Отзывы на книги автора «Екатерина Манойло»

Такое ощущение, что авторше выписали грант на написание романа о домашнем насилии и вот она его и отработала (как смогла)...
Ради бога, конечно, тем более, что тема (проблема) эта наверняка существует и с ней, несомненно надо бороться...
Да, надо.
Но может быть всё-таки не так кондово-примолинейно-запутанно-дёрганно форматировать при этом текст-сюжет:
ладно, отец сестер бьёт и насилует их (вернее насилует только одну из них, но бьёт всё равно обеих), так ведь почти сразу же по сюжету они натыкаются на некую алкогольно-зависимую Наташу, которую тоже все кому не лень используют как грушу для битья...
После этой сцены (закрались сомнения и) читать уже перестал, а просто дальше пробежался и, видимо, правильно сделал, потому как
заглянул потом в здешние рецензии (вот ведь всё -таки полезная вещь на самом деле) и убедился, что тратить время на эту халтуру не имеет никакого смысла.
Можно было бы и "двойку" поставить, но из-за наличия некоторого количества "литературных оборотов" и за прежние заслуги поставил "три".

Сборник, который хорош в квадрате: тема на обложке, которая позволяет включить сюда массу самых разных и неожиданных /на первый взгляд/ историй, и список авторов. Список из 39 фамилий, который позволит вам в одной книге познакомиться с современными писателями. Пусть один рассказ не всегда отражает стиль и слог, но все же чаще отражает.
Начала читать со знакомых мне лично авторов, для девяти из участников сборника готовила интервью, а с несколькими уже провела (можно посмотреть запись). Некоторых еще предстоит прочитать, но готова заметить, что вас ждет не легкое чтение. Отражая в текстах современные реалии, даже если автор пишет не о сегодняшнем дне, погружаясь в воспоминания, большинство из участников сборника выбрали довольно мрачные и тяжелые истории. На этом фоне отдушиной для меня стал Евгений Водолазкин с анекдотом, даже не одним, в своем рассказе

Про что пишут авторы?
О насилии и возмездии - Варламов,
о старении оболочки, как всегда эссеистскими мазками, Воденников,
о трех женских ипостасях в гормональном ключе Посвятовская,
о причудливом сходстве текстов и людей Водолазкин,
об изменах  — Драгунский, о пляжном — Толстая, о разноголосице в теле  — пьеса Кучерской,
о любви и собственнических инстинктах — стихи Стояновой, но всех не перечислить - читайте сами.
Идея и исполнение мне кажутся блестящими, а что касается мрачности и /порой/ беспросветности, ну так

какое время, такие и истории

Издатель Елена Шубина придумала потрясающую идею телесной антологии, а ведущий редактор Вероника Дмитриева составила сборник, которому я, еще не дочитав, поставила десять из десяти и заказала в бумаге. Сорок рассказов на жизненно важную тему отношений с собственным телом (последний, инсайдерский, расскажет об авторах). Сверила с третью писателей, знакомых по романам, часы по ожиданию следующих книг, добавила новые имена в список к прочтению и отметила тех, с кем не по пути. К сборнику стоит возвращаться: в ином времени и состоянии могут откликнуться и открыться неожиданной стороной совсем другие истории. 

На обложке фрагмент картины «Вике» Виктора Пивоварова, одного из основателей Московской концептуальной школы 1970-х и классика книжной иллюстрации (легендарная надпись «Веселые картинки» его авторства), перед каждым рассказом иллюстрации известного художника Евгении Двоскиной.

Семь любимых

Алексей Сальников в «Водоплавающей кошке» телесно переместился на тридцать лет назад в прошлое, когда девятилетний Саша еще таскал в зажатых кулаках тефтели кошке, сестра Оля была жива, и он был для нее наказанием. Оля умерла, и Саша размышляет, каково это — успеть пожить. «92 кг» тонких наблюдений и узнаваемых деталей от Евгении Некрасовой с поражающим болезненностью и остротой ярким финалом — вишенка на торте самое мясо сборника. Вера Богданова в «Антителе» продолжает традицию литературы травмы и пронзительно препарирует два способа исчезновения тел, живущих в нелюбви. «Рыбка» Михаила Турбина и мир разведенного Семена, который ходит по мукам врачам, захватывает с первых слов. Кажется, что «Красавица» Анны Матвеевой вырвалась из «Картинных девушек», чтобы стать «Щеглом» сборника «Тело». Если во время чтения смотреть на «Даму за туалетом» Романо, то можно не заметить, как вокруг закончится воздух, а щеки станут мокрыми от переизбытка прекрасного. После узнаваемой семейной драмы в «Реплике» Григория Служителя на вечную и острую поколенческую тему остается только сказать, как круто Григорий подбирает слова и как я жду новый роман (который, встречала информацию, в работе, божечки). Гран-при по раскрытию открытию перед читателем улетает Екатерине Манойло за рассказ «Мы с тобой одной крови». Текстами про роды сейчас сложно удивить, только если это не рок-история трех сестер и одного идеального тела, которая просится на экранизацию к братьям Коэн. 

