В «Слове о «малой родине» В. М. Шукшин пишет: «У меня было время и была возможность видеть красивые здания, нарядные гостиные, воспитанных, очень культурных людей, которые непринужденно, легко входят в эти гостиные, сидят, болтают, курят, пьют кофе… Я всегда смотрел и думал: «Ну, вот это, что ли, и есть та самая жизнь – так надо жить?» Но что-то противилось во мне этой красоте и этой непринужденности: пожалуй, я чувствовал, что это не непринужденность, а демонстрация непринужденности, свободы – это уже тоже, по-своему, несвобода». Мы понимаем, о какой «красивой» жизни и каком самочувствии здесь идет речь – о европейском типе отношений – человека с собой, другим человеком и, следовательно, жизнью. О, безупречной отточенности и выверенности слов и жестов, не требующих для своей реализации эмоциональных затрат. Вряд ли прав Василий Макарович, называя это «несвободой». Нет, это просто другая свобода другой общности людей, объединенных на определенной части Земли – в Европе («Европа – от Парижа до Урала»… Это крылатое высказывание генерала Шарля де Голля, по меньшей мере, звучит двусмысленно). В Европе своя духовность, своя культура. Просто Шукшин был там, в Европе, человеком со стороны и всецело в своей, собственной духовности, символом которой является крестьянская изба, объединяющая вокруг себя целый крестьянский род. Василий Макарович далее пишет: «В доме деда была непринужденность, была свобода полная… Но и я хочу быть правдивым перед собой до конца, поэтому повторяю: нигде больше не видел такой ясной, простой, законченной целесообразности, как в жилище деда-крестьянина, таких естественных, правдивых, добрых, в сущности, отношений между людьми там».

А еще читаем: «Изба простолюдина – это символ понятий и отношений к миру, выработанных еще до него его отцами и предками…

Красный угол, например, в избе есть уподобление заре, потолок – небесному своду, а матица – Млечному Пути». Но это уже не Шукшин, это – Есенин пишет в «Ключах Марии».

В. Ходасевич в своем «Некрополе» обосновывает свое «предчувствие» самоубийства Сергея Есенина, логикой тупика, в котором оказался поэт, идеализируя избяную Русь. Он пишет в заключении: «История Есенина есть история заблуждений. Идеальной мужицкой Руси, в которую верил он, не было. Грядущая Инония, которая должна была сойти с неба на эту Русь, – не сошла и сойти не могла. Он поверил, что большевистская революция есть путь к тому, что „больше революции“, а она оказалась путем к последней мерзости – к нэпу (ха-ха – вот сейчас, в постсоветской России, мы видим „свинцовые мерзости жизни“, о которых пророчески говорил А. М. Горький! – Е.С., М.Ч.) … Горе его было в том, что он не сумел назвать ее: он воспевал и бревенчатую Русь, и мужицкую Руссию, и социалистическую Инонию, и азиатскую Рассею, пытался принять даже С. С. С.Р., – одно лишь верное имя не пришло ему на уста: Россия». «Есенин прозрел окончательно, но видеть того, что творится вокруг, не хотел. Ему оставалось одно – умереть».

Вот так – от избы к мечте и, дальше, к… смерти…

И Шукшин, выходит, тоже был за «избяную Русь»? Но зададим и мы себе наивный вопрос: «А можно ли вернуться к нему, такому самочувствию в жизни, которое царило в крестьянских избах?» Ведь, действительно, какой русский человек не тоскует в душе о нем, этом самочувствии, если в душе своей он мужик?! Но, будучи реалистом, В. М. Шукшин создает другие образы сельской жизни и другой тип отношений, который так же далек от жизнеустройства русского крестьянина (дедов наших), как и Де Голль’евский Европейский жизненный уклад (общий европейский дом?). Для примера возьмем один из наиболее сильных, для принципиального понимания В. М. Шукшина и его героев, рассказ «Срезал». Но вначале сделаем некоторое отступление.

