, как после вина. «Кофикс» – это оттуда, из той жизни, где не было никаких ограничений. В помещение кафе зайти нельзя, можно только заказать кофе в окошечке и ждать, когда его выдадут. Мы хихикаем, пока нетерпеливо ждем кофе. Получив горячие стаканы, мы выходим на Садовое, идем по тихим широким улицам, и только деревья шумят над нами, когда мы проходим мимо усадьбы Усачевых на Земляном Валу. Теплый ветер, каким он бывает всего несколько раз в году, раздувает рукава моей рубашки, и ткань приятно касается кожи. Только сейчас я замечаю, что в спешке схватила старую рубашку, в которой как-то красила дверь, и теперь она усеяна крапинами розовой краски, рукава истрепались, на спине уже есть заплатка, но я все равно люблю ее больше любой другой вещи. Эта рубашка приносит мне удачу. Может, я и неслучайно именно ее надела сегодня.

Кофе отвратительный.

– Кофе просто гадость, – говорю я весело.

– Да, кофе уже не такой, как до пандемии, испортился.

– Конечно, у нас же кофе не растет, его нужно привозить, а откуда его привозить?..

– Думаешь, это поддельный кофе?

– Он всегда был поддельный, просто сейчас это очень невкусный поддельный кофе.

– Так что, выльем его?

– Ни в коем случае! Я допью, это кофе моей свободы.

И мы пьем наш отвратительный кофе.

– Позвони хозяйке дачи, может, она не сдала, – говорит муж.

– Не хочу.

Я просто хочу идти вперед. Размахивать руками и чувствовать, как теплый ветер проникает в рукава рубашки, как высвобождается и летит дальше. Как ноги легко несут тело, не чувствуя его тяжести, будто я облако. Мне себя не жаль. Я иду вперед.

– Дачу не сняли, зато спасли человеку жизнь, – говорит муж.