Семь открытий

Сергей Шаргунов в «Кровинке» поделился мощным описанием родов и трогательными отношениями с маленькой дочкой, когда вокруг мир в огне (роман к прочтению: «Книга без фотографий» или «1993»). В «Родинке» Даши Благовой есть шикарная цитата о сексе, подсвечены неудобные телесные самоощущения и у каждого предложения опущены уголки губ. Оказывается, это фрагмент из романа «Течения» (роман к прочтению: «Течения» или «Южный ветер»). «Поллок и Брейгель» Ольги Брейнингер и кинематографичная «остропредметная» история о любви на расстоянии (роман к прочтению: «В Советском Союзе не было аддерола» или «Слишком далеко», который готовится к выходу в РЕШ). «Хрустальный желудок ангела» Марины Москвиной и астрономически-анатомический поэтичный автобиографичный рассказ без нравоучений (роман к прочтению: «Три стороны камня»). «Шея» Татьяны Щербиной и впечатляющая психосоматическая история отношений голова–тело через посредника — шею (роман к прочтению: «Запас прочности» или «Размножение личности»). «После тела» Дениса Драгунского и шикарный — плакать и удивляться — советский оммаж «Воскресению» Толстого и немножко «Эммануэли» (роман к прочтению: «Подлинная жизнь Дениса Кораблева»). «По контуру тела» Татьяны Стояновой — осязаемо телесные и откровенно природные стихотворения, впервые опубликованные в книге «Контур тела». 

И еще двадцать пять

Марина Степнова плетет плотное кружево метафор и рассказывает историю сына, который, пока мать ночами поет в ресторане, спит в гримерке. Алексей Варламов погружает в болезненный бредовый кошмар после насильного присвоения чужого тела в своем, но уже без души. Саша Николаенко делится тремя историями: о теле, которое не соответствует духу, об исчезновении жизни на Земле и о страхе жить в настоящем. Елена Колина рассказывает о несовместимых мирах телесности и книжности. Юрий Буйда рисует портрет женщины, которая очень любила себя и порядок, но потом приоритеты изменились. Майя Кучерская разбирает тело на запчасти и от души веселится в пьесе о юношеской любви. Александр Архангельский вместе с московской съемочной группой отправляется за телесностью в северную глубинку. Евгений Водолазкин увлекательно и с ностальгией анализирует сходство романа Набокова и английского детектива. Алла Горбунова пишет откровенные потусторонние и в то же время земные стихи не для чужих глаз. Анна Чухлебова превращает разговор о вечном в агрессивное патриотичное высказывание с уже привычными атрибутами. Дмитрий Данилов пишет белый стих о возбуждении, которое дает сила убивать. Арсений Гончуков буквально исследует тело и стадии его отрицания–принятия  и депрессивности–надежды. Ася Володина погружает в тревожную антиутопию, в которой тестируют оптимизацию человеческого тела. Алексей Федорченко делится интимными путевыми заметками. Татьяна Толстая рассказывает о большой и зрелой любви на песке, тонком, как соль нулевого помола. Тимур Валитов испытывает эмпатию на прочность страданиями на тему запретной любви. Василий Авченко сначала освежает путешествиями и морозом, затем обескураживает рассуждениями о северных богатствах империи и заканчивает за упокой прогнившего Юга. Татьяна Замировская вместе с профдеформированным редактором отправляется на встречу Клуба анонимных дисморфофобов. Ася Долина исследует телесную память и токсичные подростковые отношения. Елена Холмогорова рассказывает увлекательную лекцию о сказках и цветах в литературе. Героиня Анны Хрусталевой ведет пристальное наблюдение за чужими жизнями, замещающее отсутствие своей и соленой водой утоляющее жажду любви. Персонаж Николая Коляды ловит фрейдистский отходняк от наркоза после подтяжки лица. Дмитрий Воденников сочетает Лимонова, колбасу и немного поэзии. Елена Посвятовская объединяет прошлое, настоящее, будущее и торжественную старость. Фридрих Горенштейн в 1963 году написал, кажется, самый классический во всех смыслах рассказ из сборника: сдержанный и в то же время полный волнений. 