В. М. Шукшин в творческих поисках первооснов русской духовности¹² уходит в прошлое Руси, которое весьма трудно определить во времени. Здесь также трудно ответить на вопрос – «Когда это было?», как и на вопрос «откуда есть пошла Русь?» Когда царил Лад на нашей земле?

Василий Иванович Белов прекрасно описал такое идеальное жизнеустройство русского крестьянина, о котором в постоянной тоске и душевном поиске проживают жизнь герои Василия Макаровича и, прежде всего, конечно, Степан Разин и Егор Прокудин. Да и многие, многие другие, вплоть до «крепкого мужика» Шурыгина и «вечно недовольного» Яковлева. «И какая-то огромная мощь чудится мне там, на родине, какая-то животворная сила, которой надо коснуться, чтобы обрести утраченный напор в крови. Видно, та жизнеспособность, та стойкость духа, какую принесли туда наши предки, живет там с людьми и поныне, и не зря верится, что родной воздух, родная речь, песня, знакомая с детства, ласковое слово матери врачуют душу». Так пишет Шукшин. Но когда-то, о чем тоскует русская душа, было не только в ней одной, не в пределах нашей духовности, а наяву, на Земле, на нашей Земле? Не является ли Лад некоей конструкцией русского (да и, сугубо ли русского?) сознания, отражающей извечную потребность (витальность, как говорили все те же древние греки) в духовной изначальности? У Николая Рериха мы это находим, как его нравственный императив, как то, что должно быть (хотя бы там, где-то высоко-высоко, далеко-далеко, в вечных и снежных вершинах Гималаев). А. В. Кольцов воспел такую крестьянскую жизнь, радость труда пахаря и общения с родной природой («Не шуми ты, рожь», «Песня пахаря», «Косарь», «Лес» и др.). И когда? Когда на дворе было крепостное право! Кольцовский «Лад» был лишь в душе деревенского жителя. Крепостника и крепостного одновременно? Возможно – как их «витальное» самочувствие, мироощущение¹³.

О близости в мироощущении – как тоскует С. А. Есенин о Родине, как он хочет, чтобы на ней воцарил все тот же «Лад»:

 
«Но более всего
Любовь к родному краю
Меня томила,
Мучила и жгла»…
 

(Виктор Горн. «По какой речке плыть?». Барнаул. 1985).

Творческие поиски Есенина обнаруживают сначала прекрасные образы идиллической деревни, окрашенные мягкими и теплыми тонами православия. Но ни нам, читателям и поклонникам поэта, ни ему самому не найти той необходимой точки опоры, чтобы обрести искомый духовный (не душевный, зависящий от эмоций и повседневных чувствований) покой в силуэтах изб крестьянских и церковных куполов. Есенин идет дальше в своих описках лада изначального и создает «Инонию» – крестьянский, мужицкий рай на Русской земле.

Здесь и «ловит» его В. Ходасевич. Все в том же «Некрополе» он пишет: «… Есенин идет еще дальше: он прямо говорит, что ни в чьих глазах не находит себе приюта, – ни у молодых, ни даже у стариков. Той Руси деревянной, из которой должна была возникнуть Инония, – нет. Есть – грубая, жестокая, пошлая «Русь советская», распевающая «агитки Бедного Демьяна». И Есенину впервые является мысль о том, что не только нет, но может быть, никогда и не было той Руси, о которой он пел, что его вера в свое посланничество от «народа» – была заблуждением.

Позволим себе в этой связи некое ассоциативное отступление.

Наше знакомство с незаконнорожденным сыном С. А. Есенина – Александром Сергеевичем Есениным-Вольпин и его матерью, 90-летней Надеждой Давыдовной Вольпин, состоялось в дни ноябрьских праздников 1990 г. Надежда Давыдовна много рассказывала о Есенине и о том, что она «предчувствовала его самоубийство, увидев его во сне принявшим яд». По этому поводу она даже написала тогда, в 1923 г. стихотворение «Возвращение» («Баллада о вернувшемся»), которое было напечатано в сборнике Ленинградского Союза Поэтов – «Костер» в 1927 г. Вот ее сон: «Кажется, не было в моей жизни ничего страшнее той ночи. Я вижу все так же отчетливо и подробно, как тогда. Как полвека и более тому назад. Не «помню», а именно вижу. Большое полутемное помещение. Больничная палата? Не знаю, я к тому дню еще ни разу в жизни в больнице не лежала, не доводилось и навещать кого-либо в больницах. Не ясен источник света – откуда он, этот полумрак. Широкая прямоугольная колонна уходит к высокому потолку, я сижу на чем-то каменном (но не холодном), припав к колонне левым плечом: сижу в ногах такого же твердого ложа. На ложе, без подушки, неприкрытый и обнаженный (в неподобной наготе) лежит Сергей. Тело тускло-серое, по левому боку вижу проступившие сине-лиловые пятна. Я в тоске и смятении. «Это летаргия. Почему не идут врачи? Два дня! Пролежни. И нужно же кормить. Искусственное питание? Ну, да…

…Ах, надо скорее звать врачей, но как отойти? Еще придут служители, подумают, мертвый – и уволокут в мертвецкую… «Мы пришли забрать тело!»… Жуть…

…Нет, это не смерть. Приведите врачей. И что-то твержу свое – о летаргии, об искусственном питании. И о пролежнях. Мне говорят: «Не видите? Какие еще пролежни. Трупные пятна…» Знаю, но все не верю: да, мертвый, да, трупные пятна…“ Надежда Давыдовна, правда, это свое „предчувствие“ связывает с реальным видом Есенина после возвращения из заграницы, где он был с Дункан („вид его тогда был ходячего мертвеца“). А немного позже, она рассказала мне (М.Ч.), как Есенина обвинили в антисемитизме и судили общественным судом (вместе с поэтами Алексеем Ганиным. Сергеем Клычковым и Петром Орешиным) в доме Печати в 1921 году, где Есенин был „главным ответчиком“. Так вот, его обвинили за то, что, якобы в пивной влепил одному еврею пощечину и назвал его „жидовская морда“. „Сергей оправдывался, – говорит Надежда Давыдовна, – ибо этот еврей начал первый и назвал Есенина «мужиком»… «А для меня „мужик“, – горячо объяснял Есенин, – все равно, как для еврея, если его назвать жидом». И еще, добавила Н. Д. Вольпин, якобы Есенин отказался защищать там на суде, Клычкова, со словами: «Ну его, он русофил»). Вынесла я из этого разговора и то, что Надежда Давыдовна научила Сергея Есенина правильно говорить по-еврейски известное библейское обращение Христа к Богу: «Элои! Элои! Ламма савахфани?» («Боже Мой! Боже Мой! для чего Ты Меня оставил?») (Евангелие от Марка).

Да, у Есенина есть «Сорокоуст» —

 
«О, электрический восход,
Ремней и труб глухая хватка,
Се изб древенчатый живот
Трясет стальная лихорадка!»
 

Но «сорокоуст» – это и сороковой день усопшего, когда душа освобождается от телесного бремени. Этой заметкой Марины Черносвитовой, пока и закончим есенинскую тему Инонии.

Василий Шукшин видит рай на земле в казацкой вольнице, в жизненном укладе донских казаков. Казачий уклад только и может заменить собой эту громаду, страшную своей безликостью и беспощадностью, порабощающую снаружи и изнутри силу, именуемую ГОСУДАРСТВОМ. Правда, эта идея до конца Шукшиным не додумана. Не смог он реализовать ее в зримых образах, то есть экранно, как предполагал сделать в фильме «Я пришел дать вам волю». Сейчас мы, в ХХI-ом веке, можем увидеть в этой его несбывшейся мечте не только обыденный смысл (помешали, мол), но и глубокий. философский – что-то вроде несбывшейся есенинской Инонии¹⁴.