Хочу предупредить любителей классического рассказа в духе Чехова, О'Генри и других мастеров - в этом сборнике простых историй с законченной концепцией немного. Большую часть составляют размышления, зарисовки, рассказы в стиле дневниковых записей и даже стихи, которые будут понятны далеко не всем.

Я была скорее разочарована, потому что люблю внятное повествование, люблю понимать, какую мысль хотел донести автор. Люблю простые истории из жизни, не люблю заумь, не люблю наблюдать, как автор копается в себе, по ходу дела вклинивая в текст странные эпитеты и стрёмные метафоры. К сожалению, пока не вскроешь упаковку, понять, что ждёт внутри, невозможно, это прямо беда книг 18+.

Мне, например, не очень интересно было читать описание родов троих детей автора. Или пьесу от лица частей тела подростка, включая член. Или как автор описывает отношения со своей родинкой. Или непонятные диалоги непонятно с кем в разных локациях. Иногда было скучно, иногда сбивающе с толку.

Стихи не зашли совсем. Во-первых, терпеть не могу вот этот аффтарский стиль, когда нарочито отбрасываются правила русского языка (в диалогах не оформляется прямая речь, стихи пишутся без знаков препинания и заглавных букв). Во-вторых, во многих стихах нет ни намёка на ритм или рифму. Например:

я научилась любить ножи
иногда когда совсем сложно не помнить
делаю лезвием
новую насечку на своём теле

А когда нет хотя бы ритма, как в белых стихах, меня ну как-то вообще не цепляет. В общем, не знаю, каким чувством, но ощущается, что между "Кузнечиком" Хлебникова и стихами в сборнике — пропасть.

Отмечу те произведения, которые мне понравились, не только же грязью поливать, правда?

- "Партизан Марыч и Великая степь" (Алексей Варламов). Ну понятно, ректор литинститута и профессор МГУ веников не вяжет.
- "Йолотистое моё йолото" (Юрий Буйда). Тоже олдскульный автор, который, если и экспериментировал с языком, то уже наэкспериментировался. Простой и одновременно современный язык и чёткий рассказ с понятным посылом.
- "92 кг" (Евгения Некрасова). На грани, но всё же скорее да, чем нет.
- "Чьё тело?" (Евгений Водолазкин). Мэтр. Исследование-сравнение двух книг разных авторов. Вариант, как можно было интересно подать не-рассказ.
- "Рыбка" (Михаил Турбин). Спасибо за ещё одну внятную историю без почёсывания левой пяткой правого уха.
- "Безымянный" (Ася Володина). Тоже спасибо. Рассказ такой модерновый, но в хорошем смысле и тоже со смыслом.
- "Про испанцев, еду и любовь" (Татьяна Толстая). Вот, вооот, как надо писать. Вот что остаётся в душе, когда закрываешь книгу.
- "Последний раунд" (Тимур Валитов). Крипово, как говорят, но всё равно трогает. Ещё один пример, когда можно и авторского отсыпать, и сохранить мысль.
- "Отец Мороз" (Василий Авченко). Ещё один хороший не-рассказ, мысли о том, как температура в стране влияет на самосознание.
- "Зинаида Петровна" (Анна Хрусталёва). Ещё один хороший классический рассказ.
- "Пятница вечер" (Елена Посвятовская). Всё понравилось, всё к месту.
- "После тела" (Денис Драгунский). Ещё одно спасибо, было душевно.