Земля, единение с природой, крестьянский уклад – это источники духовной и нравственной силы русского человека. «Россия – Микула Селянинович», – говорит Василий Макарович. А самым большим его желанием, было: «…прорваться в будущую Россию». Вот, если бы «прорвался»?…

Но крестьянская Русь (избяная, деревенчатая, бревенчатая, лесная) с ее укладом – ЛАДом и ДОМОСТРОЕМ… была она и под татаро-монгольским игом (степи), и под игом крепостного права. Подвергалась белому террору в братоубийственной войне. Еще был Колчак и колчаковщина. И слово – «верховный правитель», звучало царским окриком. О «колчаковщине» В.М.Шукшин писал: «Была отчаянная, довольно крепкая попытка оставить «все, как было», в статье «Отдавая роман на суд читателя…», в 1965 г., как реакция на красный террор Троцкого – Тухачевского, для сподвижников которых вместо светлого образа русской избы маячил лик военной казармы… А, во времена «великого застоя», деревня наша стала подвергаться… информационному террору. Написав свой рассказ «Срезал», Шукшин сразу из 1970 года «прорвался» в… ПЕРЕСТРОЙКУ и НОВОЕ МЫШЛЕНИЕ. Но, не «дотянул» до того времени, когда стали всех обитателей постсоветской России называть «россиянами»! А, было бы, Василию Макаровичу, место в России наших дней?..

Герой Василия Шукшина из «крепких мужиков», Глеб Капустин, с отчаяния говорит: «Пишется Ливерпуль, а читается – Манчестер». Именно в таком положении в настоящее время оказывается уже не сельский житель, а «россиянин», на которого обрушивается денно и нощно лавина информации – печать, радио, телевидение, кино, интернет и… слухи, слухи, слухи. А все о чем? О «земле и воле?»… Нет, сейчас иная тематика, которую трогать мы не будем, чтобы не унесло нас порывами «мусорного ветра» далеко от нашей темы!

Вернемся к Василию Шукшину, в частности, к его «крепкому мужику» Глебу Капустину – «деревенскому краснобаю». С легкой руки критиков от литературы, Глеба Капустина стали называть «злобствующий сельский демагог». Не плохое понятие, если слегка его подправить, для некоторых СМИ! Шукшин характеризовал так своего героя, «крепкого мужика», корреспонденту итальянской газеты «Унита» («Тут, я думаю, разработка темы… «социальной демагогии»… Человек при дележе социальных богатств решил, что он обойден, и вот принялся мстить, положим, ученым… Вторжение сегодняшнего дня в деревню вот в таком выверте неожиданном, где уже вовсе не благостность, не патриархальность никакая. Он напичкан сведениями отовсюду: из газет, радио, телевидения, книг, плохих и хороших, и все у него перемешалось…»). Так-то так, но обратим внимание и на то, что Глеб Капустин стоит в одном ряду с другими крепкими мужиками, где не только Николай Сергеевич Шурыгин, вечно недовольный Борис Яковлев, но и Егор Прокудин и… Степан Разин!

Герои Шукшина – «крепкие мужики» – одного возраста – 40-летние, одной походки, твердой, чуть вразвалочку – не сшибешь, с ястребиным взглядом, зорким и с прищуром

…Образ Глеба Капустина (повторим – герой рассказа «Срезал!), весьма сложен и однозначной интерпретации не поддается даже сейчас, в 2016-ом году! Сам Шукшин в выше приведенном отрывке из его интервью словно защищает своего героя от скоропалительных суждений, начиная словами: «Тут, я думаю, разработка темы…». Василий Макарович выделяет этот рассказ особо – и это нужно подчеркнуть. В рабочих тетрадях у него находится вот такой набросок к этому рассказу: «Поговорили. Приехал в село некий ученый человек, выходец из этого села… К земляку пришли гости. А один пришел «поговорить». И такую ученую сволочную ахинею понес, так заковыристо стал говорить! Ученый растерян, земляки-односельчане с уважением и ужасом слушают идиота, который, впрочем, не такой уж идиот». Глебу Капустину приходится, во-первых, воевать не на своем поле (говорить с учеными их языком и на их «ученые» темы), во-вторых, воевать со своими же, «бывшими», которые сейчас, вроде бы и не свои уже, но и не чужие же? Может быть, это и идиотизм, то, что вытворяет Капустин… Но, как еще защищаться (да и мстить!) крестьянину (среднестатистическому за минус олигархов, «россиянину»? Здесь – своя жизненная позиция, выработанная не одним поколением «рода Капустиных» (и за выживание, и за сохранение чувства собственного достоинства, и, не грех сказать, за сохранение превосходства над всякого рода «отщепенцами»). Да, здесь своя философия.