Итого из 40 рассказов мне понравились 12. Остальные либо просто прошли мимо, либо оставили в недоумении, а потом тоже выветрились из памяти. Любопытно, что зацепили внимание все рассказы писателей с именем (если не ошибаюсь, кроме Ф. Горенштейна, потому что сюжет в итоге никуда не привёл, написан-то хорошо). К ним добавилось несколько новичков. Остальные молодые авторы пишут слишком по-новому для моего старческого мозга.
Хотелось бы в связи с этим закончить цитатой Евгения Чижова, в которой я, конечно, убеждена: "Ничто не стареет так быстро, как претензии на новизну".
Очень сложно - особенно сейчас - задать что-то новое в литературе. Большая часть людей предпочитает внятное повествование и чёткую историю с понятным посылом, а не вот это вот всё. Время покажет, затмят ли авторы-"нетакуисты" Варламова или Буйду.

Сборнику от «РЕШ» про тело не хватило вводного эссе, которое бы осмысляло телесность в русской литературе. Из-за чего теоретическая забота перекладывается на участников — на сорок, между прочим, писателей и писательниц — которые оказываются к ней не готовы. «Земное, смертное, нагое, верное» — столь замечательные определения ничем не скреплены, рассыпая сборник на случайные одинокие тексты.

К тому же, вопреки размеру, о нём мало что можно сказать.

Большинство участников передало тело просто как элемент сюжета, как декорацию или функцию, и почти никто не обратил тело в вопрос.

Марина Степнова (1971) в мягком, прекрасно написанном рассказе, как в шкатулке перебирает красивые слова. Они уложены в ряды старого-молодого, красивого-некрасивого, успеха-неуспеха, сна-яви, разграничивающие сказочную историю. Телесность в ней просто внешность потустороннего существа. Александра Николаенко (1976) представила крошечные портретные истории про ещё более крошечных людей. Писать такие нужно в количестве сотен, и ценность они тоже имеют только в количестве сотен. Читаешь, отмечаешь две-три. А из трёх неудачными будут все. В рассказе Алексея Сальникова (1978) есть классное предложение о велосипеде (сама его форма «требовала путешествия за пределы»), но тело в нём опять зависимо от сюжета, крутит ностальгические педали. А что Юрий Буйда (1954)? Буйда опять проказничает. У него как всегда мясной, думный, смоченный текст. Он рассказывает про любовь двух немолодых людей. Тело в рассказе либо инструментально, то есть второстепенно по отношению к фабуле, либо намеренно извращено, когда десятилетнюю девочку мужик в малиннике облизывает «жёлтым языком с ног до головы». Если кто-то в русской литературе и напишет неприятный европейский роман о сладострастном старикашке, это определённо будет Юрий Буйда.

В сборнике встречаются в полной мере телесные рассказы. Евгения Некрасова (1985) опять прибегла к колдунству, чтобы превратить обычный текст в магическую метафору. Если бы Юрий Яковлев был сегодня литературным критиком, он бы воскликнул: «Кастуют все!». Как правило под финал молодые сплетают заклинание, дабы преобразить свой скучненький реализм. Нечисть, чудо, волшба, нарушение физики, резкий фантдоп — приём давно стал ленью, нежеланием работать с историей. Колдовала в сборнике и Вера Богданова (1986), у которой ненависть к телу приводит к исчезновению носителя. Тоже символ. И тоже что-нибудь значит.

Встречаются под обложкой вообще ненужные вещи. Асе Володиной (1991) удалось написать настолько сивый погасший текст, что оттуда надолго запоминается: «Палец в перчатке болтался обмякшим гондоном». Анна Чухлебова (1990) написала явно посторонний рассказ, где тело выделяется так резко, что подбивает глаз:

— То есть ты переживаешь о сохранности моего тела?
— У тебя ничего нет, кроме тела!

Это как на сетевые конкурсы за день до окончания приёма пишут залипуху с искусственно вставленной темой: персонаж вдруг произносит необходимый монолог или сосредотачивается на требуемом предмете. Тело? А, тело! Да, тело! У меня есть тётка, у неё есть зять, а у зятя на спине ухо: приложишься — Одессу слыхать. Как там было в романе Еганы Джаббаровой: «тело матраса». Сборник от «РЕШ» сполна переложен телами матрацев, чтобы хоть как-то соотнести рассказы с требованиями формата.