Образ Глеба Капустина не завершен. Он и не мог быть закончен. Русская деревня с 1970 года (когда появился на свет этот «идиот») к нашему времени прошла немалый путь в сторону тотальной деградации. А, если, это о России? Василий Макарович Шукшин увидел данную тенденцию ясно, почувствовал больно и начал смело додумываться до ее истоков. Глеб Капустин и бывшие сельчане кандидаты наук Журавлевы… (бывшие коммунисты?) Разве к ним применимы такие понятия, как духовность и народность? Русскость? У современных «Журавлевых» – духовное обнищание типичное по западному образу и подобию. У Капустина? Да ведь тоже – не по нашенски! Как результат экспансии псевдонаучности туда, где должна была бы обитать народная мудрость, а не» пыль с книжных полок».

Тогда, во времена Шукшина, Журавлевы олицетворяли собой псевдонаучность, которая сейчас заменила идеологию!… Это тоже своего рода бесовство, его разгул… в России! Вспоминается Глеб Капустин – ипостась Стеньки Разина, народного заступника в наше время. С уважением и ужасом относятся современные «сельчане» к своему «атаману». Симпатии он у них явно не вызывает. Но все же они с ним, а не с «Журавлевыми» (журавль он всегда в небе). Как бы повел себя Глеб Капустин в наши дни? Во что бы вылился его протест? Скорее всего, он, говоря словами своего тезки Глеба Успенского, «выпрямился бы». Как та осина, которую можно гнуть лишь до определенного момента…

Но есть в рассказе «срезал» и некий скрытый, «домашний» для Василия Макаровича Шукшина смысл. Вот воспоминание о Шукшине его землячки Нины Катаевой, опубликованное в «Алтайской правде» за 25 июля 1985 г. В разделе «Право на искусство» она пишет: «Каждый талантливый человек знает, чего он стоит, но не у каждого находятся силы убедить в этом других… Дольше всех в своем праве на искусство Василию Шукшину пришлось убеждать земляков… И «Живет такой парень» награду из Венеции привез, и рассказы выходят в центральных газетах, журналах, сборниках – землякам все неймется.

И в книжках-то все напутано! Если название деревни правильное Баклань, Талица или Суртайка, то все жители и события, с ними происходящие, навыворот. Вот Алеша Бесконвойный из одноименного рассказа – вовсе не Алеша, а Шурка Гилев, герой же по фамилии Гилев вытворяет то, что в жизни совсем не с ним происходило, уж они-то знают!

Одним словом, не нравились рассказы землякам…

И как ни обидно, наверно, было слышать такое на родине, без которой дышать он не мог, воевать с земляками он не собирался. Приезжал. Один или с друзьями. Рыбачил. Писал. Отдыхал».

О сложных отношениях с земляками не раз говорил и сам Василий Макарович, обижаясь: «То Васькой кличут, то кирпичом из-за угла, того и гляди, ударят»…

Малая родина мстит бросившим ее? Чуть ли не кровная месть это. Род мстит за себя. Видимо, в его родовую программу не входят случаи видового неповиновения. Даже случаи, такие, как гений, безумие и преступность, не есть исключение из правил, накладываемых родом на индивидуума. Поэтому и они не имеют оправдания (вспомним удел, предуготовленный Егору Прокудину). Шекспир первым осознал эту родовую особенность, как кровный закон («Король Лир», «Генрих IV», «Гамлет»). Но не в смысле, что кровью писаный («Ромео и Джульетта» здесь исключение другого характера), а духом запечатленный. Молчит этот закон, когда все в порядке. Когда нет – раздирает душу провинившегося, жуткими аффектами и страстями. Так, что быль есть не иначе, как боль