Из-за чего книгу не получается дочитать. Она тяжело выскальзывает из рук, утомляет, но, главное, ставит вопрос: зачем? Для чего это написано? Вопрос не принято задавать по многим причинам. Ещё постструктуралистская революция гильотинировала всех, кто осмеливался озвучивать наглую мужскую догадку о том, что смысл способен что-нибудь определять. Но даже если принять эти кровавые французские координаты, «Тело» им тоже не соответствует: сборник не деконструирует, не выявляет механизмы знания, не обезоруживает рациональное, то есть не говорит «как» в данной художественной ситуации сложилось представление о теле, «почему» его разделяют герои и «что» с этим можно сделать. Даже феминистки со своим фиолетовым чучхе ответили бы на эти вопросы, но авторы сборника предпочли заговаривать матрац.

Так для чего это всё написано? Казалось бы, любая телесная литература ответит очень просто: моё тело моё дело, посему отвались от копчика, как отвалился хвост. И ничего здесь без обращения к трансцендентному не обосновать, хотя куда чаще обращаются к насилию (твоё тело не только твоё). Но сборник не ставит задачей защитить тело от внешнего посягательства. Он лишь описывает ситуации, в которых тело может сыграть определённую роль: как у Алексея Варламова (1963) стать объектом насилия или как у Тимура Валитова (1991) превратиться в воспоминание.

Исключением является текст Екатерины Манойло (1988), где она физиологично описывает роды. Хороший верлибризованный рассказ напружинивает прежде неуместную метафорику, выталкивает из текста послед. Рваная форма, чередование отдыха и усилия, умело переданное отвращение — Манойло вернулась к дерьму и крови своего первого романа, и получилось здорово, не без подтеканий, но в целом оправдано. Да, это всё ещё только манифестация, она связывает тело с чем-то лесным, непослушным и диким, чем, конечно, оспаривает привычную связку материнства с мифом, но делает это грубовато, на образе и эмоциях. И всё-таки — делает. Как можно было пройти дальше? Как вообще проходили?

Давным-давно Жорж Батай (1897) превратил тело в главного агента текстуальности, то есть призвал обращаться к телу для понимания текста. Об этом порнографическая «История глаза». Если перечитать её, то окажется, что ближе всех к Батаю из авторов сборника находится Юрий Буйда. Только он мог бы написать, что девочка Сима села в блюдечко с молоком. Собственно, фатально перечитавший Буйда и пошёл в рассказе путём Батая, дав ряд тех же омерзительных образов, но прозаика вновь подвела самозаточенность, нежелание прикреплять символ к посылу. Забавно такое писать и, тем не менее, похоже на правду: сочный телесный рассказ мог бы родиться от пересечения Буйды и Манойло, когда интеллектуальная ступица получила бы ускорение, и тело стало бы референтом чего-то важного.

Сборник от «РЕШ» потерпел неудачу потому, что тело в нём не представляет текст, не отзывается на него, не служит мясным ключом. Двери не отпираются, двери не запираются. В гости вообще никого не ждут. Рассказы произвольны, не поставлены перед задачей, а без нее четыре десятка авторов напоминают солдат, на которых забил командир. Они разбредаются по закуткам, начинают страдать недозволенным, ломать и вредительствовать. Особенно командиру нужно было следить за Буйдой. Но даже предоставленные сами себе, авторы не придумали ничего интереснее, чем подновить телесные связи: от тела, говорят они, можно страдать, его можно любить, не замечать, ненавидеть, телу можно причинять боль, тело — это метафора… Одна Манойло попробовала отцепить тело от мифа, и пусть через крик, но ей это удалось.

В остальном российская писательская среда показала устаревшие необязательные работы, которые существенно отстают от мирового уровня. Что вытворяет с телом современная западная проза, пуще всего та, что поражена не-человеческими онтологиями! Это безумие, жуткий ХХII век, а сборник от Шубиной в лучшем случае решает старые модернистские задачи вроде освобождения женщины от телесного стандарта, чаще и вовсе раздумывая над идеями XIX столетия, только не на уровне писателей тех лет. И ведь нельзя возразить, что сборник о дне сегодняшнем или о запоздалом российском опыте — в нём есть фантастический элемент, но Григорий Служитель (1983) привычно размышляет об оцифровке сознания… об оцифровке сознания! И это во времена, когда литература пытается представить, что такое быть камнем, щупальцем осьминога, разумом без сознания, телом без органов, чем-то принципиально чужим и всё же знакомым.

А что мы? Ну, тела бывают разные, тела стареют, тела рождаются… палец напоминает гондон ещё.

Плохо что ль? Хорошо!